Видеть Освенцим — и не потерять веру в Бога

В свои 97 лет Елена Гавриловна Колодка бывает на каждой службе в Троицком храме Горловки. Она молится о тех, кого потеряла на войне, и о тех, кто выжил в то страшное время, а теперь — и о том, чтобы поскорее кончилась новая война. Бывшая узница немецкого концлагеря, она не потеряла веру в Бога и любовь к людям. Прихожане тоже любят её. 9 мая они поздравляли Елену Гавриловну с Днём Победы и с Днём рождения.

Елена Гавриловна прожила трудную жизнь, потеряла мужа и сына, испытала голод и холод. Но она не унывает, а о том, что ей выпало пережить, с охотой рассказывает в назидание потомкам: может, кто-то из них задумается о том, что война — это не просто победы и поражения.

Пахали, пололи, сеяли…

— Родилась я 9 мая 1920 года в Курской области, в селе Зимовное. Отец служил в армии семь лет. У мамы нас было десять детей. Пахали, пололи, сеяли — в деревне жили. Семья у меня верующая. Мы с мамой, сколько помню, всегда молились.

В семье было три невестки. В 1926 году маме сделали операцию. Когда её привезли из больницы, невестки сказали: мы на ваших детей работать не будем. А отец был инвалидом. Он сказал: переселяйте нас. Мы перешли в другой дом.

Не помню, сколько мы там прожили — как раз в то время начали раскулачивать. И вот пришли к нам: забрали корову, телёнка, поросёнка — весь скот. Отец не хотел идти в колхоз, и его раскулачили — забрали всё. Отец спрятал мешок жита на чердак — всё равно сгребли вместе с соломой. Картошка была закопана — тоже откопали и забрали. Затем приходили каждое утро и забирали тряпки — а мама на нас намотает, чтобы хоть что-то осталось.

У меня и ноги пухли от голода, и побираться приходилось. Было очень трудно. Притом ещё невестка была больная, мужиков — никого: брат в армии, а отец прятался, потому что когда раскулачивали — ссылали, и он всё лето просидел в лесу. Мы ему носили поесть, что мама приготовит.

У мамы были знакомые в Большетроицком регионе, и они сказали: давай нам Лену в няньки. Мама отвела меня туда. Мне было тогда десять лет. А уже осенью передали распоряжение никого не ссылать. Тогда отец собрался и приехал в Хацапетовку, Углегорск теперь. Там был совхоз. Он устроился и забрал старшую сестру, а ей ещё не было шестнадцати, и на работу её не брали. Родители добавили ей год, чтобы её взяли на работу. Потом отец приехал и забрал остальных, а я осталась в няньках, ведь и без меня было семь человек детей.

В няньках

Я работала у людей семь лет. Хозяин меня не отпускал: «Куда ты поедёшь? Там ни есть, ни носить нечего». А мне надоело жить в людях, и я всё-таки поехала к родителям. В совхоз на работу меня тоже не брали. Послали к директорше полоть лук, но поесть она всё равно не дала. И я уехала обратно к хозяину — у них родились двойняшки.

Немцы идут!

Вернулась я к родным только перед войной. Работала в Дебальцево, в пассажирском депо, где вагоны ремонтировали, три или четыре года. А потом мы пришли на работу, а нам начальник говорит: «Ну, девочки, всё. Больше нам нельзя работать». Всех рассчитали. Приехала домой в Углегорск и говорю маме: «Нас рассчитали. Что будем делать?»

Совхоз эвакуировали, и остался хлеб — отходы разные. Люди ходили, набирали, мололи на жерновах да ели. Готовили лепёшки, пирожки с ежевикой.

Пришла зима. У нас стояли военные. Один военный обморозил ноги. Мама пошла к соседке, которая держала гусей, и попросила жира. Она дала. Мама смазала ему ноги жиром. У нас в колодце была плохая вода. А недалеко, возле школы, была хорошая вода. Отец сказал: «Я сейчас пойду, принесу хорошей воды». Бежит обратно и кричит: «Немцы! Немцы!»

А тут же больные солдаты! Что делать? Похватали одеяла, укутали того, что с обмороженными ногами, посадили в сани. Трое других сели рядом. Не знаю, куда они доехали. Отец всё время переживал: хоть бы они успели уехать! Догонят же! Но немцы их не видели, пришли и стали вначале тут разведывать — кто у вас был? Мы говорим: «Нет, у нас никого не было». Но след-то есть — сани, лошади стоят. Они: «Как это не было?» Подняли гвалт. Потом ушли.

