Паж, полковник, карульский отшельник

20 сентября 2018 года исполняется 55 лет со дня кончины иеросхимонаха Никона (Штрандтмана) – блестящего царского офицера, европейски образованного человека, который всем красотам мира сего предпочел самую опасную часть Афона – Карули.

Иеросхимонах Никон (Штрандтман) Карульский

Николай Николаевич сделал военную карьеру, в молодости был типичным кадровым офицером. Впоследствии он говорил, что никогда не тяготел к военной службе и пошел по этому пути по семейной традиции, и что многие его товарищи по Пажескому корпусу носили с гордостью военную форму, а он чувствовал себя как на маскараде. Первая запись в его длинном послужном списке относится к 3 сентября 1879 года: зачислен кандидатом в пажи Высочайшего двора.

Камер-пажи несли службу при Императрице и Великих княгинях во время балов, торжественных обедов, официальных церемоний и других мероприятий, где их присутствие было обязательным по протоколу^[1]. Камер-паж Николай Штрандтман нес свою службу при великой княгине Марии Павловне, и та стала его покровительницей.

В возрасте 16 лет он почувствовал тягу к поиску Бога

По воспоминаниям о. Никона, которыми он поделился с французским писателем, несколько раз посещавшим его на Каруле, в возрасте 16 лет он почувствовал тягу к созерцанию, поиску Бога, и одновременно появилось желание увидеть мир.

«Я на самом деле хотел покинуть армию, думать и, прежде всего, путешествовать, видеть мир. В один прекрасный день я решился. Я пошел к своим командующим и попросил их принять мою отставку. Я им сказал, что почувствовал призвание и что хочу поступить в монашество. Они мне дали свободных полгода, уверенные, что я в это время передумаю. На самом деле, мне едва было 20 лет, и я ещё не хотел запереться в монастыре. Я хотел сначала открыть себе мир, увидеть другие страны, других людей».

Николай Карлович фон Штрандман (1835 - 1900).

Затем Штрандтман был около года в заграничной поездке с Великим князем Борисом Владимировичем (7 ноября 1901 – 8 октября 1902), в ходе которой был награжден орденом Белого слона 5 ст. Японского священного сокровища и Аннамского Киш-Кам 4 ст. О последней награде о. Никон вспоминает так:

«Были и такие моменты, когда меня принимали за князя высокопоставленные особы, которые общались со мною по-королевски. На самом деле я никогда точно не понимал, почему так получалось. Возьмем, например, Аннаме^[2]. Однажды я там встретил сановника, который пригласил меня остаться у него на сколько захочу. Его очень заинтересовала моя жизнь, мои путешествия, и в один прекрасный день он захотел любой ценой дать мне орден. Что за идея! В Европе я бы наотрез отказался, но у него я чувствовал себя обязанным ему. Он спросил, что я предпочитаю: индусскую медаль или европейскую? Индусскую, конечно! Так он мне и вручил медаль, на которой были записаны символы, которых я не мог разобрать. Вельможа мне сказал: ‟С этой медалию вы будете защищены во всем Аннаме и даже всей Азии. Мало кто ее имеет, и все ее обладатели имеют право на самые большие почести”. И вот случилось что-то странное. Два года спустя я находился в Пекине, и с одним приятелем мы посетили одного китайца. Я был с медалью, и когда тот ее увидел, он стал восклицать и был, вероятно, смущен, и извинялся. Он не ожидал, сказал он, что будет угощать такую высокую особу. Я был изумлен, но он мне объяснил, что в Китае такую медаль мало кто имеет, что символы, изображенные на ней, представляют святыню для всех азиатов, будь они буддисты, даосисты или какие-то другие. Впрочем, эти знаки не были ни китайские, ни аннамитские, ни на каком бы то ни было языке, на котором пишут или говорят сейчас в Азии».

Воспоминания француза открывают нам светскую жизнь о. Никона.

«Я любил жизнь, а в Петербурге в то время не было скучно. Больше всего я любил театр. Там я проводил каждый вечер. Вот, я еще хорошо помню Сару Бернар, которая приехала с пьесой Расина, не помню уже, с какой. Для нас, русских, это было что-то весьма новое, очень будоражащее. Прежде всего, я был под впечатлением ее движений и жестов. Это было как танец. Настолько, что я на нее смотрел: как движется, как играет, – а текста даже и не слушал»^[3].

