Когда все скверно, именно культура сохраняет добротный консерватизм

Наш собеседник Дмитрий Михайлович Володихин — известный писатель, автор исторических и фантастических романов, повестей и рассказов и вместе с тем серьезный историк, доктор исторических наук, автор научных монографий по истории русского Средневековья, учебных пособий, научно-популярных работ, критических статей, рецензий. А еще — редактор, издатель, мудрый наставник молодых авторов, куратор многих литературных проектов, в том числе конкурса «Новая библиотека», проводимого Издательским советом Русской Православной Церкви.

23 мая 2019 года Дмитрий Володихин стал лауреатом Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Мы беседуем с Дмитрием Михайловичем о его творческом пути, литературной и общественной деятельности.

— Дмитрий Михайлович, Ваш творческий диапазон необыкновенно широк: фантастика, публицистика, академическая штудия в области истории, историческая романистика. Расскажите, пожалуйста, с чего начинался Ваш творческий путь. Что для Вас было первично: литературное творчество или научные изыскания?

— Я считаю, что современная гуманитарная культура находится в состоянии неестественной расчлененности. До революции гуманитарии могли получить на историко-филологическом факультете и исторические и филологические знания, знания в области искусствоведения, определенную правовую подготовку, элементы философии, и все это не выглядело странным. Но потом в гуманитарной сфере произошла специализация, поэтому сейчас на историка, писателя, филолога и философа смотрят как на людей, интересы которых далеки друг от друга, а это не совсем хорошо. С моей точки зрения, нормально, когда личности гуманитарного склада выходят и в литературные сферы, и в научные. Состояние гуманитарного знания, которое у нас сложилось сейчас, свидетельствует об определенной культурной поломке мира, который в целом идет не в ту сторону, куда бы ему лучше двигаться. Расчлененность культуры, атомизация общества, восприятие всего по отдельности уничтожает способность воспринимать реальность во всей ее сложности и целокупности. А если человек одновременно писатель, историк, если он еще и публицист, критик и чуть-чуть философ, то это помогает понимать жизнь шире, масштабнее.

У меня увлечение литературой и исторической наукой началось одновременно. В детстве моей любимой книгой был «Остров сокровищ». Из этого детского увлечения вышло и то, что я стал профессиональным историком, и то, что я нашел себя в исторической публицистике и стал автором, которому нравится делать романы на исторической основе. Если из «Острова сокровищ» убрать историческую основу — ничего не останется, если убрать литературу и оставить только историю — опять ничего не получится. История и литература помогают друг другу, а не мешают.

— Ваше становление как ученого, как гуманитария в широком смысле слова пришлось на период 80-90-х годов, когда у нас происходила кардинальная смена ценностей. Как Вы, молодой человек, пережили этот слом? Ведь Вы, наверное, прошли и через пионерию, и через комсомол?

— И через партию прошел, и в армии два года служил… Конечно, многие вещи воспринимать было тяжело. Больно было смотреть, как родная страна подвергается разграблению, когда на улице правит бал бандит, когда чиновник считает, что предательство родины — это норма жизни, когда то, что было накоплено трудами многих поколений, разбазаривается в одну секунду, чтобы можно было выехать за рубеж. Страна меняла золото на туалетную воду, и из этого ничего хорошего не получилось. Слом советского социалистического строя был мучителен. Но впоследствии я понял, что это глубоко извращенный строй. Он был построен на искажении начал, на которых строилась православно-монархическая империя в начале XX века, а еще того больше в XVII веке, и эта изуродованная конструкция в конце концов кракнула и распалась. Но значительная часть элиты воспринимала этот процесс как способ обеспечить себе сытую и обеспеченную жизнь, не обращая внимания на то, что происходило с простыми людьми. С другой стороны, я понимаю, что кризис девяностых был Божией карой за все, что было до того. Это второй хороший урок за XX век. А первый — это катастрофа 1917 года, Гражданская война, репрессии. И надо нам жить так, чтобы и первая, и вторая трагедии не повторились. Я очень надеюсь, что знания, купленные такой чудовищной ценой, все-таки помешают нам сползти в такой же ужас в ближайшие поколения.

— А что Вам помогло найти опору в бурные девяностые?

