Последняя пуля. Рассказ

Морщинистое лицо старика тоже было мокрым. Дождь не считался ни со старостью, ни с заслугами он накидывал и накидывал свою осеннюю крапь куда только можно. Временная вседозволенность это ему позволяла.

Стоявший под этим моросящим и нудным дождём старик вдруг почувст­вовал, что губы его стали солёными.

– Чудеса, да и только, дожди подсолонились, надо же!

Он ещё раз облизнул губы и неожиданно понял, что никакой это не дождь, а самые что ни на есть настоящие слёзы.

– Вот ведь, скажи, уже и забыл, когда плакал-то в последний раз, на похоронах Макаровны своей, кажись. А тут – надо же!

Рука машинально потянулась к карману, но тут же дёрнулась обратно. Постираться б надо, вон даже платок зачуханный доставать стыд­но! Да, жива была бы покойница, разве б так было? Вроде и не запущен­ный и рубашка белая, и галстук, и костюм ещё ничего, хоть далеко не новый, а всё одно не то!

Степаныч тяжело вздохнул и смахнул набежавшие слёзы рукой.

– Да, дела! почему-то вслух произнёс он, за что ж она меня так?

Он переступил с ноги на ногу, хотел было двинуться наконец-то с этого пятачка, на котором стоял уже незнамо сколько, но взгляд, брошенный уже в который раз на это казённое здание, стоящее неподалёку, остановил его.

И вновь ощутил соль на губах. Не мог, ну никак не мог Пётр Степано­вич понять эту совсем ещё юную девицу, что так незаслуженно обидела его. В чём вина-то его, в чём? В том, что по слякотине этой пришёл подузнать про добавку к пенсии? Так что ж тут плохого? Ведь сам пришёл, не надо­едал никому, в очереди даже отстоял, хотя мог бы как заслуженный человек и так пройти.

– Какой уж там заслуженный? Разве на заслуженных так орут: «Когда же вы кончитесь, надоели уже со своими цацками-бряцками!»

Так не одевал я ни орденов, ни медалей, хотя и мог бы весь свой арсе­нал на грудь вывесить. Не купил, не своровал, кровушкой своей в лихоле­тье военное оплатил! Степаныч всё-таки достал скомканный носовой платок, высморкался и снова положил его в карман.

– А может, зря не одевал? Увидала бы награды, не рявкнула так? Ить, наверняка, какая-то совесть да сердечность есть ещё в них, в потомках на­ших. И сами мы виноваты во многом.

Чего спужались-то, чего трухнули – стыдно, видите ли, стало ордена надевать! От кого, за кого стыдно? За себя? За то, что голод холодом заеда­ли да в окопах вшей кормили, чтобы страну спасти, чтобы вот такие, как эта стрекоза, не знали, что такое бомбёжка, какая на вкус мамалыга из про­мёрзшей кукурузы? Чтоб спокойно губки красили да на дискотеках выпля­сывали? Нет, не стыдно за это! За что же тогда? Может, за то, что четыре раза ранен был, да жив остался, хоть и ношу до сих пор осколок под серд­цем, спутника своего, теперь уже вечного. Хотели было доктора вытащить, да побоялись: сердечко может не согласиться с таким их решением…

Петр Степанович ещё раз оглянулся на светящиеся окна серого дома и медленно зашагал к автобусной остановке.

– Ладно, будя, чего уж теперь! Оно обидно, конечно, такое слышать, но… Они и про войну-то почти ничего не знают нонче…

Старик всё ещё пытался усмирить свою ветеранскую обиду на эту девуш­ку, почитай сверстницу внучки, Танюшки, хоть как-то оправдать её сего­дняшний срыв…

Приезжали недавно с Зойкой, дочкой его, попроведать деда. Вроде и не­далеко живут – что нонче сто километров, а всё некогда – то работа, то учёба, то дела домашние. Слава Богу, хоть изредка навещают. Спросил меж­ду делом у внучки про войну, знаешь, мол, чего об ней или нет?

