Город в огне. Часть 1

Из книги архиепископа Иоанна (Шаховского) "Установление единства", изданной в серии "Духовное наследие русского зарубежья", выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.

Рейхстаг в огне

Время моего пастырского служения в Европе шло среди бурь, охвативших землю. Приблизительно за год до прихода к власти Гитлера, в феврале 1932 года, я был назначен в Свято-Владимирский приход в Берлине и прибыл туда из Парижа. И с берлинскою моею паствою и собратьями-пастырями мне пришлось пережить все, что пережила Германия, от восхождения нацизма до его крушения. Это было то испытание, о котором говорит апостол Петр: «Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете... Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое» (1 Пет. 4, 12—13, 15). Это были годы многих и различных по своему характеру и значению страданий людей.

Время войны не пришло в мир неожиданно. Слишком сильно было напряжение предвоенных лет, все готовились к войне, и вопрос был только в том, до какой степени западный мир готов сам себя разрушить. Материализм, коричневый и красный, стояли один против другого, и, подписывая между собою пакт, думали каждый свою думу, ничего общего не имеющую с миром человечества. И над тем, и над другим — и над многими — свершился Божий суд. Он начался 22 июня 1941 года, в День Всех святых, в земле Российской просиявших.

В этот именно день, сопряженный с днем воскресения, произошло молниеносное расторжение пакта двух самых ярких антихристианских сил истории. И тогда возникла у многих надежда, что, вследствие начавшейся грозы на Востоке, явится возможность открытого свободного слова о Боге в России и совершится возвращение к Богу многих отступивших от Него душ.

Более двух десятилетий так ждавшая встречи с родиной русская эмиграция, потрясенная, замерла в те дни. На разной глубине и под разными углами восприняли русские люди начавшиеся события, но все хотели своей стране блага, все ждали ее спасения. Был, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности во всех этих ожиданиях и надеждах человеческих. Не могло не быть ошибок. Но в надежде на конечное торжество Божьей правды не было ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории. Надежда на Бога только в безграничности истинна. И тем истинней, чем безграничней. Пути Промысла открывались в процессе самих событий. Наша встреча с Россией осуществилась, но не так, как мы думали, — более глубоко и метафизично, чем мы могли предполагать.

К началу сороковых годов Русская Церковь стояла в России накануне своего полного уничтожения. И все увидели, как в огне и грозе началось ее воскресение. Церковь восстала, поднялась среди молний, сошедших на царство себя превозносящего, демонического материализма.

Столкновение двух материалистических идеологий было явлением более сложным и глубоким, чем столь привычное в мире национальное единоборство народов. Тут было дело не в борьбе «Германии» с «Россией», или — «национал-социализма» с «марксизмом», а — в одном Божьем суде над двумя лжерелигиями, лжемессианствами человечества, столь различными и столь одинаковыми в своем восстании против Божьего Духа. Грех нацистов — возвышения плоти и крови над Духом Божьим — был равен греху материалистов, возвышавших над Духом Божьим материю. Тот и другой грех были грехом против Духа Святого.

Войны людей бывают всегда прямым следствием общей их войны против Бога. Признание источником жизни не Творца, а безличной материи может стать причиной еще большего саморазрушения человечества. Древние люди были более чутки к этой пневматологической реальности; они яснее видели следствия греха. Наступление бедствий сопровождалось волною покаяния в народах. Дело истинных духовных вождей было указывать людям на ими нарушенный Божий закон.

Допущение войны, как яркого образа смертности и исчезновенности этого мира, должно облегчить веру людей в высшую реальность бытия, в весомость духовных ценностей. Но люди все время закрываются от глубин своей жизни, бегут от Лица Божия. Не видя главного смысла истории, они выбирают себе и учителей, которые «льстили бы слуху» (2 Тим. 4, 3), и в мире рождаются новые формы прометеевского дерзания и вавилонического столпотворения.

Трудно людям осознать всю гибельность даже малейшего своего сопротивления Богу, самоубийственность даже самой малой своей мысли, направленной против Творца. Самая кровопролитная из всех войн истории была следствием и наибольшего обоготворения человеком самого себя и материи. Войны вообще никогда не бывают следствием «судьбы» или «случая». Как всякая болезнь, землетрясение, наводнение, социальная катастрофа, и война есть экстериоризация сокровенных нравственных реальностей, обнажение духовных корней человечества. Новая близость людей к Богу, к ближнему и к своему спасению возникает при сокрушении гордыни человеческой. Человек тогда начинает осознавать всю свою, без Бога, малость, беспомощность и ничтожность.

В одном словаре, недавнего московского издания, слово грех помечено как «устаревшее». Да, люди всех народов и времен хотели бы сделать это слово устаревшим. Но отрицание греха столь же старо, как и самый грех. А слово Христово «о грехе и о правде и о суде» (Ин. 16, 8) остается все таким же грозным и судьбоносным в истории человечества. Им судится жизнь.

Максимилиан Волошин в начале русской революции, призывая к революции духа, сказал:

Нам ли ведать замысел Господний?