— Наверное, история и культура. Когда все скверно в политике и общественной сфере, именно культура сохраняет добротный консерватизм. Она меняется последней, и здоровые элементы в ней сохраняются довольно долго. Что-то в отечественной культуре сохранилось еще со времен Российской империи. В культуре можно было жить, работать, черпать силы для пассивного сопротивления разрушительным тенденциям, которые делали слово «русский» запретным, а слово «православный» полузапретным. Русская культура помогала мне, как писателю, публицисту и критику, говорить «нет» своему времени. И я старался произнести это «нет» как можно громче. Уже позже, в нулевые годы, появилась возможность подумать о том, а чего бы мне хотелось в положительном смысле? Иными словами, выбирать модели сценариев будущего. И это было уже интереснее. Надо было многое претерпеть, чтобы по достоинству оценить те возможности, которые дает нам культура. То, что мы можем что-то делать внутри культуры,— это дар Божий. И не факт, что этот дар не будет у нас завтра отнят каким-нибудь очередным социальным катаклизмом.

— Вы приняли святое Крещение в 2001 году, в возрасте 32 лет. Как Вы к этому пришли? Почему так поздно?

— У меня семья нехристианская. И большую часть жизни я провел в обществе моих родителей, которые только на старости лет начали задумываться о Боге, до этого они были убежденными коммунистами — членами партии. Ничего худого я о них сказать не могу: надежные, умные, работящие, хорошо образованные. На таких людях и держится страна. Но в молодости и зрелости Бог для них был чем-то ненужным. Так что набираться веры мне приходилось самому. Первое время мне было ближе не христианство, а философия скептицизма. А уж потом меня из этого тупика вывел отец Павел Флоренский, его книга «Столп и утверждение истины». До решения принять Крещение я дозревал лет шесть или семь. Все сомневался: как я буду христианином, ведь они не должны грешить? Разве я на это способен? Решающий шаг сделали за меня друзья. Один мой хороший товарищ, Николай Мисурян, сказал: «Что же ты хочешь — не быть христианином, чтобы со спокойной душой воровать, блудить, лгать?». И я понял несостоятельность моих сомнений. А второй мой добрый друг, Глеб Елисеев, привез мне с горы Фавор крестик, и я почувствовал, что через него меня к себе зовет Бог. И вот так, с помощью моих друзей, с помощью книг отца Павла Флоренского и потому, что я мысленно сопротивлялся той вакханалии, которая была в стране, я все-таки до Бога добрался и крестился.

— Многие неофиты боятся писать на тему религии, считая себя недостойными, или, наоборот, начинают неумело проповедовать. А в Вашем творчестве что-то изменилось после Крещения?

— У меня никаких проблем после Крещения не возникло. Многие говорят о каких-то искушениях у святой купели, что человек, который долгое время был атеистом, начинает кричать, плакать, с ним что-то такое странное делается. Мне было радостно и тепло. Крестился — вроде стал нормальным. А в творчестве ко мне пришла моя, может быть, не единственная, но точно главная тема — это диалог человека и Бога. Девяносто процентов того, что я дальше делал в литературе и исторической науке, к этой теме, так или иначе, пристегивается.

— Историческая романистика и фантастика — это для Вас разные писательские модусы существования или это единый поток творчества? Вы как-то себя ограничиваете: вот, сейчас я фантазирую свободно, а сейчас пишу только правду!

— Граница проходит не между исторической романистикой и фантастикой, а между наукой и литературой. Они друг другу помогают, но не сливаются. Когда я пишу монографию как академический ученый, я соблюдаю все правила современной науки. Когда я пишу роман, то стараюсь соответствовать тому, чего требует от тебя литература. А вот что касается разных направлений внутри литературы, здесь нет четкой границы. Ты разговариваешь с читателем и представляешь, что ему будет нужно и интересно, если ты пойдешь через фантастический роман, и что будет нужно другому человеку, если ты будешь писать роман исторический. Каждый раз я стараюсь прислушаться к своему читателю. И в зависимости от того, что я услышал, применяю определенный набор приемов, стилистических, сюжетных, композиционных. Но принципиальной разницы нет. Бог существует, существовал и будет существовать вечно. Истина, которая с Ним связана, тоже из области вечности. Так какая разница для писателя, пишет он о прошлом, о настоящем или о будущем, если все главное — вечно?