Как сообщает послужной список штабс-капитана Штрандтмана, он «5 октября 1904 года перешел границу и участвовал в 3,4,5 периодах войны с Японией». Стрелковый полк, в котором служил Штрандтман, получил награду: Георгиевское знамя за Лаолян, Шахэ и Мукден.

За отличие в боях с японцами с 2 по 25 февраля 1905 г. у г. Мукден приказом по войскам 2-й Манчжурской армии за 1904 год он был награжден орденом Святого Станислава 3 ст. с мечами.

16 апреля 1905 г. приказом Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, действующими против Японии, приказом 1848 от 1 сентября 1905 года произведен за выслугу лет в капитаны со старшинством (1904, 12 августа).

Иеросхимонах Никон (Штрандтман) Карульский

21 сентября 1915 года назначается командиром 16-го Туркестанского стрелкового полка Кавказской армии. Полк принимает участие в составе 2-го Туркестанского армейского корпуса в успешной Эрзерумской операции. 12 мая 1916 года приказом № 258 за участие в боях с турками награжден орденом Святого Владимира 4 ст. с мечами и бантом.

20 июня приказом № 132 по 2-ому Туркестанскому армейскому корпусу за отсутствие должного порядка в полку во время боев с 19 по 25 июня 1916 г. удален от командования полком и отправлен в распоряжение дежурного генерала штаба Кавказской армии. 16 августа 1916 г. отчислен по несоответствию в резерв чинов Кавказского округа и исключен из списков полка. Что кроется за этими формулировками? То ли списали какие-то неудачи, то ли еще что-то. Это были неудачные для нашей армии дни. Как пишет Керсновский: «Туркам удалось здесь вклиниться между V Кавказкам и II Туркестанским корпусами, но развить этот прорыв они не могли: 19-й Туркестанский полк двое суток держал мертвой хваткой две галлиполийские дивизии...»^[4]. Очевидно, что 16-й Туркестанский стрелковый полк, которым командовал полковник Штрандтман, плохо себя проявил. Но тем не менее приказом № 150 от 28 октября 1916 Штрандтман был награжден орденом св. Владимира 3 ст. с мечами.

Произошла революция, и Керенский захотел блеснуть перед союзниками, оправдать свержение династии Романовых, и начал наступление, закончившееся позорным крахом из-за морального разложения армии.

28 февраля полковник Штрандтман назначен командующим 3-го Осетинского пешего батальона (приказ № 32).

В резерве 8 армии под командованием Л.Г. Корнилова в дер. Заблотове в Галиции. 23 июня (6 июля) 8-я армия генерала Л. Г. Корнилова нанесла удар на участке Галич – Станислав в направлении Калуш, Болехов, но к 1–2 (14–15) июля наступательный порыв всего фронта иссяк, и наступление полностью прекратилось.

6 (19) июля началось контрнаступление австрийской армии. 9-я армия, полностью деморализованная, бежала с позиций. За ней начала отступление и 8-я армия. Пешая бригада отошла с боями из Карпат, бои продолжались у посада Надворная, у деревни Давидешти, 17–18 июля. Здесь бои наиболее упорные. Полковник Штрандтман командует батальоном и три раза контужен артиллерийскими снарядами: два раза в голову и один раз в плечо, – но остался в строю. За этот бой он награжден солдатским Георгием 4 ст. за боевые отличия (приказ 147). Но кампания проиграна, армия деморализована. Если одна часть по приказу решительно выступает, то соседняя не двигается с места или даже мешает наступающим.

Послужной список командира 3-го Осетинского пешего батальона полковника Николая Николаевича Штрандтмана был составлен 20 апреля 1918 года^[5]. Видимо, к этому времени военная карьера полковника Штрандтмана завершилась. Что с ним было дальше, нет достоверных данных. Есть только записи французского писателя Жака Лакарьера^[6], несколько раз посещавшего о. Никона на Афоне.

«В отношении путешествий Никон оказался не таким уж разговорчивым. После Китая он был в Японии, оттуда уехал в Штаты, где встретил Кришнамурти^[7]. Там он и решил вернуться в Европу и посетить Афон, прежде чем вернуться в Россию^[8]. Поселился в русском монастыре св. Пантелеимона и там так и находился, когда вспыхнула революция 1917^[9]».

