Что Христос оставил людям

Порой православные христиане сталкиваются с такой проблемой: их родственники или друзья, ища путь к Богу, оказываются в одной из протестантских деноминаций. В чем главные различия Православия и протестантских вероучений? Как объяснить протестантам, что они заблуждаются? Об этом мы беседуем с клириком саратовского храма в честь Рождества Христова иереем Максимом Плякиным.

— Отец Максим, некоторые из сектантов относятся к Православию довольно агрессивно, другие же полагают, что Христова Церковь едина, что мы с ними просто идем к спасению разными путями. Но так ли это? Коль скоро секта не Церковь, возможно ли там спасение? Понятна озабоченность православных посмертной участью дорогих им людей…

— Вопрос вечного спасения конкретной души решает только один-единственный последний Судия, и до того, как прозвучит вердикт на Страшном Суде, мы не можем говорить о том, что кто-то погиб. Именно поэтому Церковь молится за усопших — в надежде, что, пока не произошел последний Суд, мы еще можем что-то для них сделать.

Что же касается пребывания в постпротестантских деноминациях, как их называют религиоведы, нужно очень четко осознавать: это совсем не то же, что пребывание в Православной Церкви. Действительно, многие баптисты убеждены: мы вот песенки поем по-русски, а вы — древние песнопения по-церковнославянски, и только в этом разница. На самом деле фундаментальных различий два (хотя ими разница не исчерпывается).

Первое — баптисты отвергают Священное Предание в любых формах. Но, на словах его отвергая, то есть утверждая, что его не должно быть вообще, они, по сути, конструируют другое предание вместо церковного. И, отвергая церковное Предание, баптисты, как неоднократно подчеркивалось нашими духовными писателями, отказываются от аскетической традиции Церкви. Если у нас за плечами — несколько тысячелетий усматривания в человеке греха и выработки способов борьбы с ним (я говорю не только о христианском опыте, но и о дохристианском, потому что о покаянии говорили еще пророки Ветхого Завета), то деноминации, подобные баптистам, этот опыт попросту отвергли: «Я принял Иисуса как своего личного Спасителя — я уже спасен». И при этом они как бы не замечают всех не соответствующих этому утверждению текстов Священного Писания, начиная с горького сетования апостола Павла: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19). Отсюда же их убежденность в том, что однажды спасенный спасения уже потерять не может.

Отказавшись от Предания, баптисты тем самым отказались и от древней традиции толкования текста Священного Писания. Традиционалисты — а это и православные, и католики, и армяне, читая текст Священного Писания, его интерпретируют, что вполне естественно: как говорят философы, текста вне интерпретации вообще нет. Но мы, прибегая к интерпретации, заботимся о том, чтобы понимание текста было максимально однородным (не скажу идентичным, потому что даже отцы в некоторых местах не сходились между собой). Баптисты же, отвергнув Предание, отвергли и эту традицию интерпретации, но взамен создали свою. Об этом писал святитель Феофан Затворник: у католиков — один безошибочный Папа, а у протестантов каждый протестант сам себе Папа. Этот разброд внутри одной деноминации привел, с одной стороны, к тому, что баптисты дробятся точно так же, как весь остальной протестантизм, а с другой — фактически к тому, что каждый пастор, говоря свою проповедь на какой-то библейский отрывок, по сути, просто конструирует новое предание. И внутри одного баптизма этих преданий может быть несколько десятков.

Второе фундаментальное отличие — отказ протестантов от веры всех христиан-традиционалистов в то, что Бог способен в этом мире освящать материальные предметы. Мы совершаем Евхаристию, веря в то, что Господь силою и наитием Святого Духа прелагает хлеб и вино и возвращает нам вместо наших даров — хлеба и вина — Свои дары — Тело и Кровь. Это самый очевидный пункт наших расхождений.