Все поймем, все вынесем любя —

Жгучий ветр полярных преисподний,

Божий бич — приветствую тебя.

А 23 ноября 1917 года, в своем стихотворении «Мир», он пророчески предощутил пути, которые можно понять лишь из пневматологической реальности мира:

О, Господи, разверзни, расточи,

Пошли на нас огнь, язвы и бичи,

Германцев с Запада, монгол с Востока,

Отдай нас в рабство вновь и навсегда,

Чтоб искупить смиренно и глубоко

Иудин грех до Страшного Суда!

В своей книге «Доктор Живаго» Борис Пастернак так говорит о первых днях войны 1941 года: «...война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления».

В День Всех святых, в земле Российской просиявших, Германия, прошедшая в шуме своих побед по Европе, не довершая своей победы на Западе, вдруг — бросилась на Восток, устремившись, словно в какой-то одержимости, к исполнению не человеческого, а апокалиптического дела. Псевдохристианство Европы уже восприняло в огне войны «меру свою», и теперь эти, обоготворявшие самих себя и надсмеявшиеся над всякой святыней идеи и силы материализма и тоталитаризма призывались довести друг друга до огненного умаления. Гром грянул как бы внутри самого грома войны. И — началось это взаимное сокрушение двух самых ярких в истории сил антихристианства. Европа сейчас же поняла, что совершилось чудесное ее спасение. Оно стало прозрением и спасением в Боге и многих душ. Обоготворявшая свою плоть и кровь Германия начала закалывать свою плоть и проливать свою кровь за духовное спасение — и свое, и Европы, и русского народа. Дай кровь и приими Дух!

Метаисторическую глубину этого не все могли понять. Сила религиозного понимания истории открылась в словах первоиерарха Русской Церкви митрополита Московского Сергия. Сквозь всю свою связанность и прикровенность своих слов он выразил религиозную истину и надежду, что огненное испытание, начавшееся в знаменательный День памяти Всех святых земли Российской, должно стать началом духовного спасения народов в Боге. Сквозь огонь горящей соломы начало очищаться и открываться золото. И на Западе и на Востоке.

Послание митрополита Сергия было в таких словах, объяснено протоиереем А. П. Смирновым 22 декабря 1941 года в Казанском Патриаршем соборе города Ульяновска:

«...22 июня 1941 года наша прекрасная Родина облеклась в терновый венец... Наш первосвятитель, блаженнейший митрополит Сергий в своем слове по поводу войны указывает, что она приносит не одни только бедствия, но и пользу; она освежает воздух и изгоняет всякие миазмы. Владыка митрополит выразил пожелание, чтобы военная гроза послужила к оздоровлению атмосферы духовной: чтобы она унесла с собою всякие тлетворные миазмы... Братья и сестры, взирая на Начальника и Совершителя веры нашей Господа Иисуса Христа, будем умолять Отца Небесного... Со всеми своими грехами бросаемся в беспредельный океан Твоего неизреченного милосердия! Пусть мы прогневали Твое благоутробие и враги наши явились, по Твоему определению, как бы жезлом гнева и бичом негодования Твоего на нас за наши грехи, как древние ассирияне явились наказанием для израильтян. Но Ты Сам, Господи, устами Своего пророка Исаии вещаешь: «...Когда войной накажу людей Моих, исправлю их. О, тогда горе жезлу тому, горе ассириянам: всех их, ненужное оружие, брошу в огонь на сожжение»... Будем верить, что после дней страданий за правду придет и день воскресения этой правды и в нашей стране и во всем мире»... Русская Церковь сказала народу о покаянии. В центр своего обращения к народу она поставила не человеческие словеса, но слово о человеческом грехе перед Богом, о Божьей правде.

Выражением этой веры, этих надежд стали сами события. Русский народ открыто воззвал к Богу, и атеистические духи, эти апокалиптические «жабы» (Откр. 16, 13) отступили перед верой народа. Начали открываться храмы на русской земле. Демоническая агрессия остановилась, стала рассеиваться, исчезать.

«Всемирный союз безбожников» был распущен. Партийный материализм, сидевший спицей в глазу русского человека, перестал быть виден. Случилось так, что гонители Церкви, вопреки своей воле подчиняясь воле Божьей, стали даже содействовать верующим в открытии оскверненных храмов, звали к служению пастырей, возвращали их из ссылок и лагерей... Всемирный клич безбожия «Интернационал» перестал в те дни быть гимном русского народа. И — «в Великую Субботу, 4 апреля 1942 года, в 6 часов утра, московская радиопередача неожиданно для всех началась сообщением распоряжения коменданта Москвы, разрешающего свободное движение в Москве в ночь на пятое апреля... Восторгам православных москвичей, удовлетворенных в самых заветных своих ожиданиях (курсив мой.— Еп. Иоанн), не было конца».