– Что вы ощущали в то время, когда поняли, что больше не увидите Россию? – спросил французский писатель о. Никона.

«Я бы в любом случае разорвал со своей средой и всем, что я раньше знал»

«– Я сразу же понял, что эта революция была катастрофой для одних и знамением Божиим для других. Поскольку революция отрезала меня от Родины, это значило, что отселе моя новая жизнь, моя новая родина, моя новая семья – будут здесь. Все остальное надо было убить, навсегда забыть. Скажу вам: в глубине души я лично не оскорблен этой революцией. Для тех, кто не способен сам умереть по отношению к своему прошлому, надо, чтобы революции их к этому понуждали. Революции провоцируются ретроградами больше, чем профессиональными революционерами. Я никогда не занимался политикой, но если бы я ею занимался, я бы в любом случае разорвал со своей средой и всем, что я раньше знал. Мою собственную революцию, разрыв с Ветхой Россией, мне подарил Бог. Один отец-пустынник говорит, что для того, чтобы стать небесным человеком, надо сначала умереть за вещи сего мира. Или, если хотите, чтобы стать новым человеком, надо в себе убить ветхого человека. Ну и вот, в том году ветхий человек во мне умер, и, может быть, эта революция и была нужна, чтобы его убить. Тогда я и выбрал новое имя и произнес мои обеты. До конца моих дней я не буду ни кем другим, а только афонским человеком».

Келлии о. Никона

Многое из записанного французским писателем недостоверно фактически, но духовно весьма и весьма достоверно. Вероятнее всего, хоть и нет никаких данных, Николай Николаевич поехал в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев к своему брату, который там оставался представителем России вплоть до немецкой оккупации, и принял постриг в одном из монастырей. Данных о его пребывании в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев сохранилось совсем мало. Иеросхимонах Макарий Канадский (Коцюбинский) сообщил, что с о. Никоном он постригался в одном монастыре в Сербии, а на Афон о. Макарий приехал чуть раньше о. Никона. Жили они в одной келлии, но затем ему понадобилось вернуться в Европу, чтобы отыскать своих родственников, оказавшихся там во время Второй Мировой войны, и он решил келлию переписать на о. Никона, что они и сделали в Великой лавре.

Сохранилось свидетельство о пребывании о. Никона в Бельгии, куда он приехал на короткое время. Причина этой поездки неизвестна, но она наделала переполоху среди соратников митрополита Евлогия (Георгиевского). Вот что архиепископ Александр (Немоловский) пишет митрополиту в письме от 2 июня 1933 года: «Чтобы окончательно не потерять церковную общину в Антверпене, я назначил Бож. Литургию на день Св. Тройцы [так!], ибо в Антверпене поселился иеромонах Никон (Штрадман [так!]), и нам необходимо спешить». Опасаться владыке было нечего: скоро «страшный» иеромонах навсегда покинул мир. Но в Антверпене у афонского монаха на долгие годы остались друзья, которые помнили его и навещали на Афоне. А вот что пишет о появлении о. Никона в Антверпене современный исследователь:

«Итак, уже второй ‟карловацкий” священник прибыл в те майские дни 1933 г. в Антверпен, намного старше и опытнее молодого Иннокентия и к тому же заметная фигура: о. Никон (Н.Н. Штрандтман) († 1963) был в миру полковником лейб-гвардии 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка и адъютантом одного из Великих князей, участвовал еще в Русско-японской войне, а его старший брат был последним царским послом в Сербии. О силе личности иеромонаха Никона и его возможном огромном влиянии на русских антверпенцев говорит и то, что вскоре он принял схиму на Афоне и лет 30 прожил там, в пещере, высеченной в скале»^[10].

Скоро, в 1935–1936 году, он переезжает на Афон, что видно из его греческого паспорта^[11].

