Если человек боится Бога, он не боится больше ничего

Митрополиту Архангельскому и Холмогорскому Даниилу довелось служить в самом сердце России — в Троице-Сергиевой Лавре — целых семнадцать лет, а потом оставить эти древние спасительные стены и отправиться на российско-японскую границу, на остров Сахалин. А еще через девять лет в его судьбу вошло русское Поморье — суровый, таинственный, невероятно красивый и героический край. Действительно, край земли Русской, передний край противостояния человека и беспощадной к нему северной природы.

Но родом-то мы все, как известно, из детства. С него наш разговор с Владыкой Даниилом и начался.

— Владыка, я читала уже, что Ваша мама была верующей…

— И мама, и папа. Слава Богу, я из семьи глубоко верующих христиан, и именно христиан церковных. Есть ведь еще люди верующие, но не церковные. Как в Европе говорят: практикующий христианин и непрактикующий христианин. Так вот, мои родные были практикующими христианами. Раннее детство мое прошло в деревне: в то время было сложно с детскими садами, поэтому мама меня отвезла туда, к бабушке и тете — моей крестной. Дедушка скончался вскоре после войны. В город меня забрали, только когда пришло время идти в школу. Хорошо помню, как учил с бабушкой молитвы. Детская наша молитва, она ведь с нами навсегда. И в школьные годы я ходил с родителями, а потом уже и сам, без них, в храм, исповедовался, причащался. И это было в детском моем сознании пропитано радостью… И особым каким-то торжеством. Когда я уже сам ходил в храм, я чувствовал себя взрослым, отвечающим за себя человеком.

Вот придешь из храма, и мама всегда: «Сынок, я тебя поздравляю. У тебя сегодня особенный день: ты соединился с Господом». У нас дома хранились частицы мощей святых угодников Божиих, и частица мощей Василия Блаженного благоухала, легкий такой аромат. И он вместе с запахом ладана тоже навсегда остался в памяти, в сердце…

А потом в моей жизни случилась двойная Пасха. То есть я прямо к Пасхе получил повестку в армию, во вторник Светлой Седмицы мне нужно было идти в военкомат. Вот это для меня был самый радостный момент в жизни…

— Радостный?.. Нет, я-то верю, но молодое поколение, как минимум, удивится.

— Конечно! Самый радостный. Мы мечтали пойти в армию, стать настоящими мужчинами, исполнить долг перед Родиной. И вот наконец-то долгожданная повестка пришла. И особенно помогло мне в армии то, что я очень строго свой предармейский Великий пост соблюдал. Я мог съесть меньше других и поделиться с теми, кому не хватало.

А потом, за полгода до увольнения, я приехал домой в отпуск. И, когда вошел, когда увидел домашние наши образа, почувствовал острую потребность немедленно исповедаться и причаститься Святых Таин. Я ведь полтора года не исповедовался, не причащался. И вот это было особенное мое Причастие, главное, может быть, в жизни — с него многое началось для меня.

Я мечтал стать военным, после армии хотел пойти в военное училище. Вы понимаете, я по внутреннему своему состоянию человек служивый, мое — это не работа какая-то по найму, а вот именно служба, служение. Мне всегда именно это было нужно. А в армии тогдашней — сейчас-то у нас в России армия, конечно, другая — не было места вере, не было возможности вести церковную жизнь. И вот тут я окончательно понял, что это для меня неприемлемо. Поэтому я в армии не останусь и служить буду в другом месте.

