Сказки для взрослых. Почему у Толкина и Льюиса не получилась научная фантастика?

Когда-то два друга, Толкин и Льюис, любя научную фантастику, увлекаясь Уэллсом, решили попробовать себя в этом жанре. Вместо этого они стали родоначальниками очень популярного нынче жанра, которой носит название фэнтези. Это, несомненно, сказки для взрослых, и только нежелание взрослых признаваться в том, что они любят и читают сказки, обусловило существование этого термина.

Мне кажется, дело в том, что научная фантастика создана атеистами. Почти вся она представляет собой антиутопии, потому что ничего чудесного, кроме развития техники, в ней нет, и невиданные средства передвижения, гигантские мегаполисы, новое оружие, генные мутации и тому подобное только умножают и усиливают язвы нынешней жизни. Будь то любимые мною Бредбери или Воннегут, будь то Саймак, блистательный фильм «Кин-Дза-Дза» или фильмы «Матрица» и «Звездные войны», которые я смотрела в значительной степени из чувства долга, — всюду тяжелый мрак тяжело оснащенного и почти непобедимого зла. Без рыцарственного благородного героя не было бы сюжета, и о научной фантастике можно сказать то же, что писал Честертон о детективах: «Романтика их человечна. Она основана на том, что добродетель — самый отважный и тайный из заговоров».

Особняком в научной фантастике стоит «Солярис» Лема, о котором сам Лем говорил: «Вещь, которую я ценю, хотя сам не вполне понимаю». Мыслящий океан Соляриса материализует совесть; он никак не реагирует на то, что его поверхность повреждают катастрофы, спровоцированные людьми безо всякого умысла, и посылает им «гостей», извлеченных из их памяти, после запрещенного жесткого рентгеновского облучения, на которое люди пошли из научного любопытства. Океан, оставаясь непостижимым, видит людей насквозь и общается с ними через совесть. Я бы сказала, что эта повесть совершенно беспрецедентно в присущих жанру образах приближается к Богу.

Особняком также стоят Стругацкие, у которых пикник пришельцев или путешествие во времени — только антураж для того, чтобы уйти в глубь проблемы ответственности, дозволенного и запретного для человека, в дебри человеческой души. Неслучайно и Лем, и Стругацкие оказались желанными сценаристами Андрея Тарковского.

Но вернемся к Толкину и Льюису. Почему у них не получилась фантастика? Оба они не просто вяло сочувствующие, а глубоко верующие христиане. Опекуном и человеком, заменившим круглому сироте Толкину отца, был духовник его умершей матери. Толкин советовался с ним и тогда, когда писал «Властелина колец». А Льюис обрел веру во многом благодаря Толкину уже будучи взрослым и написал об этом повесть «Настигнут радостью». «Хроники Нарнии» Льюиса представляют собой переведенные на язык сказки события и понятия Нового Завета в первую очередь.

Толкин писал, что сказка дает человеку «удивление, бегство и утешение». Если научная фантастика растит над нами небоскребы и усугубляет то, что гнетет нас в действительности, сказка дает нам отдохнуть в другом мире, чтобы, вернувшись, мы увидели, как волшебен наш собственный.

Когда назгулы летят на Гондор, близкий к отчаянию Фродо говорит Сэму:

— На что мы опираемся, Сэм?

Тот отвечает:

— На то, что в мире есть добро, и за него стоит бороться.

Мне интересно и дорого, что с Сэмом совершенно согласны и Пьер Безухов, и Сонечка Мармеладова, и Нильс, который путешествовал с дикими гусями, и Герда, и Айвенго, и Дон Кихот, и Гамлет, и отрадно-бесконечная вереница сказочных и несказочных литературных героев, порожденных писателями христианского мира. С ними можно отдохнуть от Кафки, Камю и Зюскинда и глотнуть того утешения, о котором пишет Толкин.

Классическую сказку отличает счастливый конец, он радует именно тем, что возвращает нас к устойчивости и покою, основанному на уверенности во всеобъемлющей силе добра. Это похоже на уравновешивающую все каденцию в музыке, а не на умилительно-слащавый хэппи-энд. Таким счастливым концом можно назвать, скажем, конец сказки Андерсена «История одной матери», в которой мать спорила со смертью, требуя отдать ей ее ребенка, а получила уверенность в том, что в ее горе есть глубокий и благой смысл.

