Письма диакониссе Олимпиаде. Письмо четвертое

Нисколько не беспокойся за нас ввиду суровости зимы, болезни нашего желудка и набегов исаврян, и не мучь себя заботами. Зима была, как обыкновенно бывает в Армении; больше нельзя сказать ничего, и нам она не особенно вредит. Мы ведь, предвидя ее, принимаем меры, чтобы устранить происходящий отсюда вред: постоянно зажигаем огонь, всячески загораживаем комнату, где остаемся, пользуясь коврами, и все время остаемся дома. Правда, нам это неприятно, но ввиду проистекающей отсюда пользы, можно сносить, потому что, пока мы остаемся дома, не особенно мучимся от холода; а когда бываем вынуждены чуть выйти и побыть на свежем воздухе, причиняем себе немалый вред. Поэтому и твою честность умоляю, и как величайшей милости прошу, больше заботиться об излечении болезни твоего тела. Правда, и уныние производит болезнь; но когда еще и тело исстрадалось, и совершенно ослабело, и остается в большом пренебрежении, не пользуется ни врачами, ни благорастворенностью воздуха, ни обилием необходимых вещей, то сообрази, что отсюда бывает немалое приращение опасности. Поэтому прошу твою честность пользоваться и разными опытными врачами, и лекарствами, которые могут устранять такого рода болезни. Так и мы за несколько дней перед этим [...] воспользовавшись [...] лекарством, присланным от госпожи моей, благопристойнейшей Синклитии, устранили болезнь, не встретив при этом нужды употреблять его больше трех дней. Поэтому прошу тебя и самой пользоваться им, и [...] постарайся упросить господина моего, почтеннейшего Феофила комита, чтобы он опять приготовил и прислал его нам.

Пусть не печалит тебя то, что мы здесь зимуем, потому что теперь мы чувствуем себя гораздо легче и здоровее, чем в прошлом году; если бы и ты сама проявляла подобающую о себе заботу, то чувствовала бы себя гораздо лучше. Если же говоришь, что болезни у тебя родились от уныния, то зачем опять требуешь от нас писем, когда нисколько не воспользовалась ими для приобретения хорошего расположения духа, но до такой степени предалась власти уныния, что желаешь даже теперь переселения из этой жизни? Разве ты не знаешь, какая великая награда назначена для благодарной души и за болезнь? Разве не часто я беседовал с тобой относительно этого предмета, и когда находился вместе с тобой, и через письма? Но так как, может быть, или множество дел, или сама природа болезни и непрерывные несчастья не дозволяют тебе держать сказанное постоянно в свежей памяти, то послушай, как мы станем напевать опять то же самое язвам твоего уныния: таяжде бо писати, говорит апостол, мне убо неленостно, вам же твердо (Флп. 3, 1).

2. Итак, что я и говорю, и пишу? Для стяжания славы, Олимпиада, нет ничего равного терпению, проявляющемуся при болезнях. Подлинно, эта добродетель — царица благ по преимуществу и вершина венцов; и подобно тому как оно царствует над остальными добродетелями, так точно и в нем самом в особенности этот вид блистательнее прочих. Сказанное, быть может, неясно; поэтому поясню его.

Итак, что же такое я говорю? Ни потеря имущества, даже если бы кто-нибудь лишился всего, что имел, ни лишение чести, ни изгнание из отечества и отведение в чужую страну, ни мучение трудом и работой, ни жизнь в темнице, ни пребывание в узах, ни порицания, бранные речи и насмешки, — не сочти, в самом деле, мужественного перенесения всего этого даже и за малый вид терпения; а что это так, показывает Иеремия, столь великий и славный муж, который немало был смущен этим искушением (Иер. 15), — но продолжаю: ни это все, ни потеря детей, даже если бы они были похищены все разом, ни непрерывно наступающие враги, никакое другое подобного рода бедствие, даже и сама вершина того, что считается печальным, — смерть, до такой степени страшная и ужасная, не так тяжела, как — телесный недуг.