Паспорт о. Никона

Об о. Никоне хочется сказать словами архимандрита Херувима, живого свидетеля подвигов старца. Простите за длинную цитату, но мало, наверно, найдется тех, кто не прослезится, читая об этом маленьком эпизоде:

«Затем я пошел в исихастирион русского аскета Никона. Открылась дверь, и показалась эта замечательная личность. Он первый сделал поклон и что-то сказал по-русски. Я слушал его, ничего не понимая, смотрел на него и поражался. Вот, – думал я, – небесный человек, который находится еще на земле! Сколько раз хотелось бы нам повстречаться в жизни с такими людьми! Я верю, что самое черствое, самое напоенное мирскими помыслами сердце не может остаться не взволнованным и безразличным перед величием, которое являют дикость места и покой, безмятежность этих людей: оно открывает, смягчает, умиляет...

Когда я попросил у него какой-нибудь сосуд, чтобы положить ему немного варенья из айвы, которое мы обычно варили в своей каливе, он отказался. Однако уступил, когда я стал настаивать. Пошел и принес мне глиняную тарелку. С первого взгляда было заметно, что он много раз использовал ее, не моя. Ясно были видны остатки пищи! На какой-то момент я заколебался, можно ли положить сюда варенье. Однако старец, поняв мое замешательство, заулыбался и сказал мне на ломаном греческом:

– Я пустынник, пустынник я.

Я положил варенье на эту отталкивающую для нас, обычных людей, тарелку. Я был взволнован строгостью, порабощением плоти и чувств старого аскета. Кто знает, как он использует это варенье... Может, как древние аскеты, которые наливали воду в еду, чтобы она утратила свой вкус и чтобы таким образом не услаждать своего вкуса.

В одном порыве я склонился, чтобы ухватиться за его подрясник, поцеловать ноги, однако он успел раньше меня. Одним незаметным движением он оказался передо мной коленопреклоненным головой до земли. Услышал, как он, находясь в таком положении, шепчет: ‟Благодарю. Благодарю...”. Это был незабываемый пустынник – высший офицерский чин русской армии, знавший несколько языков, всесторонне образованный отец Никон».

Отец Никон отошел ко Господу в 1963-м году...

Храм келлии о. Никона, 2003

Француз же вспоминает:

«На мой вопрос по поводу русского отшельника, старца Никона, греческие монахи отвечают очень сдержано. По его взгляду я почувствовал, что старые неполадки между русскими и греческими монахами далеко не ушли в прошлое.

– Он здесь не очень долго живет. Может быть, каких-то двадцать лет. Он русский. Никогда не говорил ни слова по-гречески».

Его ум был вечно голоден, он требовал знаний

Автор статьи лет 15–20 назад обошел греческих пустынников, которые знали о. Никона. Они говорили одно и то же: «Калос», – и что он знал пять языков, но кое-кто добавлял, что не знал греческого языка, и отсюда делал вывод: не любил греков. Но человек, родившийся в многонациональной Российской Империи и сам бывший на много процентов немцем, вряд ли мог не любить конкретно греков. Это были простые люди, и гораздо меньше, думаю, образованные, чем русские крестьяне. О. Никон был не просто образованнейшим человеком, притягивавшим к себе иностранцев, – французским он владел в совершенстве. Это был человек, живший в полной нищете, денег не имевший никаких, и все журналы, получаемые им из разных концов мира, присылали ему благотворители. Он был одержим информационным голодом. Вернее, его ум был вечно голоден, он требовал каких-то знаний. И, конечно, монах, наблюдавший за звездами в подзорную трубу, был абсолютно непонятен простым греческим монахам, как и они ему. Поэтому о. Никон с большим интересом общался с французским писателем, увлекавшимся гностицизмом, а не из-за того, что сам впадал в какие-то ереси.

«Когда я впервые посетил его, ему было 82 года (то есть в 1957-м году)... Наш разговор был сбивчив, о том и о сем, как говорится. Больше всего мне нравились спонтанность и простота его ответов, свобода его речи. Для него не было табу-сюжетов, любое любопытство было нормальным и даже спасительным. Он не любил людей незаинтересованных, циников и скептиков, пресыщенных, и тех, как он выразился, которые свою душу держали в клетке. Поэтому наши разговоры всегда проходили свободно, как в семье, иногда даже хаотично, что меня сейчас принуждает – хотя я их цитирую целиком и в их смысле, и даже в словах, – перемещать отрывки по тематическому принципу».