— Что для Вас является импульсом для художественного творчества? Самовыражение, желание рассказать некую историю? Или Вы ставите перед собой, грубо говоря, утилитарные цели: сообщить читателю что-то читателю о православной вере, о тех личностях, которые искали и нашли Бога? Или эти два момента неразрывно связаны?

— Хотел бы я быть таким органичным и цельным писателем, для которого дело проповеди и писательское самовыражение связаны неразрывно, но нет. Какие-то вещи я делаю умственно, потому что надо, что называется, «с холодным носом». Надо что-то написать, и ты садишься и говоришь себе: ну, давай, подумаем, как это сделать? А в другом случае что-то начинает внутри тебя зудеть. Не могу сказать, что это приятное чувство. Как будто почка болит или тремор какой-то начинается, только внутренний: ну, давай-давай, все равно ты это напишешь, не сопротивляйся! Приходит само. И конечно, в мечтаниях порой возносишься: не Бог ли меня благословляет на этот путь? И тут же сомнение берет: не бесы ли лукавые подталкивают? А вообще, когда ты все это отписал, нужно трезво посмотреть на то, что получилось. Если гадость какая-нибудь вылезла, то надо остановиться и повернуть обратно.

— А у Вас были такие ситуации, когда Вы себе говорили «стоп»?

— Да, несколько раз я вглядывался в то, что из меня лезет, и переставал не то чтобы работать, но даже думать над этим. Не все, что дается с писательским вдохновением, на самом деле в жизни нужно. Писатель — обычный человек, который может и дрянь сотворить. Не надо этого делать. Крепко думать приходится. Один раз я себя не смог вовремя остановить, и вышел рассказ, в котором я сомневаюсь до сих пор. Нужно следовать православной добродетели трезвения.

— А у Вас есть внешние авторитеты, те, кто оценивают Ваше творчество со стороны? Может быть, Ваш духовник?

— Одно время я ходил к игумену Иоанну (Ермакову). Он говорил мне, что основной враг человека пишущего, да и вообще думающего, это внутренняя пустота. С ней надо бороться. Но я живу не в пустом пространстве. Вокруг меня друзья, товарищи, все православные, хорошо образованные специалисты, тонко чувствующие литературу. Они тебе говорят: «Дружок, заигрался». Или: «А вот это интересно!».

— Мне кажется, очень важно, чтобы вокруг творческого человека была та среда, в которой он мог бы реализоваться, вовремя получить совет. И одно из направлений Вашей деятельности — это как раз поддержка молодых авторов, создание для них такой творческой среды. У Вас прекрасные организаторские способности, то, что мало кому дано из людей творческих. Ваши проекты и конкурсы объединяют авторов и направляют их творчество в нужное русло. Сейчас Вы организуете систему творческих конкурсов для авторов христианской направленности в Издательском совете Русской Православной Церкви. Это как раз то, что «надо» делать?

— Да, это так, но… Если ты что-нибудь умеешь в организационном смысле, это не значит, что это приносит тебе удовольствие. Я веду и организовал литературно-философскую группу «Бастион», Карамзинский клуб, где я постоянно общаюсь со множеством умных и верующих людей. Среди них историк Сергей Алексеев, прозаик и публицист Наталья Иртенина, супруги Елисеевы, писатели, писатели-фантасты Эдуард Геворкян, Анна Ветлугина, Дмитрий Федотов. Само общение приятно. А вот усилия по организации — они из области «впрягись, дружок». Я постараюсь объяснить это одним сравнением. Представьте себе огромного пушистого сибирского кота на снегу. Представили?

— Да.

— А теперь представьте рядом с ним дружелюбную такую, спокойную кряжистую лайку. У нее хвост крутельком, глаза зажигательные… Каждой скотине дают по небольшой тележке. Кто все это лучше оттащит? Ездовая лайка или кот?

— Лайка, очевидно.

— Ну, так я себя чувствую в роли сибирского кота, который впрягся вместо лайки. Тащить могу, но радости мало.

— Темы, которые Вы ставите как приоритетные для писателей, так или иначе, связаны с моделированием политического будущего России. Вы видите это будущее как имперское?