Мне кажется, что именно устойчивая радость сказки может помочь понять, что такое «катарсис», хотя понятие это касается вовсе не сказок, а трагедий. Термин этот ввел в употребление еще Аристотель. «Катарсис» по-гречески — «очищение». Аристотель писал: «Трагедия через сочувствие и страх способствует очищению подобных чувств». Великий грек не объяснил этой фразы, ее толкуют кто во что горазд, и по-фрейдистски в том числе, но представляется очевидным, что речь идет о том, что человек нравственно очищается, учится сочувствовать и преодолевать страх, потому что «в мире есть добро».

Если проявить педантизм, то надо оговориться, что сам по себе жанр фэнтези не очерчивает мировоззрения писателя. Мне приносили прочесть некоего Роберта Желязны, и он душил меня какими-то отраженными мирами, по которым путешествует повально подлое и борющееся друг с другом за власть семейство, обладающее волшебными возможностями. Мне не хочется создавать даже и антирекламу уныло коммерческому Сергею Лукьяненко. В этих книгах уже нет человечной романтики, только противостояние плохих и тех, кто еще хуже, а волшебные способности используются на то, чтобы уберечь от воров автомобиль да пожить подольше. И в этой статье я пишу не о жанре как таковом, а именно о его корифеях Льюисе и Толкине.

Среди неформальных молодежных объединений есть толкинисты, которые в своих играх оставляют за бортом глубокий философский и нравственный смысл «Властелина колец». У меня был ученик, который после спровоцированного его одноклассниками мало-мальски подробного разговора о Толкине написал мне в тетради большими печатными буквами, выражавшими его категоричность и раздражение: «Властелин колец» написан для развлечения! Все!!!»Так что дело не только в том, что написано, — дело в том, кто и как читает.

Может быть, Льюис менее Толкина популярен в силу того, что его труднее превратить просто в развлечение. «Хроники Нарнии» исполнены детской простоты, что не мешает им быть глубокими. Свифт мог бы позавидовать блистательной сатире Льюиса, выдумавшего охлотопов. А в самой недетской из всех «Хроник» «Последней битве» автор страшно и очевидно изобразил, что ложь, в которую добавлена доля правды, превращается в могучую и победоносную ложь.

В период всеобщего расползания и утраты ориентиров (у меня на уроках даже уже в шестом классе подает голос юный оппонент-релятивист) отрадно и назидательно отчетливое разграничение добра и зла у Льюиса. Мне кажется, что незаслуженно малоизвестно «Расторжение брака» этого замечательного писателя. Уже само название представляет собой спор с английским поэтом и художником Уильямом Блейком. Блейк воплотил свой дуалистический взгляд на мир в поэме «Брак неба и ада». Зло у Блейка — необходимая составляющая мироздания, и именно дьявол — носитель творческой энергии.

«Расторжение брака» — книга замечательно интересная еще и тем, как очевидно в ней мысль вооружается художественным образом, фантастическим сюжетом. Вторичность и несамостоятельность зла у Льюиса становится наглядной и очевидной, когда умершие уже люди из преддверия ада попадают в преддверие рая — и оказываются призраками. Настоящая трава режет им ноги, ибо для них она тверда, как алмаз. Кривляются, выражают претензии, заносятся, слепо и эгоистично «любят» полупрозрачные грязновато-серые существа.

Путь от греха к правде — это путь из привидений к реальности, а не, как нам порой кажется, от реальности к каким-то эфемерным и призрачным добродетелям.

Я очень люблю у Льюиса все: и «Письма Баламута», и повесть «Пока мы лиц не обрели». В последней упомянутой книге более, чем в других, передано то, что вера обретается сердцем, а не рассудком, правда приходит не в остроумных ответах, а в исчезновении вопросов. В этой повести со всею силой художественного произведения передано напряженное и томительное желание поделиться правдой, втолкать ее в чужое закрытое сердце, мука оттого, что тебе видно, а другому — нет.

Подзаголовок повести «Пока мы лиц не обрели» — «Пересказанный миф». Льюис пользуется сюжетом мифа о Психее. Он наполнил его светом добра, красоты и истины.

Свет этот играет в литературе многими красками радуги, и из всех литературных жанров именно сказка труднее всего обесцвечивается до мутно-серого, может быть, потому, что, как эльфы или гномы, ее берегут дети — существа, на которых нам всем заповедано быть похожими.