Показывает это величайший борец терпения, который, после того как впал в телесную болезнь, считал смерть освобождением от теснивших его несчастий, и когда терпел все другие напасти, не чувствовал, хотя и получал удары один за другим, и последний из них смертельный. Не маловажным ведь, а напротив, делом самой крайней злобы против него было то, чтобы человеку, не молодому и не впервые теперь лишь выступающему на состязания, но уже изнуренному множеством следовавших друг за другом стрел, нанести смертельный удар через гибель детей — и удар до такой степени тяжелый, чтобы погубить детей обоих полов и всех разом, в раннем возрасте и насильственной смертью, и в самом роде смерти приготовить им внезапную могилу.

В самом деле, он не увидел их ни лежащими в постели, не лобызал ни рук их, не слышал ни последних слов, не прикоснулся ни к их ногам и коленям, не сомкнул уст, не закрыл глаз их, когда они умирали, между тем это немало содействует утешению отцов, лишающихся своих детей; он не проводил в могилу раньше одних, найдя в других, по возвращении, утешение своей скорби по умершим, — нет, он услышал, что все они были засыпаны во время пира, изобиловавшего не пьянством, а любовью, за трапезой братской любви, возлежа на ложе, и все смешалось вместе — кровь, вино, бокалы, кровля, трапеза, пыль, члены детей.

И все-таки когда он услышал об этом, и прежде того об остальных несчастьях, которые были тяжки и сами по себе, потому что и [все прочее] несчастным образом погибло — и стада овец, и все стада скота, — одни, как говорил злой вестник печального происшествия, были истреблены ниспавшим небесным огнем, другие все разом похищены различными неприятелями и убиты вместе с самими пастухами; и все-таки, говорю, видя такую бурю, разразившуюся в один миг над полями, над домом, над животными, над детьми, видя волны, следующие одна за другой, непрерывные утесы, глубокий мрак и невыносимый напор волн, он не поддавался унынию и почти не замечал происшедшего, разве лишь настолько, насколько он был человек и отец.

Но когда он был предан болезни и язвам, тогда стал искать и смерти, тогда начал и плакать и сетовать, — чтобы ты поняла, что это всего тяжелее и представляет высочайший вид терпения. Не безызвестно это и самому злому демону. Вот почему, когда он, употребив все те средства, увидел, что борец остается невозмутимым и спокойным, то устремился к этому величайшему состязанию, говоря, что все остальное выносимо, лишится ли кто дитяти, или имущества, или чего-нибудь другого (потому что это обозначается словами: кожу за кожу, — Иов. 2, 4), а смертельный удар тот, когда кто получит в удел страдания телесные. Вот почему, когда он был побежден после этой борьбы, он не мог и голоса подать, хотя прежде спорил крайне бесстыдно. Здесь же, говорю, и он уже не нашел возможным выдумать чего-нибудь бесстыдного, но удалился с закрытым от стыда лицом.

3. Но если тот желал смерти, не вынося страданий, то не думай, что это для тебя служит оправданием в желании самой смерти. В самом деле, поразмысли, когда тот желал и при каком положении дел, а именно — когда закон не был дан, пророки не явились, благодать в такой степени не была излита, и сам он не получил участия в других родах целомудрия. Что действительно от нас требуется больше, чем от живших в то время, и что нам надлежат более трудные подвиги, послушай, как говорит об этом Христос: аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в Царствие Небесное (Мф. 5, 20). Поэтому не думай, что желание смерти теперь свободно от вины, но слушай голоса Павла, который говорит: разрешитися и со Христом быти, много паче лучше: а еже пребывати во плоти, нужнейше вас ради (Флп. 1, 23-24).

Чем больше усиливаются мучения, тем больше увеличиваются и венцы; чем больше обжигают золото, тем чище оно становится; чем обширнее море переплывает купец, тем больше собирает он товаров.