«Я всегда любил читать и не вижу, почему, став отшельником, должен перестать учиться»

«Когда мы обедали в хижине, я на полке заметил книги и журналы – нечто совсем необычайное в афонской пустыне. Большинство было на русском, но там было и несколько книг на английском, и еще совсем приличная коллекция ‟National Geographical Magazine”.

– Надо быть греком, таким, как эти люди здесь, – сказал мне Никон, – чтобы думать, что быть подвижником – значит быть и невеждой. Я полностью поддерживаю ограничение тела, но никак и ограничение духа/ума. Я всегда читал и любил читать, и не вижу, почему, став отшельником, я должен перестать учиться. Я увлекаюсь многими темами, которые, наверно, кажутся абсурдными или еретическими моим соседям (он сделал забавный жест, чтобы показать орлиные гнездышки вокруг, как будто речь шла о соседях слишком шумных или незнакомых). Возьмите, например, астрономию. У меня есть маленькая подзорная труба, с помощью которой я смотрю на звезды. Я за ними наблюдаю часами, и это меня радует так же, как и молитва. Годами я даже переписывался с директором Гамбургской обсерватории по поводу другого центра эллипса, который Земля описывает вокруг Солнца. – Дальше мы разговорились об астрономии, и он меня спрашивал о гигантском телескопе на горе Паломар, в Штатах. Я ему рассказал об открытиях радиоастрономии о расхождении галактик – о чем он уже слышал. Я ему рассказал и о летающих тарелках. В том году они входили в моду, и я видел, как глаза Никона загорелись от любопытства.

– Обещайте, что пошлете мне книгу об этом, сразу, как вернетесь домой. У меня нет никакой возможности покупать книги, ведь я здесь живу совсем без денег. То, что вы здесь видите, это подарок монастыря и посетителей. Единственное, что получаю, это журнал ‟National Geographical Magazine”. Когда я им написал, что являюсь русским отшельником, живущим на Афоне, они мне ответили, что журнал будут присылать бесплатно до конца моей жизни.

– А книги об Атлантиде, которые я видел на полке, и книга Чурчварда о континенте Му? Все это вас интересует?

– Знаете, прямо Бог вас послал ко мне! Годами уже мечтаю, чтобы с кем-то поговорить обо всем этом, ведь, как я могу говорить со здешними об Атлантиде или Чурчварде!^[12] Мне еще недолго осталось жить, и мне ничего не нужно. Только немного сведений о вещах, информация по которым мне недоступна. Годами уже я ничего нового не узнаю. Часто я себе говорю: приедет ли кто-то и расскажет? И вот, вы приехали!

На его губах появилась улыбка счастливого ребенка и там оставалась все время, пока мы говорили об Атлантиде и континенте Му, которые, если верить эзотерическим преданиям, занимали место Тихого океана и которые имели замечательную цивилизацию прежде, чем их поглотили воды. Мы еще поговорили о Елене Блаватской, которая претендовала на общение с Атлантидой медиумическим способом и которая опубликовала книгу марсианских текстов!»

Как мы видим, сам о. Никон понимал, что рассчитывать ему на понимание у греков трудно.

О. Филарет

Когда через час я вернулся к о. Никону, я его застал за приготовлением чая. Даже здесь, на Афоне, на пустынной скале, он оставался русским. Он никогда не пил кофе, как греки, но всегда чай.

– Но вы видели о. Филарета? Это очень хороший человек, но немного шутник.

Слово вызвало мою улыбку.

– Как это пустынника называете шутником?

– Вы не заметили, что он всегда в облаках? Это человек редкой доброты, настоящий подвижник. У него нет абсолютно ничего. С тех пор как я здесь живу, я его всегда видел босым, в одних и тех же лохмотьях. Иногда он приходит посмотреть на меня, но поскольку я не говорю по-гречески, мы друг с другом не говорим. Он садится, смотрит на меня, улыбается, рукой дотрагивается своего сердца, кланяется и возвращается к себе. Никогда не говорит ни слова. Не помню, чтобы я его слышал, и это длится уже годы. – Да, молчание Филарета, босого рыбака, благоглаголие Никона. Два разных мира, почти противоположных, которые продолжают свое совместное путешествие, не понимая, по сути, друг друга. Грек и русский. Филарет, босой рыбак в вечных тряпках, пустынник, анальфабет. Никон, бывший царский офицер, петербургский аристократ, когда-то ученик Гурджиева, образованный отшельник, читатель ‟National Geographical Magazine”».