А на другой день пришли итальянцы. Их тогда расставляли по квартирам, а у нас была только одна комната. Четверых к нам поселили. Итальянцы очень хорошие были, они нас спасали. В погребе у нас были кавуны насолены, огурцы, помидоры, и картошка хранилась. А на погребе был винтовой замок. Соседи на железной дороге работали, у них не было ничего. Магазин закрылся — и всё. А мы в совхозе — у нас хоть отходы, но были. И вот немцы приходят, и давай бить этот замок. А итальянцы выходят и их прогоняют. Так погреб остался у нас.

Был поросёнок у нас небольшой. Отец говорит: «Давайте его зарежем, а то немцы идут». Зарезали — а куда девать? Всё равно придут — отнимут. На чердак. Утром встали — у чердака стоит лестница. Отец говорит: «Мать, да это же у нас украли поросёнка». Полез на чердак — а там соседская лампа. У соседей стояли немцы, соседи нас сдали, и те приехали и забрали нашего поросёнка. Остались мы вообще ни с чем. Затем они начали ходить по квартирам: «Дай, матка, яйки». А откуда у нас? Кур раньше отец держал, но мы их порезали давно. Забрали всё.

С семьёй

Плен

Потом полицаи стали ходить, забирать в Германию. Мои отец и мать были больны. Отец недавно вернулся с окопов — до того, как пришли немцы, на окопах работал. Там без конца бомбили. Люди работают, а самолёты немецкие бомбят их. А у него плеврит, он совсем там заболел. Привезли его домой. У моей меньшей сестры также были документы о том, что она больная, а немцы больных очень боялись.

У соседей забрали троих — парня и двух девочек. Мы с сестрой ушли и спрятались. Соседи пришли в штаб к немцам и говорят: вон там ещё две есть. Немцы пришли ночью и говорят: «Чтобы вы наутро были готовы». И охрану поставили, чтобы мы никуда не ушли.

Один наш сосед был больной. Он спрятал сестру: её положили под перину, а он лёг на неё — только так, чтобы ей было чем дышать. Моя старшая сестра тоже спаслась: она жила в Никитовке, тут у неё муж работал на ртутной шахте. А потом пришёл его друг и сказал: «Ты оставайся здесь, а я иду на фронт». Но он ответил: «Люди воюют, а я буду тут сидеть? У меня сердце не позволит этого сделать». И пошёл с ним. Они как раз попали на первую линию на фронте, и муж сестры не успел даже ружья поднять — его убили. Сестра осталась с ребёнком. Куда податься? А он был казак. Она успела уехать к нему на родину.

Мне немец сказал: «Если не пойдёшь, значит, мы отца забираем». Схватил меня за руку и повёл. Погрузили нас в вагоны, где раньше были свиньи, голыми и босыми, ничего взять не дали. Привезли в Донецк, и там начали нас записывать. А над каждым вагоном — пять солдат.

С нами были парнишки, им было лет по шестнадцать-восемнадцать, совсем молодые. Они оторвали доску в полу вагона и побежали. Немцы увидели, догнали их и расстреляли. А нас заперли и сказали: «Так и с вами будет, если попробуете убежать». Но разве мы могли убежать? Вагоны стерегли по четыре солдата. А кто уходил — тут же в них стреляли.

Крематории

Елена Гавриловна Колодка в молодости

Были постоянные налёты авиации — американские самолёты и немецкие. Мужчины как-то пришли с ночной смены, только вышли из барака умываться — их барак разбомбило. Потом передавали, что это немецкий самолёт обстрелял лагерь по ошибке.

Ходили на работы: мы строили дороги, камни носили по двадцать килограммов. Привозили вагонетки, а в них камни по двадцать килограммов. Их нужно отнести мужчинам для укладки дороги. Сверху лили смолу. Смолу надо было брать из кипящих котлов. У меня кожа слезла с рук от жара. Я думала, что так и останется. Затем мы стали строить дома немцам — начальству. Вёдрами, носилками носили стройматериалы.

А потом нас послали работать туда, где крематории. Там мы заливали ямы смолой, дороги ремонтировали. А людей везут — не видно конца и края машинам. Везут, везут, везут, и всех — туда. Играла музыка. С нами был поляк. Он когда-то был в России и понимал по-русски. Он говорит: «Это для того играет музыка, чтобы не слышно было, как они кричат, когда их везут в крематорий». Там же очередь. Их завозят в крематорий, они начинают кричать. А немцы включают музыку, чтобы люди не слышали. Один мужчина как-то спасся, рассказывал.

Было такое. Нам говорят: «Выходите из барака». А тут евреи копают канаву. Их не кормили. Один упал. Они его в яму — и прикопали. Я вообще не хочу об этом вспоминать. А деточки — кровь брали из них. Лежат — одни мощи, рядышком, как снопы. У кого были матери — где-нибудь картошину украдут, тут поле было, росла картошка. Бараки отапливались паром, горячей водой. Вот они сварят картошину, и под дверь им просунут. А они кричат: «Мама! Я хочу кушать!»