Наше стремление освящать иконы, храмы, обычай освящать воду — от веры в то, что материя может быть сопричастна Божией благодати. А Евхаристия — предельный случай, когда Господь вообще изменяет эту материю. Пример того, как материи сообщаются некие новые свойства, — святая вода. И такому убеждению тоже есть основания в глубокой, еще дохристианской древности, в Книге Бытия: что-то Господь совершает непосредственно, Своим Словом, а вот, скажем, созидая растения, Он обращается к земле. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя (Быт. 1, 12). Земля откликается на голос Творца — по идее, безличная, бездушная, неодушевленная, но она всё равно откликается. Святой Максим Исповедник эту способность творения отзываться на голос Творца называл «логосами твари» — теми смыслами, которые заложены Господом в творении. И поэтому всё, что в творении изначально, что уже существовало до того, как человек привнес в мир грех, — это благо. И благое в творении откликается на голос Божий. Поэтому святых слушались животные: святой, который своим просвещенным разумом может видеть эти логосы, находит с животными общий язык. Словесный и бессловесный миры могут находить между собою общение в Господе, потому что Хозяин у творения один.

На первый взгляд может показаться, что это не такое важное различие — освящается вода или не освящается. Но что, по сути, утверждают баптисты? Христос воплотился, установил Тайную вечерю, пострадал, вознесся, и кроме Его слов, то есть Библии, в мире больше ничего нет. Но в этом как раз проявляется различие в ответе на вопрос: что Христос оставил людям? Православные отвечают: «Он оставил Самого Себя». Он не просто основал Свою Церковь — Он этой Церкви оставляет Тело и Кровь». Баптисты говорят: «Он оставил Книгу». Но при этом получается, что слова Христа примите, ядите: сие есть Тело Мое (Мф. 26, 26), слова апостола Павла: «Вы болеете от того, что чашу Господню пьете недостойно» (ср.: 1 Кор. 11, 28–30) — оказываются вынесенными за скобки. «Мы совершаем вечерю в воспоминание, символически изображаем Тайную вечерю, вспоминая евангельское повествование», — говорят баптисты. Хорошо, но что остается тогда человеку, если он не может соприкоснуться со Христом?

И получается в их интерпретации, что христианство — одно из многих учений, существующих на свете. Ведь наличие священной книги — не прерогатива одного христианства. Священные книги есть у буддизма, у ислама… Прочитать о прежде бывших учителях не так сложно. Православие же всегда настаивало на том, что уникальность христианства не просто в том, что Бог сошел на землю, воплотился и преподал людям некое учение, а в том, что Бог дает человеку возможность, как говорит апостол Петр, стать причастником Божеского естества (см.: 2 Пет. 1, 4). А это возможно только в том случае, если Господь действует в этом мире через материю.

— Отец Максим, но самое-то интересное, что баптистская масса понимает Причастие не так, как понимали их учителя. Не знаю, как понимал его Лютер…

— Есть свидетельства, что Лютер, бывший католический священник, как раз понимал Причастие буквально. А вот уже начиная с его учеников, появляется традиция символической интерпретации. Как в свое время, еще лет двадцать назад, замечал отец Андрей Кураев, чем выше стоит баптист в своей иерархии, тем более «баптистское» его богословие. А многие простые верующие баптистских, пятидесятнических, адвентистских общин на русской почве по инерции сохраняют в этом вопросе православное мировоззрение.

— И православное понимание Евхаристии?

— Да. Но тем более важно донести до них тот момент, что, уходя из Православной Церкви, они отказываются от Евхаристии, они отказываются от буквального понимания слов Христа о Его Теле и Крови. Они сами себя лишают Причастия. И несмотря на то, что сам по себе обряд вечери воспоминания у баптистов есть, как раз баптистское богословие категорически настаивает на том, что никакое это не Тело Христово и никакая это не Кровь. В 1994 году баптистский журнал «Протестант» переопубликовал фундаментальную работу Проханова ^[1]«Изложение евангельской веры». Фактически это был катехизис, который Проханов написал еще на заре XX века для российских баптистских общин. И можно было бы сказать, что это-де дела давно минувших дней, но, учитывая, что они эту работу сегодня опубликовали в своем основном журнале, получается, что они этому тексту доверяют до сих пор. Там ведь не только отказ от буквального понимания Евхаристии — там отказ от крещения детей, причем с чрезвычайно жесткой формулировкой: «Крещение для детей, которые не могут сознательно веровать или сознательно пережить смерть для греха и воскресение для праведности, не имеет никакого значения». А для взрослых значимо лишь в той мере, в какой человек лично обратился к Богу.