Итак, не подумай, что тебе предлежит малое состязание, — нет, подлежит более высокое, чем все то, что ты претерпела, разумею состязание по поводу болезни тела. Так и Лазарю (хотя я и часто говорил тебе это, но ничто не мешает сказать то же и теперь) этого было достаточно для спасения (Лк. 16); и в недра того, кто открывал дом для приходящих, кто, по повелению Божию, постоянно был переселенцем, и кто заклал родного сына, единородного, данного в глубокой старости, отошел тот, кто не сделал ничего подобного, так как он легко перенес бедность и болезнь, и отсутствие покровителей.

Для тех, кто благородно переносит что-нибудь, это, действительно, столь великое благо, что Бог, если найдет кого согрешившим весьма тяжко, освобождает от тяжелого бремени грехов; а если найдет украшенного добродетелями и праведного, то и для того делается прибавка не малого, но даже и очень великого дерзновения пред Ним. Так страдания плоти служат и блестящим венцом для праведных, сияющим гораздо светлее солнца, и величайшей очистительной жертвой для согрешивших. Вот почему обесчестившего отцовский брак и осквернившего его ложе Павел предает на погибель плоти, очищая его этим способом.

Что происшедшее действительно служило очищением от столь великого позора, послушай, что говорит апостол: да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. 5, 5). И обвиняя других в ином ужаснейшем грехе, именно недостойно вкушавших Святой Трапезы и тех неизреченных Тайн, и сказав, что таковой повинен будет телу и крови Господни (1 Кор. 11, 27), смотри, как, по его словам, и они очищаются от этого тяжелого греха; он говорит так: сего ради в вас мнози немощни и недужливи (ст. 30). Показывая затем, что дело у них не ограничится этим наказанием, а что будет некоторая выгода отсюда — освобождение от дачи отчетов за этот грех, он прибавил: аще бо быхом себе рассуждали, не быхом осуждени были. Теперь же судими от Господа наказуемся, да не с миром осудимся (ст. 31-32).

А что и люди, совершившие великие добродетели, получают отсюда большую пользу, это ясно как из жизни Иова, который по этой причине засиял сильнее, так и из жизни Тимофея, который будучи столь прекрасным и получив столь великое служение, вместе с Павлом облетая вселенную, страдал недугом не два или три дня, не десять, не двадцать, не сто, а непрерывно в течение многих дней, когда тело у него изнемогло в очень сильной степени. Указывая на это, Павел говорил: мало вина приемли, стомаха ради твоего и частых твоих недугов (Тим. 5, 23). И тот, кто воскрешал мертвых, не исцелил его немощи, но оставил его в горниле болезни, чтобы и отсюда для него собралось величайшее богатство дерзновения. Чего сам он вкусил от Господа и чему был наставлен от Него, тому он учил и ученика, потому что если сам и не впадал в болезнь, то искушения, однако, мучили его не меньше болезни и приносили плоти большое страдание. Дадеся ми, говорит он, пакостник плоти, аггел сатанин, да ми пакости деет (2 Кор. 12, 7), разумея удары, оковы, узы, темницы, то, что его часто водили, терзали и мучили бичами палачи. Вот почему он, не вынося страданий, приключающихся благодаря этому с телом, говорил: о сем трикраты Господа молих (под трикраты разумея здесь: часто), чтобы освободиться от этого пакостника (ст. 8). Потом, когда не получил просимого, он понял пользу этого, успокоился и радовался по поводу происходящего.

Так и ты, хотя и остаешься дома и пригвождена к постели, не думай, что ведешь праздную жизнь, потому что, имея постоянного, и вместе с тобой живущего палача, — эту чрезмерную болезнь, — ты терпишь страдания, более тяжкие, чем те, когда кого влачат, терзают и мучают палачи, и кто когда терпит самые крайние бедствия.

4. Итак, не желай теперь смерти и не пренебрегай заботами о своем теле, потому что и это не безопасно. Потому и Павел советует Тимофею тщательно заботиться о себе. Относительно болезни достаточно сказать этого.

Если же разлука с нами причиняет тебе уныние, то ожидай конца и этому. И это я сказал теперь не для того, чтобы утешить тебя, но потому, что я знаю, что так непременно будет. Если бы этому не надлежало совершиться, то я давно, думается мне, умер бы, потому именно, что на меня потоком устремились испытания.