С подругами (Елена Гавриловна слева)

Приезжали и добровольцы — из Харькова были. Привозили с собой чемоданы нарядов. В воскресенье был выходной, и они одевались в эти наряды. А у нас ничего не было. Мы у них спрашивали: «Как вы могли?» А они: «Мы добровольно, а вы насильно». В охране ходили не немцы, а наши полицаи. Предавали в основном наши. Один мужчина что-то сказал, наши полицаи доложили немцам, и ему перестали давать паёк. С ним делился его брат. Ну а что там того пайка — и оба умерли от голода.

Наутро лагерь опустел…

Три года мучились. Как-то поляк говорит: «Дивчины, вы не плачьте. Скоро ваши придут». Мы: «Как скоро?» Это уже конец войны был. Немцы погрузили в машины людей и увезли. Никто не знает — куда, и что было с ними. А нас не успели: наши застали — отбили. Когда вывозили людей, нас поляк спрятал. Подходит к нам и говорит: девочки, вы завтра утром в барак не ходите, я вас отведу и спрячу, и вы спасётесь.

Наутро лагерь опустел. Мы вышли — никого. Поляк отвёл нас в деревню. Стучим в один дом, в другой, третий — а везде полно наших, и места нет. Приходим в последний дом — а там разведка наша. Офицеры подошли, говорят: «Ну, девочки, что с вами делать? Вы видите, как бьют, стреляют». А снег, снег — зима была. «Но, — говорит, — вы не расстраивайтесь. Выйдете — будет прямая дорога. Идите прямо, никуда не сворачивайте, там будут стоять домики. Там стоят наши, не бойтесь». А идти сил уже нет.

Так мы шли, шли, уже и солнце хочет спрятаться. Что делать? Одна женщина говорит: «Ещё не всё, подождите». Мы увидели хатёнку, как сарай, но такой аккуратный домик. Старшие девчата говорят: «Давайте зайдём». Мы: «Там могут быть немцы». Но решили — будь что будет. Открываем — нет никого. Но всё застелено, везде порядок. Одна говорит: «А давайте полезем в погреб?» — «А вдруг там кто-то сидит?» — «Пусть сидит, будь что будет. Мы уже на краю смерти».

Полезли туда — а там картошка. Девчата говорят: «Давайте наварим». И кастрюли, и посуда — всё есть. Набрали ведро картошки, начистили и варим. Стучат в окно. Что делать? И тут голос: «Девочки, открывайте! Это свои, не бойтесь!» — наш кто-то. Заходят и говорят: «Ну, как вы дошли, благополучно?» Мы: «Да вот, все дошли». — «Ну, хорошо, сейчас мы вам принесём поесть». Принесли большую буханку хлеба, окорок свинины. Мы наварили, наготовили. Наши говорят: «Утром мы вам скажем, куда идти».

Мы все сбились в кучу, семь человек, — ждём, что будет до утра. А ну, как немцы наскочат? Война — это такое дело. А кругом военные лежат убитые, как снопы. Туда только подошёл фронт — наши гнали их на танках.

Трибунал за сало

Утром приходит солдат и говорит: «Теперь так, девочки. Позавтракали? Вон там — асфальтная дорога. Там ездят наши машины, так что не беспокойтесь. Вдруг будут ехать — они вас подберут». Идём. Уже темнеет. Куда нам деваться? Мы уже хотели дорогу перейти — там домики стояли — попроситься переночевать. Убьют или нет — не знаем. А тут как раз машина едет. В ней сидит много людей. Они их выгрузили и говорят: «Садитесь, девчата». И повезли нас.

Привезли в сборочный пункт на территории Польши. Кругом наши солдаты. И музыка наша играет. Нас, кого освобождали, в этот пункт привозили. А дальше формировали группы, куда кого отсылать. Нас привезли, говорят: «Слезайте, девчата». Тут вышел мужчина и говорит: «Идите за мной». Завёл в этот пункт, а там не то что сесть, и встать негде, столько люду — таких, как мы. Ещё оттуда посылали в колхозы работать. Зашли мы — нам говорят: «Пристраивайтесь как-нибудь, мы ничего не можем сделать». А тут ещё машину людей привезли. Постояли мы, потом девчата говорят: «Давайте как-нибудь потеснимся и хоть сядем». Так мы провели ночь.