Для православных, как и для католиков, и для восточных традиционалистов — армян, коптов, ключевой момент обращения человека к Богу — это именно само крещение. Как бы ни был обращен к Богу сам человек, для того чтобы войти в Церковь, для того чтобы стать чадом Божиим, он должен быть крещен. Бывали случаи, когда некрещеные входили в Царствие Божие, но это, как говорят католики, «экстраординарные ситуации», и из этого никак не следует, что крещение необязательно. Действие воды крещения всегда понималось в христианстве с первых лет его существования не как ритуал, что-то символически изображающий, а как таинственное действие. Человеку требуется омытие от его грехов в воде крещения.

— Кроме баптистов, есть еще пятидесятники, которые признают так называемое второе крещение — Святым Духом. В чем особенность их верований? Мне доводилось встречать и тех, кто называет себя баптистами-пятидесятниками.

— Здесь нужно понимать две тонкости. Баптизм и пятидесятничество — это изначально два разных движения, с разным генезисом, разными причинами возникновения их богословских мнений. Но в советские годы получился такой причудливый гибрид, когда советские баптистские и старые пятидесятнические общины (это было еще до возникновения нынешнего неопятидесятничества вроде «Слова жизни») объединились в общий союз — Союз христиан веры евангельской. Но мы должны понимать, что это не одно и то же, что такие союзы не всегда естественны. И учение о «крещении Святым Духом» — это специфическое пятидесятническое учение, которое у неопятидесятников нашло свое крайнее выражение в их практиках, когда они на стадионах машут пиджаками или еще какие-то своеобразные действия совершают. Они не говорят о том, что это новое крещение. Они просто употребляют этот термин в несколько ином смысле. По их утверждению, подобно тому как Иоанн крестил в воде Иордана, а потом апостолы были помазаны Святым Духом, мы ожидаем помазания от Святого Духа. Проблема начинается с понимания, что же такое — помазание Святого Духа. Традиционные христиане говорят о том, что источник даров Святого Духа есть Церковь, в которой пребывает Христос, обещавший апостолам, а в их лице и всей Церкви, послать Духа Утешителя. Пятидесятники утверждают, что раздаяние даров Святого Духа находится вне всякой связи с Церковью.

Мы можем спорить с католиками, насколько Папа Римский является критерием Церкви, мы можем спорить, кто ушел в раскол при разделении Церквей, но это не нарушает нашего принципиального согласия в том, что источник даров Святого Духа есть Церковь. Видимым знаком даяния человеку даров Святого Духа является, во-первых, миропомазание, во-вторых, возможность совершения Таинств человеком, рукоположенным во священники. И у нас, и у католиков ответ на вопрос, кто дает Дары, будет однозначный: законный епископ с непрерывной преемственностью от апостолов, которым дар Святого Духа дал непосредственно Сам Иисус, а они, как сказано в славянском тексте, «другдругоприимательно» — принимая один от другого, донесли этот дар до нас. У протестантов этой логики нет, нет понятия о преемственности. У них нет понятия, что источник даров Святого Духа — это Церковь. И, как следствие, их экклезиология оказывается весьма толерантной: «У вас Церковь, у нас Церковь, это всё одно и то же». Но то, что с точки зрения традиционной экклезиологии — учения о Церкви, с точки зрения традиционной сакраментологии — учения о Таинствах, баптизм лишен Даров Святого Духа, членами этих общин попросту не воспринимается.

У пятидесятников и неопятидесятников всё это нашло свое предельное выражение. Они — и это проскальзывает даже у российских неопятидесятников в проповедях — утверждают, что человек, правильно сформулировав свое требование, может распоряжаться Божиими дарами сам. И это обретает довольно утилитаристские формы. Например, если тебе нужна машина, ты должен точно сказать Господу, какая именно машина тебе нужна: модель, цвет, стоимость… И если ты точно сформулируешь всё, что нужно, и с верой попросишь — Господь тебе обязательно даст.

— А если машина все-таки не появляется?

— А вот тогда начинаются длительные изыскания — где именно была неточность; или, может быть, ты требовал с недостаточной верой?

С точки зрения традиционного христианства такое «повелевание» Божиими дарами — на грани кощунства. Историческое ощущение не только христианства, но и всех монотеистических религий — то, что человек может лишь смиренно молить Бога.

— Но они скажут: «Мы же не повелеваем, а просим».

— Нет. В этом и различие: в неопятидесятничестве эта идея верного требования дошла до того, что человек может Богу приказать.

