Война в сердце и мир для ближнего

Советские десантники на зимнем аэродроме у самолета ТБ-3. Фото: waralbum.ru

Я только недавно узнала, что «Нет мира под оливами» - это был такой фильм 1950-го года. Это драма о бедном итальянском пастухе, вернувшемся с войны и вступившим в борьбу с местным нечестным богатеем. Однако это название, эта фраза для меня все равно остается совсем не о фильме. Мне представляется мирное небо, зеленые леса вместо тех самых олив – и мой дедушка. И вот почему.

…Когда бабушка уж очень замучивала ворчанием дедушку, он, добродушно улыбаясь, говорил: «Не мира под оливами!» Менял зеленую полосатую домашнюю пижаму на древние пиджак и брюки (тельняшка оставалась та же), находил десантный берет, напяленный четырехлетней внучкой на игрушечного облезлого медведя Рычика. И уходил в гараж. К «Москвичу» 73-го года выпуска, цвет «серо-масляный», к тискам и винтикам, к картинкам, изображающим, как выглядят исправные и неисправные автомобильные свечи, к жутко дребезжащей лампе – я больше нигде таких не видела.

Если удавалось, я увязывалась за ним. Он шел широченными шагами, я пыталась подражать и прыгала, как по кочкам на болоте. Я говорила о себе в мужском роде – «я пошел», напяливала комбинезон и мчалась – копаться в машине, лазить в погреб по неприкрепленной лестнице и кататься по гаражному массиву на трехколесном велосипеде. Мимо соседа по гаражу – однополчанина дедушки по имени Рудольф, мимо его эрделя Шерифа, басовито лаявшего вслед. В конце массива был овраг. Если встать на край и смотреть вверх – открывался великолепнейший вид. Встревоженные тяжелые облака двигались рывками, будто не понимая, чего хочет от них ветер, а под ними, прямо до горизонта, тянулся лиственный лес. Летом – безбрежное зеленое море, из которого выделялись только более темные крепкие дубки. Осенью это море переливалось фантастическими красками. Янтарный, лимонный, багряный и даже фиолетовый – лес будто издавал какой-то звон, говорил на своем тонком языке. Весной – зеленый дым крохотных листочков, зимой – белая пустыня, и голые великаны-дубы издали казались былинками.

Дед и его товарищи были десантниками. Не знаю, хорошо ли понимала я тогда, что такое «десантник». Дед умел чинить обувь, строить, делать мебель, разбирался в любой технике – просто не было ничего такого, чего бы он не умел. Но это было не то: он считал, что это должен уметь каждый. А про то, что такое десант, я догадывалась по его наградам: на них было изображено оружие, а отдельно еще был значок с парашютом. Значит, десантник – это тот, кто воюет и умеет прыгать с парашютом?

Дед почти не рассказывал о тех годах. И это человек, который был председателем совета ветеранов, которого приглашали на всевозможные мероприятия и на телевидение… Дома книгами о Великой Отечественной был забит целый шкаф, в тумбочке лежали его мемуары, убористым почерком кипы листов. Фильмы и концерты, посвященные войне, если попадались в телепрограмме – то обязательно включались, но вслух в доме о тех событиях не говорилось ни слова. По крайней мере – при мне. И только Девятого мая дед подходил к пианино и просил меня: «Сыграй «День Победы»…» Я играла. Одним пальцем, разучив по сборнику. Он слушал.

Совсем молодым он принял первые бои – кровопролитнейшие бои на Свири. В одном из первых сражений погибли его друзья. Об этом я узнала поздно – когда начала открыто носить крест. Для него это было невыносимо, как я думала – из-за «партийности», но однажды он признался, в чем дело. «И вот они лежат под небом, все лежат, а на груди – кресты!» В тот страшный день мой дедушка, единственный выживший из дружеского круга, сорвал с себя крест.

Он был среди тех, кто встретился с союзниками на Эльбе, и за все годы единственный раз получил легкое ранение в палец и единственный раз был контужен. Господь вёл его сквозь огонь войны, заслонял от пуль и снарядов. Но он больше не хотел этого видеть…

Горе смогло коварно заслонить от него Бога, но не заслонило другую евангельскую заповедь: любовь к ближним. Все годы жизни, отведенные ему после войны, он посвятил друзьям-однополчанам. Он заботился о них, как о малых детях. Помогал устроить быт, организовать лечение, от очередей на получение всяческой мебели и прочих немудреных тогдашних благ – сам неизменно отказывался, зато помогал другим – поехать, попасть на обследование, получить, выкупить, и на всё бумаги, бумаги… «Как там дела, дедушка?» - «А! (машет рукой) Нет мира под оливами!» И наутро снова идет на завод работать, я с детства знала, что он «ведущий инженер», – а после работы будет снова созваниваться или встречаться с кем-то. На пенсию он не уходил очень и очень долго, а когда вышел – мог все время посвящать этой помощи, забывая о себе.

На каждый праздник ветераны получали от него поздравительные открытки. Их подписывал он, их подписывала ворчащая бабушка в двойных очках при тусклом свете старой лампы, их подписывала и я, когда подросла. Не забыл он и друзей своих, на поле брани убиенных: даже уже получив инвалидность по болезни (а болезней не могло не быть – сказалось и фронтовое прошлое, и переживания за каждого друга), он ездил по стране в места прежних боев, и именно его стараниями были найдены и захоронены останки, поставлены памятники, созданы музеи.

Однажды он позвал меня, уже взрослую, и моего будущего мужа поехать с ним «на пароходике»: он организовал этот выезд, как всегда, для своих ветеранов. Мы удивились – не помешаем ли пожилым людям своим присутствием тихо отдыхать на воздухе? – однако согласились. Мы вспоминаем этот день до сих пор. Такого молодого задора, радости, воли к жизни – мы не видели больше нигде и никогда. Шутки, песни, воспоминания – только хорошие, только хорошие воспоминания. А закончился вечер – веселым переплясом, в котором всех превзошла 83-летняя бодрая бабуля-десантница. Стояли вокруг и радостно хлопали, отбивая ладошки, правнуки наших танцоров…

…Как-то однажды я вернулась домой с работы и увидела дедушку в своей комнате. Это напугало меня невероятно. Никто бы не понял, но я знала: он перестал заходить ко мне в комнату с тех пор, как я поставила там иконы. Что могло произойти?

– Дедушка?..

– Да что-то устал сегодня. С ветеранами документы одни собираем, ох бюрократии сколько… Я тут пишу у тебя за столом, надо списки переписать. Отдохну и дальше буду. Ничего не нужно, иди к бабушке, я сейчас приду.

Я не поверила и ушла не сразу, хоть он и настаивал. Но – ушла. И очень скоро мы услышали страшные хрипы… Вбежали – но было уже поздно. Было поздно даже вызывать «скорую», хотя мы вызвали.

Сказали – ничего сделать было нельзя. Не выдержало сердце. Сердце, которое болело всю жизнь за каждого из друзей, которое ничего не оставляло себе.

Он все понял, потому и выставил меня из комнаты. Он все понял – и поэтому лег под иконы.

Я верю, что он успел примириться с Богом. Я верю, что там его встретили те, о которых он так заботился на земле, и сказали Господу: он всю жизнь отдал нам!

Я верю, что наконец-то успокоилось его любящее сердце.

Что – «есть мир под оливами». Для него, для раба Божия Александра – «защитника людей».