Череп отца Филарета

Лучше не скажешь, чем французский писатель. Два разных мира, но не враждующих, воюющих друг с другом, а находящихся рядом и взаимодействующих в служении Богу.

Рассказал о. Никон французу о своей поездке к брату в Америку.

«– Когда я уже был на Афоне, ветхий человек во мне был мертв и все, что касалось моей семьи, относилось к забытому прошлому. Я никогда не старался узнать, что стало с ними^[13], и только много лет спустя из Штатов получил письмо от моего брата. Он перевернул небо и землю, чтобы найти мой след. Я ему ответил, что я жив, что мне очень хорошо и чтобы он больше не беспокоился обо мне, и он скоро перестал мне писать. И годами была между нами тишина. Три года тому назад я от него получил письмо, в котором он писал, что чувствует свою близкую смерть и что хотел бы еще раз увидеть меня. Он не знал, как мне прислать деньги, и надеялся, что я, несомненно, найду какой-то выход. Я был на восьмидесятом году жизни, и мне казалось весьма рискованным ехать в Америку в таком возрасте и без копейки, но я подумал: если Богородица хочет мне помочь, все будет просто, и я смогу сделать все что угодно. Когда я говорил о своих планах, то все люди, если ‟всеми” можно называть трех или четырех пустынников, здесь живущих, – сказали, что проект этот неразумный, совсем неразумный. Для них, приехавших на Афон прямо из своих деревней, Штаты – это другой конец света. Для меня самое трудное было не доехать от Афин до Нью-Йорка, но вообще тронуться отсюда, преодолеть цепи! Я их страшно боялся в то время. Хотя именно эти цепи были моими сторожами, мои защитниками. По другую сторону цепей начинался другой мир. Мой мирок ограничен этими цепями. Да еще была и другая трудность: получить от игумена Великой лавры разрешение покинуть Афон – разрешение, какое очень редко давалось. Так что я еще раз сказал себе: все находится в руках Богородицы. От Нее зависит, даст ли Она мне силы перейти цепи и убедить настоятеля лавры. Я Ей много молился, и наконец разрешение было получено! Так я принялся ползти по цепям, шаг за шагом, и, поднимаясь, я сказал себе: с такой скоростью я никогда не приеду в Штаты! Наконец я поднялся до верха, пошел до Святой Анны, дальше в Дафни, Солунь, Афины, где обо мне позаботились в архиепископии. Они нашли мне греческое судно, которое отправлялось в Мексику, со многими отклонениями и остановками. Короче, я тронулся, и вот я уже в Адриатике, ведь судно сначала пошло в Триест. Ночью, сразу после Керкиры, я поднялся на палубу. Видно не было абсолютно ничего. Я там уснул, и вот я услышал голоса. Три голоса, которые говорили о ком-то. Не знаю, почему, но я был уверен, что говорят обо мне. Они сказали:

– Вы думаете что ему это удастся, что он доедет?

И какой-то другой голос ответил: «Конечно, с ним Богородица».

Утром, когда я проснулся, я спросил у капитана, где мы проплывали той ночью. Оказалось, это было именно напротив Бари, там, где находятся мощи святого Николая!

Мы приехали в Мексику, и там у меня вышло много неприятностей. Мне не разрешали сойти с корабля, поскольку у меня не было денег. Я с корабля телеграфировал своему брату, и он мне по телеграфу прислал деньги, сразу же. Но в последний час! Судно назавтра собиралось в Канаду, и меня хотели силой увезти!

«Я, наверно, был первым афонским отшельником, который сел в самолет»

В Штатах я нашел своего брата. Я приехал за несколько дней до его смерти, как раз чтобы еще благословить его.^[14] Я еще некоторое время задержался там, потом сделали сборы и оплатили мое возвращение в Афины на самолете. Я, наверно, был первым афонским отшельником, который сел в самолет! Но я вам надоел со своими семейными историями?»