Первоначально это начиналось как движение, направленное на попытку отыскать действие Святого Духа в этом мире, но они начали искать не там. Они начали искать это действие в указаниях «Деяний апостольских» на внешние признаки схождения Святого Духа. Отсюда родилось пятидесятническое учение о говорении на иных языках, глоссолалии: если ты не имеешь дара языков, ты не помазан Святым Духом.

Пятидесятники называют глоссолалией просто набор бессмысленных звуков. Но если мы обратимся к истории Церкви, то увидим, что этот дар, появившийся в апостольские времена, никуда не исчез: он проявлялся там, где был нужен. Однажды святитель Иннокентий (Вениаминов), будущий митрополит Московский, знаменитый миссионер, из своих сибирских краев ехал в Москву. В Чебоксарах — тогда это был не город, а большое чувашское село — в тот момент не было священника, и местные жители упросили его на день задержаться и отслужить для них Литургию. Он совершил службу и, выйдя с крестом для отпуста, увидел, что вся церковь стоит на коленях. И староста храма его спросил: «Владыка, на каком языке ты служил?» — «На славянском, каком же еще». — «Нет, Владыка, ты служил на чувашском». Вот это — дар Святого Духа. Практически во всех подобных историях из житий наших святых человек думает, что он говорит на знакомом ему языке. Но Господь дает тем, к кому его проповедь обращена, понимание на родном им языке. Вот это — апостольский дар, когда ради нужды конкретных людей Господь речь одного человека делает понятной для других. Это в точном и буквальном смысле исполнение кондака Пятидесятницы: «Егда снизшед языки слия, разделяше языки Вышний, егда же огненныя языки раздаяше, в соединение вся призва; и согласно славим Всесвятаго Духа» («Когда Вышний сошедши смешал языки, то Он тем разделил народы; а когда подал огненные языки, Он призвал всех к единству (веры), и вот мы все единодушно прославляем Всесвятого Духа»). Чудо дара языков — обратное вавилонскому смешению: там Господь изменяет языки для непонимания между людьми, а во Святом Духе происходит взаимное понимание, взаимное общение. У апостолов не было времени учить языки, они шли проповедовать. Было нужно сделать так, чтобы их речь понял представитель любого народа тех мест, куда они пойдут. Пятидесятники, сделав акцент на словах из «Деяний», что апостолов не очень понимали в Иерусалиме, совершают то, что совершают. Но это на самом деле еще дальше от традиционного святоотеческого понимания апостольского дара, чем даже само пятидесятничество.

— Но ведь и в апостольские времена этот дар проявлялся не на каждом шагу: апостола Петра сопровождал евангелист Марк, который был его переводчиком.

— А Павел говорит, что лучше пять слов сказать с разумом, чем множество бессмысленных (см.: 1 Кор. 14, 19). То есть уже в апостольское время этот дар начинает вырождаться в глоссолалию. Видимо, первоначальная экстраординарность этого дара так и осталась экстраординарной. Упоминания этого дара в истории есть, но они единичны. Чаще миссионеры все-таки сами учили языки.

В результате получается, что первоначальный отход от Церкви, разрыв с ней, разрыв с Преданием приводит к следующему: чем дальше от этого разрыва во времени, тем дальше уходят от христианства генетические наследники этого разрыва. Первым крупным разрывом был наш разрыв с католиками. И это до сих пор весьма больная тема в отношениях с ними. Потому что в некоторых пунктах мы сходны до полной неразличимости, в некоторых — принципиально разнимся. Следующий разрыв — лютеране (а до чего дошло современное лютеранство, мы знаем из новостей). Затем от лютеранства откалывается баптизм, и если лютеране сохранили уверенность в том, что хотя бы в момент Литургии в Чаше — Тело и Кровь (а потом это опять — хлеб и вино), то баптисты вообще теряют понимание Евхаристии. Потомки баптистов, пятидесятники, теряют христианское отношение к богопочитанию. И с каждым следующим разломом протестанты что-то теряют. И, наверное, делом любви будет объяснить нашим отделившимся братьям, в первую очередь баптистам, что, уходя туда, они теряют не только иконы и крест, но в первую очередь Евхаристию, а значит, Самого Христа.

— Православие немыслимо без почитания икон. Вопрос этот — тоже весьма болезненный в дискуссиях с протестантами.