Дело не в мотивах и расчетах антирелигиозников, допустивших возрождение религиозного чувства в народе во время войны. Эти соображения были, конечно, утилитарны, эгоистичны, но и фараон не по высоким мотивам отпустил некогда евреев из Египта; важно не это, а то, что и над Египтом, и над Израилем, и над Россией, и над всем миром есть рука Божия. И если победа людей не всегда бывает Божьей победой, — всякое поражение людей есть всегда Божья — спасительная для всех — победа, «Пасха среди лета».

* * *

Берлинскому приходу Святого князя Владимира многое пришлось пережить во время и до войны. Все эти годы делались попытки отторгнуть нас от нашего архипастыря, митрополита Евлогия, экзарха Русских Православных Западноевропейских Церквей. Русские национал-социалисты и германские государственные власти Третьего рейха, признав иную церковную юрисдикцию официальной Православной Церковью в Германии, хотели подчинить этой юрисдикции и всех православных, живших в стране. Из девяти приходов Германского благочиния, бывшего в ведении митрополита Евлогия, шесть было тогда насильственно, при помощи нацистских русских организаций, Kultusministerium’а и гестапо, вопреки всякой законности, отторгнуто от Западноевропейского Экзархата и передано, со всем их имуществом, в ведение епархии Берлинской и Германской. Как благочинный церквей Экзархата в Германии, я был самым непосредственным свидетелем этого.

В пределах естественной христианской лояльности к гражданским властям страны, где мы жили (в подданстве которой состояла значительная часть наших прихожан), мы, пастыри и миряне Русского Западноевропейского Экзархата, подчиненного Патриарху Константинопольскому, проносили через все трудности этих лет верность своим архипастырям и своему церковному сознанию. В храмах Германии мы молились за эту страну и ее народ — но без поминания «вождя народа германского» (тем более не именовали его ни «боголюбивым», ни «христолюбивым»).

Со стороны русских политических организаций, связавших себя с идеями национал-социализма и принявших своей эмблемой знак свастики, Свято-Владимирский приход в Берлине подвергался непрестанным общественным нападкам и тайным доносам, вследствие которых нас, пастырей прихода, вызывало периодически на допросы гестапо. В берлинском Kultusministerium’е неоднократно уговаривали нас уйти от нашего архипастыря, жившего во Франции, и перейти в епархию, для которой незадолго до войны (с помощью прусского министерства финансов и городского управления) был построен в Берлине кафедральный собор. Библейская и святоотеческая вера наша исключала для нас возможность благословения каких-либо языческих движений, пытавшихся лишь использовать Церковь для своей цели. Мы указывали на нехристианский характер их идеологии. Тысячи людей, живших тогда в Берлине, ныне рассеявшихся по всему миру, были свидетелями и участниками этой борьбы, начавшейся в тридцатые годы в Германии. Это была борьба за сущность Христовой веры.

Из сохранившегося текста одной проповеди «На Воздвижение Креста», произнесенной в Берлине 14/27 сентября 1935 года в храме Святого Владимира, можно привести такие слова, поясняющие чувства тех дней: «...Недалеко от храма наша молитвенная община подверглась оскорблению со стороны тех, кто имел от нас одно только благо. Подвергались мы поношению за то, что против зла держим оружие не глиняное, но огненное; что против насадителей безбожия среди русского народа мы обнажаем серафимов меч молитвы и покаяния, за себя и за братьев наших; что, не давая цены суетным словам и ненавистническим чувствам, мы храним веру и крепость и стремление влить в души человеческие силу правды и борьбы за правду, но — лишь в духе этой правды, на всех путях, куда Господь кого ни поставил...»

Но все эти русские эмигрантские разделения и разномыслия отошли на второй план, когда Россия хлынула на наши берлинские улицы.

Встреча с русскими людьми, привезенными во время войны из России в Германию, стала для нас, эмигрантов, поистине «Пасхой среди лета». Россия, молящаяся, верующая, добрая, жертвенная Россия — к которой мы двадцать лет так стремились, встречи с которой так ждали, — сама пришла к нам. Вдруг великим потоком она заполнила наши беженские храмы. Сколько юношей и девушек, взрослых, младенцев было нами в те дни в Германии исповедано, причащено, крещено, приобщено к Церкви. Какую глубокую веру и благодатную открытость вере мы нашли среди этой молодежи, родившейся после Октября! Какие удивительные души мы встретили!.. Вот 18-летняя девушка из деревни под Днепропетровском. Она несет в храм трехмесячный свой — столь малый! — заработок и говорит со слезами на глазах: «Я хотела купить себе одежду... но подумала — ведь я в духовной одежде нуждаюсь... прошу вас — примите это». Невозможно было принять и невозможно было не принять от нее ее дара Самому Господу, — я принял, но после, сколь могли, мы в приходе пригрели эту душу, и, в числе целого ряда других таких же, как она, девушек и юношей, «остовцев», эта душа помогала нам вести миссионерскую работу в лагерях, куда (с самого их появления) мне был закрыт пастырский доступ. Гестапо, испуганное этим начавшимся наплывом в наш храм «остовцев», привезенных в лагеря Берлина, захотело, чтобы я вывесил у храма объявление о том, что в мою церковь воспрещается вход людям с «Востока». Я сказал чиновнику гестапо, что Церковь Христова зовет к себе людей, а не отталкивает их. Но позже мне пришлось запрещать молодежи русской в праздничные дни Церкви, совпадавшие с рабочими днями, перескакивать через ограду лагеря и уходить в храм. Как ни радостно было видеть такой героизм, я категорически запрещал его, ради физического сохранения этих горячих верой людей.