– Знаю, говорит. В Чечне она, там, где пайка мой погиб! На этом вся беседа и кончилась. Дальше язык не повернулся ничего спрашивать. Да, четыре года уже, почитай, как зятя Николая нет. Хороший был мужик, правильный. Потому-то и в Чечню попал, справедливость хотел сыскать. А нашёл погибель свою безвременную… Надо же, бьют свой своего, а за что про что никто не знает! Мы-то хоть по супостату стреляли, со своей зем­ли гнали погань фашистскую…

Степаныч вдруг отчётливо вспомнил февраль сорок второго, форсирова­ние какой-то речушки, первое своё ранение. Вон, нога так и не отошла, до сих пор подхрамывает маленько. В тот раз многие его друзья-однополчане полегли, зато фашистам подсыпали перцу под хвост. Тогда и первую награ­ду свою, орден Красной Звезды, получил…

Старик и не заметил, как за мыслями-раздумьями своими дотопал до ав­тобусной остановки. Ждать долго не пришлось – юркая «Газелька» подрули­ла чуть ли не к самым ногам. В маршрутке почти никого не было, а потому можно было и присесть. Степаныч собрался уже примоститься на ближайшее сиденье, как вдруг услышал голос водителя:

– Слышь, отец, а проезд оплачивать кто, Пушкин будет?

– Дык я, это… ветеран, – замешкался дед и начал суетливо расстёги­вать плащ, пытаясь достать ветеранское своё удостоверение…

Заманали вы уже, ветераны-ветеринары, – с какой-то разухабистой весёлостью хмыкнул шофёр. – Не, ну ты сам представь: тут выручка нужна, и так народу кот наплакал, а тут вы… Ладно, до остановки довезу, а там па атэпэвский пересаживайся, льготный…

Степанычу было стыдно и перед сидевшими пассажирами, равнодушно смотрящими в окно, и перед своей беспомощностью, и перед этим ухарем за рулём.

Стыдно и до боли обидно. Нет, теперь уже даже не за то, что снова его, ветерана Великой Отечественной войны, восьмидесятилетнего старика, уни­зили, оскорбили, можно сказать, а за то, что он дожил до этого дня. Всего неделю назад, выпивая рюмку за юбилей свой с дочкой да другом Максимычем, радовался, что сквозь войну прошёл, что раны свои одолел – переси­лил, что в первый год нового века шагнул… А сейчас… Сейчас он горько со­жалел о своём долголетии.

Ещё неизвестно, кто больше счастлив: я или те, кто не дожил до это­го страшного времени. Они хоть и пожили меньше, зато ушли с верой сво­ей, что не зря жизнь прожили, кровь проливали. Да и похоронили с почё­том, государство позаботилось. А за что же мне-то досталось такое – свои­ми глазами глядеть, как подвиг наш человеческий, память святую в канаву сточную сливают? Эх, ты, жизнь моя! Кому ты теперь нужна такая?

– Слышь, дед, приехали – станция Дерезай, кто тут лишний – выле­зай! – вывел его из раздумий шоферский голос.

Степаныч молча отодвинул дверь, вышел и сел па лавочку автобусной ос­тановки. Сердце билось какими-то рывками, то бешено колотясь, то почти затихая. В голове стоял непрерывный гул, напоминающий звук падающих на землю бомб, а ноги почему-то стали ватными…

Человеческая боль, круто замешенная на горькой обиде, распирала грудь, сжимала пересохшее горло, пыталась снова излиться скупой слезой из воспалённых глаз. Степаныч опять было полез за платком, но остановился:

– Не сметь, товарищ гвардии сержант! Отставить слёзы! Белый флаг в жизни не выкидывал и не выкинешь! Не для тебя этот цвет!

Старик даже приосанился от этой команды самому себе, выпрямил за­текшую спину и, глядя на толпящихся рядом людей, подумал:

– Нет, как ни говори, а в жизни нонешней и наша доля не последняя. Вон бегают, суетятся, детишек на свет Божий производят, значит, живут. А ведь могло всего этого и не быть – ни города нашего расчудесного, ни лю­дей этих, ни смеха детского… А то, что не помнят, так Бог им судья, – ви­дать, так уже человек скроен. Тут хотя бы в истории нашей, российской, странички остались, кровью исписанные. Надо, чтоб остались, не всякому народу такие испытания достаются… Останутся, если только переписывать да перебрёхивать перестанут. Ну, а мы, – Степаныч опять откинулся на спинку лавочки, – мы-то скоро уж перестанем надоедать своим присутстви­ем. Фронтовиков-то по пальцам уже пересчитать можно. Двух рук куда де­вать! Раньше, бывало, на День Победы под оркестр целая колонна идёт, ор­денами да медалями позвякивает, гордость на лицах несёт… А в этом году человек пять-шесть пришли…

Завидев приближающийся автобус, Пётр Степанович хотел было под­няться, но вдруг почувствовал, что грудь его пронзила какая-то незримая пу­ля, внутри будто что-то разорвалось, разлилось палящим огнём…

И стало тихо, спокойно, как никогда в жизни не было…

А до дома оставалось всего три остановки.