Помимо всего того, что я претерпел в Константинополе, надо знать, сколько вытерпел я по удалении оттуда в продолжение этого длинного и трудного пути, вытерпел такого, что в большей части способно было причинить смерть, сколько затем, после прибытия сюда, сколько после переселения из Кукуза, сколько после пребывания в Арависсе.

Но всего этого мы избежали, и теперь здоровы, и находимся в полном благополучии, так что все и армяне изумляются, что при таком немощном и сухощавом теле я переношу такой невыносимый холод, что могу дышать, тогда как люди, привыкшие к зиме, немало страдают от нее. Однако мы остались невредимы до сего дня, и избежав рук разбойников, которые часто нападали, и живя при недостатке вещей необходимых, и не имея возможности пользоваться даже баней. Когда мы жили в Константинополе, то постоянно имели в том нужду, а теперь находимся в таком состоянии, что даже и не желаем подобного рода утешения, напротив, мы стали здесь еще и здоровее.

Ни суровость климата, ни пустынность мест, ни скудость съестных припасов, ни отсутствие прислужников, ни невежество врачей, ни недостаток бань, ни постоянное заключение, как будто в темнице, в одном жилище, ни то обстоятельство, что я лишен возможности двигаться, в чем я всегда имел нужду, ни постоянное пребывание в дыму и около огня, ни страх перед разбойниками, ни постоянные нападения, ни другое что-нибудь в этом роде — ничто не победило нас; напротив, мы чувствуем себя здоровее, чем были там, но потому, однако, что тщательно заботились о себе.

Итак, соображая все это, удаляй от себя уныние, которое владеет тобой теперь по этим причинам, и не требуй от себя самой чрезмерных и тяжелых удовлетворений. Я послал тебе, что я недавно написал, именно, что, кто не поступает несправедливо с собой, тому не в силах будет повредить никто другой; и рассуждение, которое я послал теперь твоей честности, преследовало эту именно цель. Итак, постоянно пробегай его, а когда бываешь здорова, читай и вслух. Это будет для тебя, если захочешь, достаточным лекарством.

Если же станешь спорить с нами и не будешь заботиться о себе, и, несмотря на бесчисленные убеждения и увещания, которыми можешь ты пользоваться, не пожелаешь подняться из болот уныния, — то неохотно и мы будем откликаться и отправлять тебе частые и длинные письма, если ты не намереваешься получать из них какую-нибудь пользу для приобретения хорошего расположения духа.

Как же мы узнаем это? Узнаем, если ты будешь не говорить, а показывать делами, потому что и теперь ты говорила, будто не иное что, а уныние причинило тебе эту болезнь. Так как ты сама, следовательно, призналась в этом, то, если не освободишься от болезни, мы не поверим, что освободилась и от уныния. В самом деле, если оно причиняет болезнь, как и сама ты известила, то очевидно, что, по удалении его, уничтожена будет и болезнь; по извлечении корня, погибают и его отпрыски, так что, если они останутся цветущими и полными сил и будут приносить неподобающий плод, то мы не можем быть убеждены, что ты освободилась от корня. Поэтому покажи мне не слова, а дела, и если будешь здорова, то увидишь, что опять будут посылаться тебе письма, превосходящие меру слов.

Не считай также малым для тебя утешением, что мы живы, что здоровы, что, находясь в таких тяжелых обстоятельствах, мы освободились от болезни и недуга, что, как я узнал, очень печалит и огорчает наших врагов. Соответственно этому и вам следует считать это величайшим ободрением и главным утешением. Не называй одинокими твоих спутников, которые теперь, благодаря страданиям, какие они терпят, еще более начертаны в небесах. Я очень скорбел из-за монаха Пелагия. Поразмысли поэтому, сколь великих венцов достойны те, кто стоит благородно на своем посту, когда даже мужи, проводившие жизнь в столь великих аскетических подвигах и отличавшиеся выносливостью в трудах, оказываются так легко поддающимися обману.