Плотная стена русского люда наполняла храм наш до службы, простаивала не только всю литургию, но и все молебны, панихиды, крещения, венчания. На краткое время оставляя храм, люди опять собирались в него и приходили вечером на акафист, на духовную беседу. Несмотря на все трудное, окружавшее нас, пасхальна была для нас эта встреча с Россией. Мы с ней встретились — в святом.

Об этих годах правдивое сообщение было опубликовано через год по окончании войны в «Новом русском слове» от 23 мая 1946 года. Хотя это сообщение берлинского корреспондента нью-йоркской газеты В. Соболевского охватывает не все стороны нашей церковной жизни того времени, но корреспонденция эта объясняет обстановку и самый дух тех дней:

«Мой собеседник — пожилой эмигрант, давно живущий в Берлине, знающий лично чуть ли не всех русских берлинцев. Привожу его рассказ почти дословно. Русской эмиграции в Германии пришлось много вытерпеть за годы войны. Об ее физических и моральных страданиях более счастливые соотечественники в Америке имеют, вероятно, только отдаленное представление. Тем не менее и в этом потоке инфернальных переживаний был момент просветления, неповторимый и единственный за все эмигрантские годы: встреча с Россией, с русским народом, «настоящим», «тамошним». Мы не могли прийти к нему, он пришел к нам. Миллионы «остов» и «остянок», оторванных от родных мест и семей, влились в нашу жизнь и растворили нас в себе... Братание произошло без лозунгов и программ. Свои были в беде — им надо было помочь. Несмотря на все запрещения и угрозы, братались всюду, в поездах, на улицах, в церквах. Посещать их «остам» сначала было запрещено, позднее начальство, в целях «поднятия производительности труда», стало смотреть сквозь пальцы на это невинное удовольствие.

Церкви стали единственным центром братской помощи. Работа производилась везде, здесь будет сказано только о той, в которой мы, берлинцы, принимали непосредственное участие. Само собой понятно, что первая забота Церкви была о чисто религиозном, духовно-нравственном обслуживании «остов». Причт всех церквей был значительно расширен за счет священников, прибывших из Прибалтики, Чехословакии и других стран, — но и в увеличенном составе духовенство едва справлялось с новыми задачами. Священники разъезжали по рабочим лагерям: иногда им удавалось даже попадать к военнопленным; они с утра до вечера соборовали, утешали, венчали, крестили, больше же всего хоронили... Сестричество, давно работавшее уже в приходе, взяло на себя посещение больных и заботы о детях; оно организовало детские сады, устраивало елки и тому подобное. Из Берлина рассылались в провинциальные церкви — и в оккупированную немцами Россию — вино для причастия, свечи; в Берлине, тайком от властей (металл — военное сырье), изготовлялись нательные крестики, печатались иконки. Православное издательство переиздало полную Библию и, кроме того, отдельными книжечками, Новый Завет и Евангелие от Марка. Все это раздавалось и рассылалось, разумеется, даром. О том, в каких условиях и как все это делалось, сколько раз архимандрит Иоанн смиренно принимал на себя громы и молнии из гестапо и министерства Розенберга (Остминистериум), сколько раз господа оттуда навещали приходские учреждения, что работникам приходилось терпеть и как изворачиваться — об этом можно еще когда-нибудь рассказать... Борьба была неравная и часто кончалась нашим поражением. Таков был результат самой обширной из всех операций помощи — сбора носильного платья и белья для населения в оккупированных областях России. Были люди, снимавшие с себя буквально последнюю рубашку и отдававшие последний грош. Берлинцы приносили, из провинции присылали. Через несколько дней все приходские помещения были забиты вещами, дни и ночи в подвале при церкви шла сортировка, штопка и починка, потом упаковка. Так было собрано сто десять больших ящиков, которые, как мы наивно предполагали, должны были поехать в Россию. Уже велись переговоры о покупке продовольствия на собранные двадцать три тысячи марок, дело оставалось только за малым, за разрешением на отправку.

Когда все было готово, все великолепные ящики были забраны организацией гитлеровской «Зимней помощи» («Винтерхильфе»), еще раз показавшей верноподданным, как заботится о них любимый фюрер. Удалось отстоять только деньги. Они были обращены на помощь «остам».

Все это — работа прихода. А кто же из русских берлинцев не имел своих собственных друзей и «крестников» среди земляков? Наши дамы ходят теперь без чулок и стирают одну рубашку, пока другая на теле. Остальное уехало с «остянками» на родину. И мы рады этому. Они нас не благодарили, они, так же как и мы, считали, что иначе и быть не может...»