Неизвестно, сколько раз о. Никон бывал в Америке. Но его сомолитвенник и сосед по келлии о. Макарий^[15] вспоминает, что когда он уехал в Европу, оставив все, переписав келлию о. Никону, и уже не мог вернуться на Афон впоследствии, то вспомнил, что о. Никон рассказывал ему про Аляску, куда он ездил на Алеутские острова, на остров Агафогнак возле Елового острова, где ранее подвизался преподобный Герман^[16]. Правда, трудно понять, когда происходила эта поездка: во время посещения брата, или во время его путешествия по Востоку, или в какое-то другое время.

О. Никон

– Да, молитва здесь еще не угасла. Некоторые все время молятся Иисусовой молитвой, занимаясь обыденными вещами, иногда прямо перед вами, но надо быть осведомленным, чтобы это увидеть. Они могут с вами говорить, могут даже и смеяться, кушать – и все это время молиться. Другие ею занимаются в уединении. Живут глубоко в лесу, на местах, которые надо знать, и убегают от встреч. Да, они есть, они существуют, но они невидимы.

Он поднялся. – А где спать будете? – спросил он.

– Здесь, возле смоковницы: не беспокойтесь.

В два часа утра он поднялся, чтобы молиться, следуя отшельническому правилу. Но из-за своей деликатности, после того, что я ему сказал о своих убеждениях, он меня не поднял, чтобы и я с ним молился.

Завтра... рано утром он вышел из каливы и благословил меня в путь. Три раза он повторил: спасибо! (мерси!), глубоко поклонился, с правой рукой на сердце. Я стал подниматься по цепям...».

О. Макарий Канадский видел следующий сон:

«Нахожусь я на Каруле, в моей любимой церковке. О. Никон служит Божественную литургию. Во время Херувимской вижу, что он все оборачивается ко мне, как бы улыбается и старательно кадит меня. После отпуста я захожу в алтарь, прикладываюсь к святому престолу, подхожу к о. Никону и, облобызавшись по обычаю, прошу его благословения. Поцеловались еще раз, и о. Никон говорит мне: ‟О. Макарий, больше не увидишь меня”^[17]. Потом выяснилось, что он в этот день служил и умер».

«Но даже там духовно ощущал он очень живо ту отраву, которая постепенно захватывает мир, не оставляя без своего воздействия и Святую Гору... если что желал он нам, это – не поколебаться духом в наше страшное время, когда, как он писал, начинается уже отделение овец от козлищ», – писал о нем архимандрит Константин^[18]. Видимо, чтобы понимать, как бороться с отравой, он и беседовал с французом о Блаватской, инопланетянах и др.

Череп отца Никона (в центре)

Вот такая непростая жизнь. Высший свет, прекрасное образование и кругосветные путешествия, служба в лейб-гвардии и поиск Бога, интерес к разнообразным знаниям, даже опасным, и жесткий аскетизм, которого сейчас уже, скорее всего, не встретишь. И самое удивительное, что о православном подвижнике нам рассказал французский писатель. Сегодня особенно важно сказать об о. Никоне (Штрандтмане), потому что благодаря неким недобросовестным писателям стали распространять ложные сведения об о. Никоне и его брате. О. Никон будто бы умер на Еловом острове, а его брат будто бы почил в 1940-м году. Хотя данные, сообщенные французскому писателю, тоже неточны (возможно, сам о. Никон по неизвестным причинам искажает некоторые сведения), но мы видим человека предельно искреннего, лишенного всякого рода фарисейства, реального подвижника-аскета, чувствующего погружение мира в духовную тьму и приближение времени, когда произойдет отделение овец от козлищ.

О том, что интерес к различного рода знаниям был у о. Никона не простым любопытством, свидетельствуют его миссионерские успехи. Правда, практика показывает, что нельзя доверять на 100 процентов свидетельствам греческих старцев, но, думаю, справедливо будет закончить словами старца Гавриила, который с восхищением писал в своем Лавсаике об иеромонахе Никоне:

«Офицер старшего командного состава царской армии, знаток языков и богословия. Его посещало много иностранцев, и особенно люди протестантского вероисповедания, которые уходили очарованные общением на религиозные темы, а один из них, бывший в то время депутатом Британской Палаты общин, принял Православие и в настоящее время является его ревностным исповедником в Лондоне и повсюду с благодарностью рассказывает об отце Никоне из-за спасительного духовного пробуждения его самого и его родных»^[19].