А дальше я встретился с человеком огромной души, огромного сердца, с иеромонахом Серафимом, который меня и благословил поступать в семинарию. Мы с ним летали в Тбилиси, к митрополиту Тетрицкаройскому Зиновию (Мажуге), он теперь прославлен Украинской Церковью Московского Патриархата как местночтимый святой; а тогда ему было уже под 90 лет. Вот он был действительно человеком великой души! Душа тогда великая, когда она пропитана Богом, когда она в постоянной связи с Ним, когда Дух Святой обитает в этой душе. И вот митрополит Зиновий, батюшка Серафим и я ходили вокруг храма Александра Невского, это был единственный в Тбилиси храм, где богослужение совершалось не на грузинском, а на церковнославянском языке, и владыка был его настоятелем. И это как раз мой святой — Александр Невский, я ведь в миру Александром был. И вдруг владыка меня взял за руку и так спокойно, уверенно говорит: «Саша, иди в семинарию. Это твой путь». Потом — после паузы: «Поступишь в семинарию, будешь иподиаконствовать у митрополита». И действительно, получилось так, что я успешно сдал экзамены в Одесскую семинарию, и еще до начала учебы, на Успение, мы поехали в кафедральный собор. Стоим там все на клиросе. Владыка Сергий (Петров) выходит на помазание. Всех помазал, и вдруг старший иподиакон подходит к нам, вытаскивает меня из общего ряда и говорит: «Иди к владыке под благословение». Я подхожу, владыка спрашивает: «Кто Вы, откуда?». Я представляюсь. «А Вы поступили?». — «Да, меня зачислили». — «Ну вот тогда вам первое послушание. Вы будете у меня иподиаконом». И таким образом слова владыки Зиновия исполнились.

А дальше это время наше семинарское… Его будто кто-то украл из жизни, будто не было его — так быстро оно пролетело.

— Одесская семинария — одна из трех, действовавших тогда на территории СССР, южная, окраинная… Чем она была характерна, кто в ней преподавал, какие примеры были перед Вашими глазами?

— Одесская семинария отличалась теплотой — внутренней, прежде всего, а затем уж, как следствие, внешней. Добротой, открытостью, гостеприимством. Для меня это была единая семья, живущая в доме на берегу моря. Я купался в море каждое утро с ранней весны до глубокой осени. Морская вода для меня была благословенной целительной средой. Из преподавателей особо запомнился отец Борис Шишков, закончивший Варшавский богословский университет. Он преподавал Новый Завет: просто и как-то очень глубоко рассказывал нам новозаветную историю, приводил толкования… У него был очень тихий голос, и мы все вплотную собирались возле его кафедры, чтобы все слышать. Отец Борис был уже в преклонных годах, для нас он был человеком из другого мира, из другой России.

Конечно, совершенно особым миром для нас была семинарская библиотека с читальным залом. Я полагаю, это наше преимущество перед современными студентами — у нас была особая тяга к чтению, к знаниям. Почему? Потому что нам говорили: «Что вы здесь запомните, запишете, то и возьмете с собой. Там, куда вы поедете служить, нет библиотек, нет книг». И мы, конечно, с жадностью накидывались, мы буквально переписывали от корки до корки эти книги. У меня до сих пор лежат эти мои ученические записи.

Я каждый день ходил на могилку Кукши Одесского. Он умер в 1964 году. А я в 81-м поступил. Он не был тогда еще прославлен, и жития не было, но не проходило дня, чтобы кто-нибудь не рассказывал мне об этом старце. И сердце этим наполнялось. Народ шел на его могилу, был обычай оставлять на ней что-то съедобное. И я часто шел на занятие, съев какое-нибудь печенье от старца, и чувствовал, что он со мной. Отец Серафим, о котором я Вам уже сказал, знал старца Кукшу хорошо, исповедовался у него. И мне говорил: «Какой ты счастливый, ты можешь на его могилу приходить каждый день».

Владыка Сергий был очень строг. Он говорил нам: «Вы — иподиаконы, и это не дает вам права расслабляться. Вы должны показывать пример усердия и трудолюбия». И нас загружали по полной программе. И однажды я вдруг пришел в себя и увидел, что я выпускник.