— Здесь нужно различать: что Церковь считает недопустимым и что Церковь считает не рекомендуемым. Недопустимой является хула на иконы. И анафему Седьмой Вселенский Собор накладывает именно на тех, кто отрицает почитание икон. Но при этом мы знаем из истории, что у нас были святые, которые икон не принимали. Например, святой Епифаний Кипрский (IV век), который в своей епархии — это город Саламин на Кипре — икон не допускал. Но мы при этом чтим его как святого, потому что это не стало для него поводом для разрыва с Церковью. При нем Церковь в других частях мира почитала иконы, и святой Епифаний, приезжая в Константинополь, не начинал требовать, чтобы иконы сняли. Поэтому отрицание икон — это дело, подпадающее под анафему Седьмого Собора, но возможность молиться без икон Церковь в принципе не отвергает. Сирийские подвижники в своих кельях икон не держали, но в любой келье обязательно был образ креста. Но при всем разнообразии традиций в христианском мире мы все согласны в том, что изображение священного допустимо. Если кто-то из наших братьев считает возможным для себя молиться безобразно, Церковь им в этом не препятствует. Но недопустимо отрицание икон как таковых. И в таком отрицании необходимо каяться, если человек переходит из баптизма в Православие. При этом сами баптисты в своем отрицании икон непоследовательны. Ведь заповедь, к которой они апеллируют, запрещает любое изображение священного. А они издают комиксы, изображающие Иисуса; прекрасно иллюстрированные детские Библии — даже с изображением Бога Отца, Чье изображение в православном храме найти весьма непросто; с изображением творения мира, что опять-таки в православной иконописи очень редкий сюжет, потому что у него не было свидетелей… В баптистских книгах всё это будет, то есть, провозглашая этот запрет на словах, на деле они ему не следуют. Иначе не было бы плакатов с Иисусом, изображений, где Иисус держит в протянутой ладони Землю — очень христианский на самом деле сюжет: классическое греческое определение Бога как Вседержителя. Только они всё это показали в виде картины. Но ведь для нас это тоже икона — ущербная, неполноценная, но икона! И разговор с баптистом об изображении священного можно начинать с этого.

— Но сейчас протестанты в своем отрицании икон не всегда апеллируют к ветхозаветной заповеди. Моя подруга-протестантка признает эстетическую ценность икон, но говорит: «Зачем мне при молитве икона, если я обращаюсь к Богу напрямую?».

— Принципиально она права, потому что богословская «нагрузка» в отношении икон несколько иная. Во-первых, это утверждение того, что между земной и небесной Церковью нет границы. Что наши ушедшие братья и сестры, в том числе те, кто пребывает сегодня в небесной славе, так же с нами, как и находящиеся здесь, на земле. Визуальным выражением этой уверенности является то, что священник, совершающий каждение, кадит и иконы на стенах, и людей в храме, не различая, кто из них где.

Итак, первая функция иконы — показать, что между небом и землей, строго говоря, разницы нет. Святые — это такие же члены Церкви. Во-вторых, икона — это способ и средство сосредоточения в молитве. Икона дает нам возможность иметь перед глазами некую точку, фокус для своей молитвы. Почему? Потому что святые отцы с древности предупреждали, что подсознание человека способно многое вытворять. Тогда еще, правда, слово «подсознание» не употребляли, но святоотеческие советы очень четко говорят о том, что если отпустишь на самотек свою способность конструировать образы — а наше сознание на это способно, то ты можешь фантомы своего воображения принять за истину, и ты обманешься. И вот для того, чтобы не допускать и сознание, и подсознание на конструирование этих фантомных образов, святые отцы, во-первых, строго-настрого запрещают представлять себе в уме Того, Кому ты молишься, чтобы в какой-то момент вместо Христа не помолиться антихристу, а во-вторых, призывают к тому, чтобы иметь перед глазами точку сосредоточения. Она может быть живописной — это икона. Это может быть и крест сирийских подвижников. Во времена иконоборчества были иконы без антропоморфных изображений, когда Христа изображали в виде Евангелия на Престоле или закланного ягненка, — и это тоже иконы. Не нужно думать, что икона — это только портретное изображение.

— Еще один момент — почитание Божией Матери. Протестанты считают, что мы воздаем Ей божественные почести. Возражения православных, что божественные почести мы воздаем только Богу, они как-то не очень воспринимают.

