Пламя Парижа и последующий мировой пожар

С 2 мая по 30 мая 1968 г., т. е., считай, весь месяц в Париже было чрезвычайно оживленно. Началось с гевалта в общежитии Университета Париж-X Нантер в северо-западном пригороде Парижа, затем действие перенеслось в Латинский квартал, ближе к историческим корням Сорбонны; в течение некоторого времени власть на левом берегу принадлежала студенческим активистам (хотя они не очень понимали, что с нею делать); при попытках полиции навести порядок были жестокие мордобои; забастовали рабочие крупных заводов. Постепенно бóльшая часть Франции погрузилась если не в полную анархию, то в ничегонеделание; президент де Голль долгое время пребывал в нерешительности, не зная, что предпринять, затем уехал в Баден-Баден, но вскоре вернулся и выступил по телевидению, сообщив, что распускает Национальное Собрание и назначает новые выборы. По Елисейским полям прошла миллионная манифестация лоялистов, которым месячный бардак надоел: и 30 мая всё кончилось так же неожиданно, как и началось.

Дальше всё вроде бы утихомирилось. Июньские выборы в Национальное собрание принесли голлистам феноменальный успех – 74% мандатов против 60% на выборах 1967 г. У левых, соответственно, убавилось, причем расплатились за разбитые в мае горшки в основном коммунисты, которые особо ничего и не разбивали.

Такое впечатление майский хаос произвел на Францию.

78-летний генерал, правда, досрочно ушел в отставку в 1969 г., но его преемник Жорж Помпиду вполне держал бразды, и казалось, что ничего не случилось.

В соседней ФРГ юношество тоже изрядно оттянулось (нечто в духе 1848 г., когда революционный пожар из Парижа перекинулся на Германию и Австрию), причем грубоватые бурши в своем свинячестве даже превзошли французов («берлинские коммуны»). Но и на континенте ситуацию властям удалось взять под контроль.

На СССР май 1968-го вообще не произвел никакого действия, причем одним железным занавесом (да и не был он уже таким железным) такое отсутствие эффекта не объяснить. В 1967 г. события Шестидневной войны тоже освещались в СССР кратко и неясно, что, однако, никак не помешало подъему еврейского самосознания.

Дело в том, что как партия и правительство, так и фрондирующая интеллигенция равно не испытывали никакого восторга от парижского разгула леваков. Этот почему-то не замеченный историками СССР феномен единодушия КПСС и фрондеров наблюдался, кстати, и прежде – в отношении к китайской культурной революции; и спустя десять лет – в отношении исламской революции в Иране.

КПСС образца 1968 г. вообще не слишком мечтала о революционных потрясениях в странах Западной Европы и еще менее мечтала о потрясениях, гегемоном которых становятся не коммунисты и рабочий класс, а непонятные и неприятные Кремлю леваки. Де Голль был гораздо ближе Политбюро ЦК КПСС, чем какой-нибудь Даниэль Кон-Бендит.

Фрондирующая же часть советского общества мечтала о совершенно консервативно-буржуазных приятностях – об откручивании гаек, о свободе от идеологического контроля, о возможности ездить за границу, о ширпотребе etc. Самые смелые мечтали о мелкой торговлишке. Безоглядные же леваки вызывали чувство «с жиру бесятся» – с соответствующим уровнем симпатии.

Так что, по состоянию на конец 1968 г. казалось, что всё это – не из тучи гром. Или, как говорили тогда: «Несколько разбитых витрин – это ничего, старая сука – потребительский капитализм – это переживет». К сожалению, несколькими витринами не обошлось.

Первое следствие революционного мая сказалось в 70-е годы, которые в Италии прямо назывались «свинцовые семидесятые». Вслед за подъемом 1968 г. началась диссоциация. Одни движенцы стали делать легальную карьеру, оставив прямое бунтарство. Йошка Фишер стал вице-канцлером ФРГ Йозефом Фишером, о котором его не столь преуспевшие однопартийцы говорили: «Ничего, скоро у этой жирной свиньи отберут “Мерседес”». Андре Глюксмансделался философом и борцом за независимость Ичкерии. Бернар Кушнер – врачом, гуманистом и чиновным покровителем бойцов УЧК в Косове. Бернар Анри-Леви – советником П. А. Порошенко.

Всё это тоже малоаппетитно, и не все любят повзрослевших детей 1968 г., но это, тем не менее, эволюция вместе с западным истэблишментом. В рамках изменившихся норм и представлений они уже не представляли собой чего-то из ряда вон выходящего.

Но были и люди менее гибкие, которые, видя, что старая сука – потребительский капитализм – успешно ассимилирует былое бунтарство, остались верны лозунгам революционного мая: «Те, кто делает революцию наполовину, роют себе могилу», «Мы не будем ничего требовать и просить: мы возьмем и захватим» etc. и перешли к прямому действию посредством пули и бомбы. Это и называлось «свинцовые семидесятые», которые оказались особенно свинцовыми в Италии и ФРГ. «Красные бригады», RAF etc.

Но это было еще не главной победой революционного мая. Подлинный масштаб переворота обрисовался лишь спустя лет сорок.

Тогда лозунги, казавшиеся лишь забавой взрослых шалунов («Будьте реалистами, требуйте невозможного», «Придумывайте новые сексуальные извращения», «Запрещено запрещать», «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!», «Культура — это жизнь наоборот»), сделались неолиберальным мейнстримом. А люди, верные прежним принципам (Бог, родина, долг, честь), были объявлены фашистами или, как говорят во Франции, замшелыми пердунами из эпохи до 1968-го.

Сегодняшняя культура глобального гей-парада непосредственно выросла из студенческих бунтов 1968 г. Таково непреходящее всемирно-историческое значение случившейся полвека назад революции троечников.