А дальше начался новый период моей жизни — я пришел в Московскую Духовную Академию. И поначалу, конечно, у меня было чувство потери. Я оставил родительский дом, сердечный, близкий. Именно таким домом для меня навсегда осталась Одесская семинария. Но потом я втянулся в жизнь Академии и в жизнь Лавры. Главное, конечно, красота храмов, красота богослужения. И сам преподобный Сергий…

— Именно там Вы сделали главный выбор в своей жизни — монашеский постриг… Что помогло, что отсекло Ваши сомнения?

— Это действительно непростой выбор. Но у меня был сердечная тяга, я неслучайно ходил каждое утро на братский молебен, с которого в любом монастыре начинается день, хотя соседи мои по комнате на меня и ворчали, что я им спать не даю по утрам. И к Преподобному ходил… Но решения окончательного не мог принять и молился: «Господи, вразуми, помоги». И вдруг подходит ко мне староста нашего курса и мне говорит: «Пойдем прошение писать в монастырь». — «Кто тебе сказал, что я собираюсь в монастырь?». — «Ну как же — я слышал. Я шел мимо, а ты стоял и разговаривал с кем-то о том, что хочешь стать монахом». Я ни с кем таких разговоров не вел, староста ошибся. Но у меня сразу возникла мысль: вот она, воля Божия обо мне. И я пошел вместе со старостой писать прошение.

— 17 лет в Лавре, из них почти 13 — ее благочинным… Что Вы получили за эти годы — годы общения с коренным лаврским монашеством? Я спрашиваю потому, что мы то и дело слышим сегодня о кризисе, вырождении, даже умирании монашества в современной Церкви.

— Говорить, что монашество умирает, конечно, не стоит. Другое дело — умаляется. Но оно ведь не вчера начало умаляться. Почитайте святителя Игнатия Брянчанинова, он много об этом пишет: «Нашему поколению (это 150 лет назад было) не дано таких физических и духовных сил, как предыдущим поколениям». Идет такой процесс! Но можно ли назвать это кризисом? Кризис — это суд, суд Божий. А у нас нечто другое происходит. Вы знаете, как пастушеские собаки в горах обучаются пасти овец? Щенки смотрят на старших и повторяют за ними. Это лучше всякой дрессировки. Человек — существо социальное. И монаха воспитывает монашеская, монастырская среда. Мы читаем в патериках, как послушник спрашивал старца: «Почему сейчас таких монахов нет, как раньше?». И старец отвечал: «Потому что иссякли благие примеры». Благой пример — это когда ты смотришь на другого человека, и твоя совесть тебя начинает укорять: вот каков он, а ты?..

Поэтому я всегда говорю, что мое счастье, как и счастье любого монаха и любого человека, состоит в том, что остаются еще примеры для подражания. Может быть, это не те примеры, что в прежние века, не столь высокие. Но тем не менее они есть, и в Троице-Сергиевой Лавре я видел их достаточно и рассказал о них в воспоминаниях «Несвятые святые Троице-Сергиевой Лавры», их, я полагаю, несложно найти в Интернете.

Когда Пахомию Великому Господь открыл, какое будет в конце времен оскудение, Пахомий заплакал и спросил: «Господи, ради чего же я тогда подвизаюсь?». — «Пахомий, эти люди спасутся. Они будут спасаться болезнями, скорбями, страданиями. И, если они выдержат, если они все это претерпят, они будут на Небе, выше, чем первые отцы». Почему же так? Потому что им труднее пришлось.

Кто больше преодолел, тот достоин большей награды. Против нашего поколения монахов ополчилось все — среда, в которой мы росли, советская еще школа, в которой мы учились. И, наконец, то оскудение, которое мы наблюдаем в обществе в целом. Разговариваешь с врачами, учеными, военными — все они чувствуют вот это оскудение. Это понятно, это естественный процесс. Это те условия, в которых мы, по воле Божией, должны жить и подвизаться.