С подругой

Одна из наших как-то ухитрилась и стала возить сало на базар. Приехал трибунал. Она сидит в каморке. Заметила кражу женщина, которая шила для офицеров. Стала её стыдить: «Как тебе не стыдно! Война. Солдаты голодные, сухарики только в карманах, и то не у всех». У нас дома люди хлеб пекли, сушили сухари и отправляли на фронт, и так помогали. Её посадили, но потом отпустили и отправили прямо домой.

«Фашистка продажная»

Война кончалась, и творился кошмар — там бьют, там убивают. Кругом надо было смотреть в оба глаза. А после войны началось — кто где воевал, кто где сидел, кто где был.

Нас привезли в Харьков, там посадили на поезд в Донецк, а оттуда я добралась попутками до Углегорска. Оказалось, что моя семья уехала обратно в Курскую область. Пришёл хозяин и выгнал их из квартиры. Жить им было негде, и они уехали к себе на родину. Я приехала в Углегорск — куда идти? Пришла в сельсовет, говорю: «Дайте мне паспорт». А они: «Ах, фашистка продажная!» И прогнали. Что мы пережили тут! Куда ни пойдём — везде: «Продажные шкуры!» Кругом нас гонят, как тех собачонок: «Вы фашисты, вы предали Родину».

Я устроилась в совхоз — там не надо было никакого паспорта. Поработала там. Пришла зима — и работы не стало. Поехала я на родину к своим. Уже там дали мне паспорт — своя деревня, все свои. Отец работал в совхозе. Там ему давали паёк, который привозили американцы: сухое молоко, сушёные продукты. Вот за этот паёк он и работал. Однажды отец увидел проезжавших по нашей деревне больших красивых лошадей и сказал: «А какие у немцев лошади здоровые!» За эти слова на него донесли, и он отсидел девять месяцев. Каждый день его допрашивали, что такое он сказал о немцах.

Меня взяли работать в колхоз. Проработала год, палочку написали мне, мешок пшеницы дали — и всё. А нас трое. Отец говорит: всё, я поеду к куму. А у него кум работал в Углегорске — чтобы его не раскулачили, он продал всё и уехал.

Отец был мастер на все руки, и по приезде его сразу взяли в колхоз. Утром, в обед и вечером ему давали тарелку супа. Меня на зиму взяли на кухню. Работы было столько, что отдохнуть было некогда. А летом я работала в колхозе. Так мы и выжили.

«Чего я не выдержу?»

На шахте (Елена Гавриловна справа)

Месяц я работала на улице. Холодно, тридцать градусов мороза. А я была в резиновых сапогах. Ноги примерзают. Пришла к начальству и говорю: «Почему меня не посылают в шахту?» — «Так ты ведь не выдержишь». Я говорю: «Чего я не выдержу? Я в плену в таком страхе была, а тут не страшно, тут дома». И меня послали в шахту. Поставили стволовой. Я стояла у лифта, по которому ездила клеть — с людьми, с породой, лесом. В шахту опускали лес, из шахты поднимали породу. На этом же лифте поднимали забойщиков, которые отработали смену. Я должна была опустить клеть или поднять и выпустить вагоны — пустые на одну сторону, лес на другую.

Семь лет я проработала в шахте и семь на поверхности. Пошла я как-то на массаж — а мне врач говорит: почему у вас позвоночник кривой? Я отвечаю: это после шахты.

В свободное от работы время я ходила в Казанский храм на «Комсомольце».

Видите, что делается

В сорок пять лет можно было идти на пенсию. Я хотела работать дальше, но ушла потому, что у мамы были больные ноги. Оставить её было не с кем. Пошла на пенсию — мне давали пятьдесят рублей. А мама получала всего двадцать рублей, потому что отец работал в совхозе, и у него была маленькая зарплата. Жить мы остались в Горловке.

Услышала я, что бывшие пленные получают марки. Пошла в собес узнать, а там говорят: надо ехать в Донецк, там есть специальное бюро. Зарегистрировали меня, не помню, сколько прошло времени — 60 марок дали. Сейчас помогают дети и внук.

Однажды после службы в Казанской церкви батюшка говорит: мы открываем храм на «Строителе» — а это было рядом с моим домом, и я пошла туда. На первую службу пришло человек тридцать. Здание было старое, кругом надо было делать ремонт. Прихожане штукатурили, белили, красили. В этом храме я уже шестнадцать лет. Пятнадцать лет трудилась на приходе — чистила подсвечники.

Каждый день я просыпаюсь и всё думаю: когда же кончится эта война? Думала хоть умереть спокойно, но видите, что делается. Я больше ничего не хочу — только умереть в мирное время. Надо нам всем вместе просить Бога о том, чтобы эта война закончилась.

Редакция сайта сердечно благодарит настоятеля Троицкого храма Горловки протоиерея Виктора Ивлева за помощь в подготовке материала!