Другое свидетельство, появившееся приблизительно через год в «Православной Руси» № 7 от 1947 года, о церковной жизни в Берлине к концу войны, также правдиво. Приведу в выдержках и его: «...Первое богослужение, которое мы увидели в Берлине, было рождественское. Какая душу захватывающая стихийная картина развернулась перед нами. Собор, церковный двор, площадка перед ним — все было заполнено, наводнено бесчисленной многотысячной толпой женщин и девушек в белых платочках, мужчин, стриженных под скобку, и лишь изредка виднелись шляпки и проборы старых эмигрантов.

Здесь, в Берлине, на краткие месяцы, полнее, чем где и когда-либо, приобщились мы к стихийной церковной жизни нашего народа.

Какой изумительный подвиг совершался на наших глазах. Эти юноши и девушки, порабощенные жесточайшей немецкой властью, угнетенные каторжной нечеловеческой работой на фабриках и заводах тоталитарной войны, — они по воскресеньям, часто после бессонной ночи, проведенной на работе, спешили толпой в церковь... Им запрещалось пользоваться метро, и все-таки, торопясь в церковь, они заполняли все вагоны метро, не обращая внимания на презрительные замечания, на окрики и ругань, на частые пинки и толчки. И с самого раннего утра по воскресеньям безостановочной густой лентой шла эта родная толпа от ближайших станций метро к православным церквам. Немецкие власти не решались пойти на крайние средства и признали себя побежденными духовной жаждой этих людей.

Вся церковная жизнь сосредоточивалась главным образом в соборе и в церкви Святого князя Владимира на Находштрассе.

Уже по субботам на всенощной собор был полон битком, но это еще не была та стихийная, переливающаяся через все края и меры переполненность, которая наступала на следующий день — в воскресенье с утра, когда из собора надо было удалять все сколько-нибудь хрупкое, потому что, например, однажды эта толпа своим напором раздавила дубовый стол, стоявший у стен церкви. С зари, с пяти-шести часов, уже начинала идти эта толпа беленьких платочков и картузов. Они торопились исповедоваться. С пяти часов утра все многочисленные иереи соборного клира, все бесчисленные священники, съехавшиеся в Берлин, множество батюшек, пришедших на богослужение из лагерей, где они сами работали как простые рабочие, — в общей сложности иногда до двух-трех десятков священников по разным углам храма начинали исповедовать говеющих... Мы за границей забыли, в значительной степени, это драгоценнейшее свойство русской души — умение каяться, не жалея себя, ни в малейшей степени не забеливая черного, с глубоким, тонким чувством добра и зла.

Не служившие в этот день священники продолжали исповедь в течение всей литургии. И все-таки всех желающих поисповедовать почти никогда не удавалось. Почти каждый раз приходилось прибегать к общей исповеди. Необычайность обстановки, стихийная множественность молящегося народа и очищающая души постоянная память смертная — смертельная опасность непрестанных воздушных бомбардировок — все это оправдывало в общем нежелательное явление — замену частной исповеди исповедью общей.

Причащались из двух-трех-четырех-пяти чаш, по полтора, по два часа. Очень часто в это время как раз происходили воздушные тревоги, и люди подходили к святому причащению под ужасающий смертоносный грохот рвущихся воздушных мин.

Во время литургии на жертвеннике вырастали гигантские груды поминальных записок, которые прочитывались всеми присутствовавшими в алтаре. Клочки серой бумаги, обрывки немецких журналов, какие-то бланки были вкривь и вкось записаны корявыми каракулями с именами, иногда простыми и ясными — «Марии, Ивана, Петра», иногда фантастическими, неузнаваемыми — «Хедесея, Алфидипора, Авлкониды», иногда по-новому краткими и в церкви забавными — «Маньки, Кольки, Сони, Тани».

После литургии начинались требы: крещения, по тридцать, по сорок, иногда даже по семьдесят, по восемьдесят, свадьбы, по двадцать, по двадцать пять. Потом бесчисленные «заочные отпевания». Немцы не позволяли хоронить «остов». Их сжигали в крематориях или просто зарывали в огромных ямах — братских могилах: русских и французов, поляков и голландцев, сербов, бельгийцев, латышей, итальянцев. После каждого воздушного налета вырастали во множестве такие новые могилы, а в наших церквах, под тихий безутешный плач, священники вычитывали длинные списки новопреставленных рабов Божиих... ныне преставившихся, творя рожденный годами нашего черного безвременья новый церковный чин «заочного отпевания».

Все это было так... Наряду с великими грехами и преступлениями война открывает и несравнимое с мирным временем самоотвержение и одухотворение людей. Исполнялось слово: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5, 20).

Следует сказать, что война смягчила атмосферу наших юрисдикционных расхождений. Этому, в значительной мере, способствовали пастыри, прибывшие из России и Прибалтики. С отцом протоиереем Адрианом Рымаренко, который прибыл из Киева с семьей и целым вагоном киевской интеллигенции, у меня установились самые лучшие, братские отношения. Став настоятелем собора на Hohenzollerndamm, он вел линию самого широкого и искреннего церковного сотрудничества. Огонь, падавший на нас, сжег и солому юрисдикционных делений.