— В условиях неизбежного, как Вы считаете, оскудения и прочих скорбей…

— Всякая боль, скорбь посланы нам Богом, значит, это нам необходимо. Один человек когда-то меня спросил: «Владыка, почему Вы говорите — боль, скорбь, ведь христианство учит, что Бог благ, добр, что Он есть любовь». А это не я говорю. Это народ наш говорил еще задолго до нас с вами: гром не грянет — мужик не перекрестится. Представьте себе, что мы нашли вдруг пуд золота, клад с бриллиантами — что, все у нас пойдет на лад, и мы сразу побежим в церковь Бога благодарить? Нет; а случись беда…

Мне рассказывали старожилы: перед войной в уцелевших еще, незакрытых храмах пусто было, а началась война — церкви полны. Правильно, все прибежали молиться за своих, призванных в армию. Человек немощен, он много чего боится. Но у него должна быть одна из главных христианских добродетелей, без которой невозможно вести духовную жизнь, — это страх Божий. Обычный человеческий страх, который мы все испытываем, и страх Божий — это совсем разные вещи. Человеку, который без страха жить не может, нужно выбрать: или страх Божий, или страх человеческий. Одно из двух. Если человек боится Бога, то он тогда другого ничего не боится. Он разумно осторожен в своей жизни, он не глуп, он не пойдет через дорогу на красный свет, конечно, но вот этого подавляющего, парализующего страха за себя — страха, что ему что-то плохое сделают, что-то про него скажут, с работы уволят — у человека, который Бога боится, нет. И он живет полноценной, радостной жизнью.

— Служа на Сахалине, Вы в одном из своих выступлений назвали его духовной погранзаставой. Переехав в Архангельск, принципиально не взяли с собой никого из тамошних священников, сказав, что нельзя оголять восточный рубеж. Что же общего между Вашим служением в пограничной епархии и защитой границ России?

— В одном из первых своих интервью там, на Сахалине, на вопрос, кем Вы себя здесь видите, я ответил: «Пограничником». Меня спросили: «Почему же так?». Я ответил: «Потому что здесь проходит не только государственная, но и духовная граница России». А через границу ломятся бандформирования в виде всевозможных сект и оккультных восточных учений. Государство ведь очень долго не вмешивалось совершенно в этот процесс, а он шел и был сознательно направляем. Неопятидесятников, к примеру, поддерживало отчасти правительство Южной Кореи, отчасти — США. Вы слышали эту историю — как Мадлен Олбрайт просила аудиенции у Святейшего Патриарха Алексия II и предлагала ему своего рода сделку: мы помогаем вам восстанавливать разрушенные храмы, монастыри, семинарии, поднимать вашу Православную Церковь, а вы — просто не препятствуйте деятельности других конфессий (а если говорить прямо — иностранных сект). В России ведь сейчас религиозный вакуум, а людям нужно какое-то слово о Боге… И Патриарх ответил: «Нет, мы на это не пойдем». Русская Церковь действительно затормозила процесс обработки населения заокеанскими миссионерами. Но что я увидел, когда приехал на Сахалин? Из всего количества зарегистрированных тамошними органами Минюста религиозных организаций православные приходы составляли около двадцати процентов. Ко мне пришел пастор неопятидесятников — с хорошим, как могло поначалу показаться, предложением: у нас есть деньги, но нам трудно здесь, в России, их осваивать, нам не всегда идут навстречу; давайте вместе, с вашей помощью, построим для людей бесплатный медицинский центр, будем всех, без различия вероисповеданий, лечить, всем раздавать Евангелия, рассказывать, как хорошо быть со Христом. А я его спрашиваю: «А вы можете гарантировать, что я не буду тем бревном, которым при штурме города обычно разбивают ворота?». То есть я сейчас пойду на компромисс, а потом нас просто сметут, слова не дав сказать. И он ответил: «Нет, я не могу вам этого гарантировать».