— Почитание Божией Матери находится в русле того самого различения, которое предложил еще преподобный Иоанн Дамаскин. Нас немножко подводит то, что в русском языке практически любые формы почтения переводятся словом «поклонение». В греческом языке есть терминологическая разница: есть термин именно «служить» — латрейя — «поклоняться как Богу». Латрейя — «служительное поклонение» в славянском тексте — принадлежит одному только Богу. И если человек Божеские почести воздает кому-нибудь еще — Божией Матери, святым, иконам, этот человек идолопоклонник. Но есть второй термин, «проскинитон», — «почитательное поклонение». В Греции место, куда кладется икона праздника, носит название «проскинитарий». И мы «проскинитон» иконы, мы «проскинитон» святых, мы «проскинитон» те места на земле, где были чудеса. Мы почитаем камень в Иерусалиме не потому, что это камень, а потому, что он лежал на Голгофе — там, где стоял Господень Крест, где совершилось наше искупление. Мы почитаем в Церкви всё то, что послужило нашему спасению, и поэтому мы почитаем крест, потому что на нем была пролита кровь Христова, мы почитаем святых, потому что они явили нам видимый образ того, как надо идти в Небесное Царство, мы почитаем Божию Матерь, потому что без Ее согласия, без Ее слов да будет (Лк. 1, 38) не было бы Воплощения.

Почитание Божией Матери — это почитание Той, Которая была ближе всех к Сыну, ближе Которой к Иисусу нет никого. Мы почитаем Ту, Которая, как мы знаем из евангельского повествования о чуде в Кане, могла подойти и походатайствовать пред Ним. Причем ведь Иисус сначала говорит: что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел Мой час. А Мария кивает и говорит слугам: что скажет Он вам, то и сделайте (Ин. 2, 4–5). И это тихое, спокойное предстательство, о котором мы знаем из Евангелия, для нас повод почитать Марию и сегодня, зная, что Она может повлиять на решения Сына. Зная, что Она слушает и слышит. Зная, что чудеса, которые происходили после молитвы к Марии, не поддаются никакому исчислению. Здесь нужно оговориться, что источник любых чудес — всегда только и исключительно Господь. Есть хорошая латинская формулировка: «Чудо по предстательству». Чудо творится Богом, но предстатель этого чуда — какой-то святой. И вот, чествуя чудеса по предстательству тех или иных святых, тем более мы чествуем чудеса по предстательству Марии. И мы молимся об этих чудесах чаще всего перед Ее иконами, на которых Она крайне редко изображена без Сына. И, если взять наши сборники молитв, везде, где мы обращаемся к Марии, сказано: «Предстательствуй пред Сыном Твоим о том-то». И в этом — смысл Ее почитания.

Да, как человек Она «одна из» общего ряда святых. Но, зная о том, что Она ближе всего к Сыну, зная о Ее предельно возможной чистоте, мы выделяем Ее психологически, и это понятно.

— Протестанты отрицают приснодевство Пресвятой Богородицы, указывая на упомянутых в Евангелии братьев и сестер Христа.

— Поскольку в Писании о происхождении этих братьев и сестер ничего не сказано, нам, так или иначе, приходится оперировать данными Предания. И поэтому встает вопрос: а какому преданию мы доверяем — древнецерковному, о том, что Иисус — это единственный Сын Марии, или новому преданию о том, что у Нее все-таки еще были дети? Я как традиционалист предпочту верить тому Преданию, которое сохраняется в Церкви издавна, от первых отцов, от тех, кто был гораздо ближе к той эпохе, чем мы. Из Предания известно, что брак Иосифа был вторым, и святые отцы объясняли очень просто: это дети Иосифа от первого брака. Биологически Иисус Иосифу не сын. Но в Евангелии от Матфея рассказано о возмущении жителей Назарета тем, что Иисус учит их в синагоге: Не плотников ли Он Сын? <…> и братья Его Иаков, и Иосий, и Симон, и Иуда (Мф. 13, 55). Принадлежность к одной семье для евреев той эпохи перекрывала биологические соображения. И то, что Иисус по крови не сын Иосифа, то, что Иаков, Иосий, Иуда, Симон не являются Ему кровными родственниками — это дети разных отцов и разных матерей, не имело никакого значения. Они — члены одной семьи: Иосиф и Мария состоят в браке, значит, Иаков — брат Иисуса. Отсюда титул «братьев Господних». И, как следствие, Евангелие говорит о четырех братьях Иисуса, и, по Преданию, были еще три сестры. Что же касается того, были кроме Иисуса дети у Марии или нет, я никакими рациональными аргументами не смогу убедить баптиста в том, что у Нее детей больше не было. Рациональных аргументов здесь не будет. Здесь исключительно вопрос о том, а кому мы, собственно, доверяем? Раз уж и мы, и баптисты оперируем внебиблейским материалом, то какое предание авторитетнее?