Преосвященный митрополит Серафим, возглавлявший епархию Берлинскую и Германскую, также не обострял этих делений и делал, что мог, для их смягчения. Не будучи нашим епархиальным архиереем, он должен был, однако, по желанию германских властей, исполнять должность официального посредника между нашим благочинием и германскими властями. Как природный немец, вовлеченный еще до войны в общий поток узкого прогерманства того времени, он иногда делал ошибки церковного характера, но даже в отобрании германскими властями большей части приходов моего благочиния ему принадлежала скорее пассивная роль.

Должен сделать одно примечание к свидетельству Соболевского. Всего один раз, но мне удалось — это было в 1942 году — посетить лагерь военнопленных. Это был офицерский лагерь, расположенный около Бад-Киссингена. В нем содержалось около трех тысяч советских командиров, главным образом молодых лейтенантов, но были и штаб-офицеры — в особом здании (изолированно от всех в этом лагере находился сын Сталина — Яков). Можно представить себе мое удивление, когда среди этих советских офицеров, родившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, спевший без нот всю литургию. Приблизительно половина пленных захотели принять участие в церковной службе, общей исповеди и причастились Святых Таин. В этой поездке меня сопровождал отец Александр Киселев, позднее настоятель Святого Серафимовского храма в Нью-Йорке. Мы остались под огромным впечатлением от этой встречи с несчастными, раздавленными и войной, и лишениями, и унижениями русскими людьми. По возвращении в Берлин я был немедленно вызван на допрос в гестапо, которое оказалось взволновано самим фактом нашего посещения этого лагеря по приглашению комендатуры (здесь выявился один из характерных примеров разнобоя, даже борьбы, между разными ведомствами Германии в ту эпоху). Возможностей проникнуть в какой-либо лагерь более мне уже не представилось, и в гражданские лагеря «остовцев» тоже вход мне был закрыт. Но до начала 1943 года для меня и моих сотрудников была возможность проникать в лагеря словом Божьим, религиозными книжечками и листками. Через приходивших в наш храм обитателей лагерей и верующих переводчиков (которые иногда сами обращались за религиозной литературой), даже простой почтой, мы могли достигать словом Божьим русских людей и в лагерях, и даже на родине... Тысячи писем, иногда коллективных и подчас удивительно трогательных, мне засвидетельствовали о вере народа, о его жажде духовной. Этот драгоценный архив после обыска, произведенного у меня в начале 1943 года, частью был захвачен гестапо с моим миссионерским складом, а частью сгорел в моей квартире на Регенсбургер штрассе, 10-А. Несколько писем того времени как-то сохранились у меня. Это «человеческие документы». Вот письмо трех неизвестных девушек, написавших мне из лагеря Галле. Не знаю, как они узнали о том, что у меня сгорела квартира. Кто-то, очевидно из Берлина, им написал об этом, и вот они решили мне, неизвестному священнику, написать сочувственное письмо. Милосердная отзывчивость русской души!

«Отцу архимандриту Иоанну Шаховскому!!! Мир Божий Вам, высокочтимый отец архимандрит Иоанн Ш., от девушек: Кати, Веры, Саши. Мы работаем в городе Галле на фабрике Краузе, работаем уже здесь второй год, живем, слава Богу, неплохо. И вот мы, девушки, услышав о постигшем Вас несчастье, решили написать это письмо, в котором сочувствуем Вам и Вашей потере, потому-то мы также много утеряли, а поэтому еще раз сердечно Вам сочувствуем и просим Вас принять нашу общую, но небольшую помощь. Ибо положение нашей жизни в чужом краю, мы думаем, Вам известно. Живем мы в общем лагере, где находится девушка, работа не тяжелая, кушать дают неплохо, денег получаем в среднем за месяц восемнадцать марок. Но одно плохо, что не все девушки хотят понять правильный путь, по которому должен идти весь народ. Но, несмотря на этих девушек, в нас есть большой сдвиг. Многие девушки, хотя не совсем, а все же исполняют заповеди Господни. В сдвиге, который произошел между нами, помогли нам святые книги: Библия, Евангелие, Катехизис, которые нам удалось достать благодаря Вашей заботе о распространении святых книг, а также Виктору Адриановичу, который помог нам достать еще некоторые поучительные книги. На этом разрешите окончить это краткое письмецо. Желаем Вам всего наилучшего от Господа Бога, прожить в добром здравии и благополучии всю свою дальнейшую жизнь.

С миром к Вам девушки: Катя, Вера и Саша».

К письму приложена была ассигнация в 20 марок — более трети месячного оклада всех трех девушек.