Они там, в одном поселке, построили свой центр, и пастор, выступая на открытии, сказал: «Мы думали, что будем строить долго, но нам столько выделили средств, что мы их еле-еле успевали осваивать». А у нас такого не было — нам никто не помогал. Меня туда бросили как десантника. Приехал, высадился и все — дальше на подножном корму. Мы были в меньшинстве и отражали превосходящие силы противника. Чем мы отличались от заставы? Застава должна продержаться какое-то время, пока подойдут глубинные силы, пока войсковые соединения успеют в боевой порядок встать. У нас же особой надежды на подкрепление не было. С военной точки зрения это может оказаться невозможным. А с точки зрения христианской это очень даже возможно, потому что за нами стоит Господь с сонмом святых и со всем Своим ангельским миром. И если мы действительно будем с Ним на связи, Он нам поможет, святые помогут. Мы бы не выдержали, если бы Господь нам не помогал. А теперь, слава Богу, Сахалинская епархия развивается, поднимается.

Праздник в епархиальной воскресной школе

— У Вас уже большой опыт служения в окраинных регионах России. А меня очень волнует их судьба. Где средство против их вымирания, обнищания, опустошения, вытеснения коренного населения мигрантами?

— В основе всех этих негативных процессов лежит, безусловно, духовная составляющая. Наша страна, как и любая другая, — единый духовный организм. Чтобы его части не отмирали, нужно, чтобы весь организм правильно функционировал, чтобы не было застоя крови. А наши сосуды забиты холестерином. Холестерин — это в данном случае грех, это пропаганда греха, это навязанная нам культура потребления, это масскультура, лишающая человека всякой памяти о своем родном, о русской культуре, истории. Вот и получается, что кровь от сердца не доходит до конкретного человека или до конкретного края, области.

У людей нет чувства национального единства, нет духовной культуры, ее им никто не привил, она потеряна. И вот именно в этом смысле наш народ сейчас можно назвать бедным, обнищавшим. Потому и нет прививки от чужеродных явлений, от занесенных к нам заболеваний.

Конечно, если мы сейчас начнем поколение выращивать на нашей основе, на нашей нравственной культуре, тогда оно вырастет здоровым, жизнеспособным. И будет любить свою землю. И малую свою родину будет любить. И жить не где-то еще, а там, где их деды и прадеды лежат. Сегодня ведь нам даже медицина говорит, что это полезно, это основа долголетия — жить там, где жили твои предки. Есть продукты той же земли, пить ту же воду. Но это основа и духовной жизни человека тоже.

Представьте себе, человек попал в аварию. И весь поломался. За какое время это произошло? За секунды. А сколько времени теперь понадобится на его лечение, на реабилитацию? Вот и нам нужно время, чтобы духовную жизнь, жизнь единого русского организма восстановить. И мы должны правильное питание больному обеспечить. А ему со всех сторон подсовывают разные яды.

Ведь христианская жизнь — она основана на любви. Христианская жизнь — это аскеза. Это урезание себя, утеснение себя. Это служение. Чем больше человек служит, тем светлее его сердце. Человек, который самоотверженно служит другим, будет жить там, где он родился. А если уж сложится его жизнь иначе, то он, по крайней мере, своей малой родины не забудет. Вот пример замечательный — святой праведный Иоанн Кронштадтский. Он родился и вырос здесь, у нас, вы знаете — в Суре. И, как ни мало было у него времени, он каждый год сюда приезжал, он очень много для нашего края сделал. Чем ты ближе к Богу, тем у тебя сердце больше болит за твою малую родину. А если ты от Бога отходишь, то ты уже космополит, и твой адрес, как пелось в советской песне, «не дом и не улица».