— Да, все так. Но я хочу уточнить, что империя обязательно должна быть христианской. Одно с другим связано непосредственно. Империя — это стена, защищающая христиан, механизм, чаша. А вот вино в этой чаше, истина за этой стеной и душа, которую механизм заставляет двигаться,— это православная вера. Если ее нет, то сама по себе империя, внеконфессиональная, смысла не имеет.

— А обратное возможно? Может ли свободно и беспрепятственно существовать православная вера в стране, где нет такой «защищающей стены» — империи, монархии?

— В некоторых случаях возможно. Но все-таки есть понятие удерживающего, то есть катехона, и я придерживаюсь того мнения, что катехон, удерживающий — это и есть имперская власть, которая дана нам от Бога. Она может принимать различные формы или вообще прерываться. Она может быть царской, императорской, властью василевса. Но смысл один: пока не пришло время Страшного суда, разрушения царств и Армагеддона, новой земли и нового неба, от свинства, хаоса и преисподней нас, христиан, оттаскивает хорошо налаженная Имперская власть. Она дает нам возможность нормально, по-человечески молиться. В странах, где такой власти нет, Православие возможно: в Грузии, в Сербии, например. Нет там никого царства, и не намечается.

— Но в России царства ведь тоже нет?

— Но у нас есть местоблюститель престола. И посмотрите, ведь все эти государства сейчас в гораздо большей степени, чем мы в настоящий момент, подвержены влиянию внешней тьмы. Она просачивается со всех сторон и заставляет правящих людей вредить Православной Церкви и православной вере. В России с этим полегче. У нас больше пространства для маневра. Не могу сказать, что у нас сейчас установилось христианское царство, как при Михаиле Федоровиче Романове или хотя бы как при Александре III или Николае II, но у нас сохранились хотя бы какие-то механизмы. В России все еще существует имперский каркас, полуразрушенный и частично восстановленный.

— Могут ли литературные проекты, куратором которых Вы являетесь, повлиять на общественное мнение? Люди сейчас читают очень мало.

— Да, могут. Конечно, самонадеянной гордыней было бы думать: вот я напишу гениальную, абсолютно христианскую книгу, и она повернет умы на правильную дорогу. Это все чушь, если так думает одиночка. А вот если христианское миросозерцание заставляет работать тысячи и тысячи людей в этом ключе, то в совокупности они, может быть, умы несколько подкорректируют. И в данном случае важно иметь не трех-четырех талантливых христианских писателей, которые своим гением изменят культурную карту России, а колоссальное воинство людей талантливых, одаренных, средних и так себе, которые будут идти как простые ратники и делать свою работу. Мы живем в той ситуации, когда многие вещи решаются массой, а не гениальным лидером.

— А к какой аудитории Вы обращаетесь? К невоцерковленным и неверующим, к сомневающимся или верующим православным христианам?

— Ну что я могу сказать крепко воцерковленным людям? Я для них просто христианский цыпленок. С каким словом я могу обратиться к опытному батюшке или к прихожанину, который в церкви с 80-х, а то и с 60-х годов? Со словом пионера, разговаривающего с ветераном? Нет, моя аудитория в смысле веры попроще — это люди сомневающиеся.

— Каковы Ваши творческие планы?

— Сейчас я делаю книгу «Воеводы Руси» для серии «ЖЗЛ». Дай Бог закончить ее, это огромная тема. Может быть, том разделится на две части. Мне нравится эта работа, и я надеюсь, что она будет полезной. Наверное, я буду вынужден написать пьесу об Иване Федорове, первопечатнике. Эта работа как раз из области «надо». Мне хотелось бы написать книгу «Русский вельможа на пороге смерти», чисто научную: посмотреть на то, как боярин времен Иоанна Грозного или Алексея Михайловича, стоя одной ногой в гробу, создавая завещание, проявлял себя как личность в критической ситуации, когда смерть дышит ему в лицо. Ну а из романов, если Бог даст, может быть, будет продолжение «Смертной чаши». Очень хочется сделать второй роман об осаде Пскова Стефаном Баторием в 1581-1582 годах. Есть герои, есть в голове сюжет. Все есть — зуда нет. Значит, надо подождать.