Сохранилось у меня краткое письмо от 1944 года девушки, ходившей в наш храм, заболевшей от истощения и вскоре умершей. Как сейчас вижу ее прозрачное лицо и кроткие добрые глаза. «Дорогой отец Иоанн. Молитесь обо мне грешной и недостойной. Верьте, что Ваши слова и наставления принесут большие плоды. Очень сожалею, что не могу их больше слушать. Да укрепит и поддержит Вас Господь Бог наш и даст Вам силу бороться с врагом. Вера».

А вот письмо юноши-«остовца», полученное летом 1944 года: «...С большой радостью получил от Вас известие о скором ходатайстве пред Всевышним об упокоении души моей любимой матери рабы Божией Феклы. И мою душу наполнила радость, что Вы не забыли и обо мне, осенив меня благословением Божиим. Глубоко тронут Вашим быстрым вниманием и высылкой нужной для души книги. Как радостно знать и все больше видеть, что Господь не оставил нас и в час сей жестокий, а с любовью сокрыл нас от бушующего мира сего в великих сокровищах духовной жизни и вселил в нас терпение и любовь. Все земное в огне изнемогает и безумствует. Но мы ограждены от сего. И эта, кажется, незаметная в делах мира сего частица остается единственным источником света и жизни.

Как было мрачно, пустынно и хаотично, если бы не светил этот свет всеобъемлющей любви! Сколько было за последнее тысячелетие различных идей и наук! Сколько было теорий и кровопролитных изысканий ума! И всякая идея сходила с арены кроваво или реже заменялась другой. Но ни одна из них, человеческих изысканий ума, не была и не осталась вечной и такой чистой и полной, как учение Христа. Все эти изыскания и плоды ума дали иное направление к внешнему, материальному миру. Ибо люди пошли другой дорогой, дорогой исследования временного, мертвого, материи, тем самым отяготив себя и свою душу лишним бременем бесконечно-ненасытного пытливого ума. И весь этот плод пытливого ума (тоже материи) послужил страданиям, разорениям и бедствиям. Особенно в СССР была ужасной эта борьба. Весь их плод ума горит, безумствует и низвергается в пропасть. Но Христос осеняет и дает дивную силу света и любви познавшим Его. И вот в это время из глубины хранилищ исходит величавое, спокойное, зрелое и поучительное слово Вечного. Как богаты и чудесны эти хранилища истинного света, добра и любви! Но, чтобы видеть богатства их, нужна способность воспринимать свет великой любви, совершившейся для нас. Как радостно, как Вы, о. архимандрит, стоять на страже такого хранилища!.. Все мирское неизмеримо, громоздко и непостижимо. Лишь только в тиши, в готовности служению и внутренней гармонии можно познать и получить истинную жизнь и радость. Я еще очень молод, мне будет в сентябре двадцать один год. Я окончил 9 классов советской средней школы. В эти годы обычно начинают сильно бить молодые силы, велико стремление насытить вопросы ищущего, пытливого и легко сомневающегося молодого ума. С юности был я среди людей в рвении сделать добро, но заблуждался, грешил и вновь искал. Мирские идеи служили тогда мне тоже идеалами. Первые плодообильные семена упали еще в детстве на мою открытую душу, через мою маму рабу Божию Феклу и дали всходы. И это есть для меня наша вечная Православная Апостольская Церковь во истинном служении Господу. Православие есть самая великая духовная сила русского народа. И служение этому вечному есть лучшее призвание...» Это все писал юноша, только что прибывший из Советского Союза, родившийся после революции.

Вот еще одно из уцелевших свидетельств веры и любви Христовой в русских людях — открытка из далекой германской провинции: «Слава Богу, Иисусу Христу. Дорогой отец, сообщаю я Вам, что получила я высланные эти книжечки и иконочки, за которые Вам, дорогой отец, з целой душой благодарю, что Вы исполнили мою просьбу. Я очень порадовалась, как получила эти Божественные слова и иконочки, они теперь мне только и сердце успокоят, бо я теперь из дому писем не получаю от родителей, так и ничего о них не знаю, хотя и имею отца и мать, но осталась сиротою, бо их не вижу и их слов не слышу. Итак, еще раз Вас сердечно благодарю, дорогой и милый отец архимандрит Иоанн, и я остаюсь любящая Вас, хотя я лично Вас не видела, но сердцем очень полюбила».

А вот от лагерницы — девушки Вали, привезенной из деревни с Украины: «...Я ще раз просю вас, отец Иоан, молиться за мою юность грешную, не забудьте мене, хотя у вас таких тысячи, но й мене не забувайте, молиться я за вас усигда молюсь и подаю в церкви за здравии. Даже благодарю вам, отец Иоан, за ваше учение и за ваши книжки. Не забудьте, отец Иоан, я буду так само проводить время в церкви и читания книги, де не буду я, то буду писать и добиваться за вас, и ще благодарю вам за просвирку, ука просвищае мий ум и дае разум. Так нехай же Господь буде с вами всигда, и помогае на всих ваших путях и сопровождае на путь праведний. Слава тоби, Господи, слава Тоби, показавшиму свит. Оце все пока, ще до свидания.