Когда я сюда, на Север, приехал, первое, что меня поразило, — деревня наша северная с ее деревянными храмами, избами, резными оконцами, коньками, наличниками — просто загляденье… И я говорил людям: «Вот, смотрите, когда человек делает что-либо вместе с Богом, это получается прекрасно, в высшей степени достойно». До революции простые люди пытались все делать, призывая на помощь Господа. А вы посмотрите на те дома, которые строились после революции. Они… просто никакие. В любую старинную избушку можно влюбиться. А в этот кирпичный дом?..

Я читал письма одного немецкого путешественника, он до революции ездил по нашему Северу и настолько влюбился в наш северный народ, что писал: «Я был бы счастлив родиться среди этого народа». Он считал, что народ наш выше немцев по своей доброте, сердечности, отзывчивости, честности, порядочности, любви, чистоте. Вот для того, чтобы вернуть эту красоту, в первую очередь красоту сердец человеческих, мы и должны трудиться. Мне очень нравятся слова Иоанна Златоуста: «Многие часто говорят, что государственные и общественные дела идут худо, и в качестве причины указывают на неразумие правительства; я же говорю, что не неразумие правящих лиц, а наш грех служит тому причиной: он именно все расстроил, он довел до всех этих зол, не из другого чего разлился над нами этот рой бедствий. Поэтому, будь начальник хоть Авраамом, хоть Моисеем, хоть Давидом, хоть мудрейшим Соломоном или грешнейшим из всех людей, но если мы настроены худо, причина к бедствиям остается безразлична». Возвращение к своей вере, к своей культуре — вот что необходимо для того, чтобы весь этот холестерин в наших артериях растворился, и восстановилось нормальное кровообращение, и началась настоящая жизнь.

Изба зажиточного поморского крестьянина

— Поморы — уникальный русский субэтнос с богатейшей культурой, с удивительной судьбой, а сохранился ли он как таковой, на Ваш взгляд? Помор сегодня — это еще помор?

— К сожалению, нельзя не видеть произошедшего обезличивания. Поморы — это люди, предки которых когда-то выбрали Север, выбрали эту суровую среду и жили ей наперекор. Это очень сильные люди, которые любили эту землю, любили Белое море. И не зря здесь издавна говорили: «Кто на море во время шторма не бывал, тот досыта не молился». Шторм в море — это когда тебя от вечности отделяет одна дощечка. Ну, теперь не дощечка, а железячка, почти то же самое. Понятно, что эти люди были глубоко, по-настоящему верующими. Вы слышали поговорку «От Архангельска до Колы тридцать три Николы»? Тридцать три Никольских храма — покровителя рыбаков и мореходов здесь почитали особенно. Знали: так, как он, никто не поможет. Но после революции было сделано все, чтобы люди о своих предках забыли. Долгое время в наших школах, в вузах вообще не преподавали историю. Пока не сочинили новый «революционный» курс, не преподавали. Почему? Потому что никуда нельзя было деться от факта: русские герои — полководцы, моряки, путешественники — были верующими людьми. Вот и перечеркнули все разом: «Мы наш, мы новый мир построим…», а тот, который был, который есть — просто забудем. А человек без истории своего лица не имеет. Самобытность поморов, как и любого иного народа, немыслима без духовной основы.

Архипастырская поездка в Пинежское благочиние

— Владыка, Вы все время говорите о том, что необходимо сделать, возродить. И возникает вопрос: а хватит ли у нынешней Церкви сил? Говоря «Церковь», я имею в виду не только священноначалие и не только клир. Я имею в виду Церковь как народ Божий. Он пока еще не составляет большинства, и отношение к этому меньшинству в обществе проблематично.