В отрицании ими Предания я бы отметил еще один важный момент. Баптисты сегодня по привычке используют Библию, полученную на самом деле от нас, и не они первые: еще святой Ириней Лионский во II веке говорил, что еретики похищают у Церкви Библию и используют как свою. Так что это не новость. А таким вот маркером отношения к Преданию может быть вопрос об авторстве четырех Евангелий. Ведь нигде в тексте Евангелия не сказано, кто его написал. Откуда же тогда взялись четыре евангелиста? Мы отвечаем совершенно спокойно: это Предание, это святой Папий Иерапольский, ученик апостола Иоанна Богослова, который от учителя знал, кто что написал, и сообщил это своим ученикам, и по преемству от святителя Папия мы это знаем. Но баптисты Предание отрицают. И возникает вопрос: а почему вы Евангелие от Иоанна называете именно так? Почему вы не используете Евангелие от Фомы? Ведь Евангелие от Фомы отвергнуто той самой Церковью, Предание которой вы отрицаете. Ну тогда включите его в канон, пусть будет пятое, шестое, десятое Евангелие. Но их при этом держит инерция утвержденного Церковью состава сборника.

Решения Лаодикийского Собора, утвердившего состав Ветхого Завета и частично Нового, Карфагенского Собора, Трулльского Собора, окончательно утвердившего в VII веке состав Нового Завета, для нас авторитетны именно потому, что это — голос Церкви, которая постановляет: эту книгу я признаю как подлинную, эту отвергаю как неподлинную. Причем все Соборы, подтверждавшие, так или иначе, состав Священного Писания, — это Соборы после святого императора Константина. И если при Константине, как говорят иногда протестанты, Церковь стала «вавилонской блудницей», как тогда эта Церковь вырабатывала состав Библии?

Протестанты пользуются результатами трудов наших Соборов, отрицая при этом Предание Церкви, и это очень странная позиция. И когда речь идет о Предании, о его месте в жизни Церкви, полезно вспомнить о том, что у библейских книг надписаны авторы. Или о том, что святой апостол Иуда в своем Послании цитирует Книгу Еноха. Книга эта есть, она сохранилась, переведена на русский, ее апостол цитирует; почему бы не внести ее в канон? У баптистов на это ответа нет. Ведь апостол подтверждает, что это Писание: …пророчествовал и Енох, седьмый от Адама (Иуд. 1, 14). А мы знаем: Церковь посчитала, что в этой книге слишком много чужеродных элементов. Возможно, там от Еноха что-то сохранилось с допотопных еще времен, но чужеродных наслоений в ней гораздо больше, и Церковь воздержалась от внесения ее в канон. А цитата сохранилась. Откуда взялись несколько цитат из Иисуса у апостола Павла, которых нет в Евангелиях, так называемые аграфы, «ненаписанное»? Для нас ответ очень простой: Предание шире Писания. И то, что Церковь хотя бы в апостольскую эпоху признала полезным, то и фиксировалось. Но это свидетельство отбора, какой-то определенной исследовательской работы — уже тогда, в ту эпоху, потому что уже Павел пишет, что есть писания подлинные, а есть писания ложные, и по отношению к последним он употребляет весьма нелестные эпитеты (см.: 1 Тим. 4, 7). Это всё — работа Церкви: вопрос о подлинности Второго послания Петра, Второго и Третьего посланий Иоанна, Откровения Иоанна Богослова, ветхозаветных Маккавейских книг — вопрос, который поднимался в послеапостольскую эпоху. И ответ на этот вопрос был дан именно в рамках Предания, в рамках традиции. Для нас это легко и понятно. Для нас понятно, почему в отсутствие записанного Евангелия уже существовала Церковь — потому что носителями устного Предания были апостолы. Для нас понятно, почему в Церкви, не имевшей Нового Завета, уже совершалась Евхаристия. Потому что мы знаем, что Евхаристия первична, а Библия вторична, и именно Библию проверяли Евхаристией, а не наоборот. И вот поразмышлять над этими вопросами протестантам очень полезно…

Журнал «Православие и современность» № 40 (56)