Благодать Божа на вас, отце Иоан, — 16 июля 1944 года писала ученица Валя. — Я часто спиваю: Душе моя, душе моя, что спиши, конец твой приближается, — це ще дома я вивчила...»

Эти «человеческие документы» говорят, может быть, больше о народе русском, чем многие теоретические анализы. То, что пережили мы, «старые» эмигранты, встретившиеся с этой пришедшей к нам живой Россией, трудно передать. Во многих этих душах было такое смирение, такая благодарность за самое малое, такая любовь!.. Лишь метафизически можно было выразить свое чувство. И оно нашло такую форму в Свято-Владимирском храме на Находштрассе, 24 марта 1943 года. Слово это было обращено не только к тем сотням душ, что стояли тогда в храме, но и ко всем этим миллионам их, привезенных в Германию на тяжкий труд. На груди этих людей был четырехугольник: голубое поле, и на нем белые буквы «Оst» (Восток). И я так озаглавил обращенное к ним слово: «Восток имя Ему». Кажется, что оно и сейчас сохраняет свою актуальность. И сейчас некоторые находят причины и интерес разделять, даже противополагать разные слои эмиграции. Сколь далеки мы были тогда от этого! Вот слово о тайне надписи на груди униженного русского человека:

«Исаия ликуй, се Дева име во чреве, и роди Сына Еммануила, Бога же и Человека, Восток — имя Ему». Слышится эта венчальная песнь в сердце, когда видишь православных братьев, идущих по миру в великом своем рассеянии. Имя Христово отпечатлено около их сердца. Да, оно прикровенно, ибо многие еще не веруют во Христа, но имя Его уже сияет, оно пророчествует, его уже несут миллионы людей. Неузнаваемый миром Господь, Творец, тайно приходит и ставит в мире Свою печать на человеке, на всем Своем народе. «Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова пророчества» (Откр. 22, 7).

Одна из печатей Его имени на земле: Восток. «Восток — имя Ему». Ликуй, Исаия, твое пророчество уже исполнилось и еще цветет в мире. Имя Востока ныне положено близко около сердца каждого русского человека. Встал около этого сердца Господь Христос. «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3, 20).

Народ, на чело, на разум которого ставили пред всем миром печать неверия, вдруг выходит в мир с печатью Христовой на своем сердце. Чье это имя — Восток? Мы, христиане, знаем, что это имя нашего Господа. Ни один народ и ни одного человека не звали в истории «Востоком», кроме Него, Единого, Богочеловека. Истинно «посетил нас Восток свыше» (Лк. 1, 78). Не с печатью вавилонского сверхчеловечества вышел сейчас русский человек в мир, но с печатью Богочеловека. Не в гордом лике титана, насилующего и мучающего народы, но в смиренном и униженном виде странника — Христа, не имеющего где преклонить главу.

Но когда душа этого народа со Христом «принесет жертву умилостивления», «он узрит потомство долговечное, и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою его». Со Христом страдающий со Христом и прославится, и получит «часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу свою на смерть, и к злодеям причтен был тогда, как он понес на себе» — не только свой грех, но и «грех многих».

Вникнем в тайну Божию: и те, которые еще не знали о Христе, уже благовествуют Его. Символика наших дней знаменательна, потому что глубоко вкоренена в реальность жизни. Творец светит Своей правдой в мире, и никакие замыслы человеческие не могут затемнить Его истины. Он позволяет осуществляться многим несветлым намерениям человеческим, но вкладывает Свое небесное содержание, Свой высший промыслительный смысл во все человеческие события. И оттого во всем, что ни совершается в мире, можно видеть небесную, Божию сторону.

Люди века сего замечают во всем лишь человеческую, греховную сторону вещей, ибо смотрят на мир потемненными глазами, неверным сердцем созерцают мир. Люди же, познавшие во Христе смысл мира, видят во всем прежде всего небесную — а иногда только небесную — сторону и живут уже теми переживаниями Царства Божьего, которое их ожидает в вечности. Ибо они освободились от порочного и мучительного круга плотских помыслов. Если бы мы всегда угадывали знамения времени, каким смыслом наполнилась бы эта краткая земная жизнь и какой бы глубокой стала жизнь человеческая.

Подобает сейчас нам утвердиться в понимании той печати, которую приняли русские люди на свое плотское, столь привязанное к земле сердце. Голубая, небесного цвета эта печать, с призывным именем: «Восток».

О, Господи, даруй нам утвердиться в имени Твоем! Дай понести это имя по своей и по Твоей земле. Причасти всех страшным и радостным причастием Твоей истины, открой ее глазам невидящим; в этом имени Твоем — призыв Твой; это голос Твой пророческий, говорящий нам Твою тайну. Даруй нам услышать ее. Это новая евангельская притча Твоя, сказанная в одном только слове русскому народу, лишенному апостолов и пророков. Ты всем говоришь эту притчу, но разъясняешь ее только верным Своим. И, среди всех страданий земли, мы имеем в этой простой и небесной притче Твоей — голос высшего утешения.

Продолжение следует...

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение» в оптовом интернет магазине