— О военном училище судят по тому, сколько героев оно воспитало. Если человек, офицер, скажем, подвиг совершил, всегда спрашивают, где он учился. А давайте посмотрим, сколько героев воспитала Русская Церковь. Гораздо больше, чем все военные училища, вместе взятые. А когда герои появляются? Когда война идет, а в мирное время это обычные люди. В ХХ веке с Церковью, с православным народом велась страшная война — на уничтожение. Мы здесь, на Севере, особенно хорошо это чувствуем — сюда столько народу в свое время пригнали под автоматами, столько было ссыльных, раскулаченных, они умирали здесь от голода… Но эта война показала, что у Церкви много героев — это наши священнослужители, миряне, те, кто веру отстоял. Это святые угодники Божии. Ведь те, кто сегодня канонизирован, — верхушка айсберга, совсем малый процент от общего числа. Остальных мы часто и не знаем. Но, если бы только те, кого мы знаем, жили на свете и совершили свой подвиг, их было бы достаточно. Того, что есть у Церкви, ее богослужения, ее Таинств, достаточно для того, чтобы стать святым, то есть героем. Нам есть на кого указать: вот оно, самое лучшее в мире «военное училище» — Русская Православная Церковь. Конечно, рядом с героями всегда были и будут предатели, и среди апостолов был Иуда. Но мы же не судим по Иуде об апостолах. Мы о них судим по Иоанну Богослову и по апостолам Петру и Павлу.

Один мой знакомый как-то раз меня спросил, не могу ли я познакомить его с одним большим человеком в Москве. Я ему ответил: «Могу тебя познакомить кое с кем и побольше». Он: «Как, побольше такого-то?! Это кто же?». Я говорю: «Это даже не один человек, я тебя со многими могу познакомить. Но ты учти, если ты хочешь, чтобы эти люди тебе помогали, ты должен быть очень к ним внимательным, ты должен им звонить, поздравлять их с днями рождения, слушать, что они тебе говорят, делать то, что они считают нужным, стать единодушным с ними, тогда они станут твоими друзьями. А если ты только внешне попытаешься таким казаться, а на самом деле будешь совсем другим, тогда не получится у вас дружбы». Конечно, я говорил о святых угодниках Божиих, которые всегда помогут и никогда, в отличие от многих людей, не отвернутся от нас, если мы будем единодушны с ними, если мы, как и они, отдадим Богу свое сердце. Это главное: даже из театра выгоняют актера, который без сердца играет, что же может без сердца получиться у нас?

Митрополит Даниил напутствует Игоря Орлова перед вступлением в должность губернатора Архангельской области

— Не могу не спросить Вас о волонтерском движении «Общее дело — спасение деревянных храмов Севера». Оно действительно помогает, оно значимо для Поморья, для России?

— Конечно. Наша митрополия занимает первое место в России по количеству старинных деревянных храмов. Но они, к сожалению, умирают даже быстрее, чем старые люди. Человек, он все-таки имеет какую-то поддержку от государства, ему платят пенсию, его лечат. А с храмами ничего подобного не происходит. Государство от них отвернулось: ему не до них. И вместе с тем есть еще такие законы, которые бьют по рукам тех местных жителей, которые пытаются что-то своими силами восстановить. Получается как собака на сене. А эти молодые люди со всей страны, для них каждый храм, как живой человек. Они их расчищают, освобождают от мусора, пытаются их хотя бы консервировать, чтобы не разрушались. И, конечно, эта северная красота с ее целомудрием, строгостью, смирением производит на волонтеров такое впечатление, что они будут хранить его всю жизнь. Когда смотришь на наши северные церкви, понимаешь, почему эта земля дала столько подвижников, почему здесь вырастали такие монастыри. Это действительно святая земля: приехав сюда однажды, ты влюбляешься в Север навсегда, и он поддерживает тебя в течение всей твоей жизни. Эти молодые люди — они реально меняются здесь, и, глядя на них, на их труд, на их благоговейное отношение к храмам, меняются и местные жители. Они включаются в работу, работа их сближает, и когда-то это становится началом возрождения умирающего села. И здесь очень хорошо видно, что возрождение храма — это возрождение русской жизни. А если нет храма, то нет и жизни.

Фото предоставлены пресс-­службой Архангельской епархии

Журнал «Православие и современность» № 39 (55)