Про Адама. Рассказ

Александр Сегал. Муж и жена

Исповедь заканчивается, уже совсем поздно, и это деревенский храм, а что творится в городских? Думаю: «Ну, вот, и, слава Богу. Сейчас в трапезную, попью кофейку, и домой». Ещё столько дел, и правило читать, и к проповеди готовиться.

Вдруг замечаю, как из-за колонны мне навстречу несмело выступает женщина. Видно, что человек она нецерковный, наши так не одеваются. Возрастом где-то моих лет, ещё нестарая, но заметно, что дело уже идёт к закату. Для священника такой возраст – возраст расцвета, седина – свидетельство, если уж не о духовном, то о житейском опыте. А вот для женщины такой возраст – повод говорить о стремительно приближающейся старости.

Она подходит, суетливо теребя в руках носовой платок. Руки выдают её внутреннее состояние, и это состояние отчаяния.

– Батюшка, я хотела подойти к вам вчера вечером, но не решилась. Простите меня, но я не знаю, зачем пришла. Вернее, конечно, знаю, но зачем пришла к вам, этого не понимаю.

Она, было, задумалась и замолчала, но потом спросила с поспешностью:

– Вам нужно называть мои грехи? Да? Вы ждёте от меня грехов?

– Нет, мне не нужны ваши грехи. Я жду вашего покаяния, но, вижу, что вы ещё не готовы, – и как может быть готов к покаянию человек, первый раз, пришедший в церковь? Что с вами, почему вы так волнуетесь?

– Батюшка, меня предали, предал самый близкий человек, мой муж. Мы всегда были вместе, и в годы радости, и в годы отчаяния, когда наш гарнизон прекратил существовать, и мы оказались в лесу, отрезанными от всего остального мира. А ведь надо было как-то выживать, кормить и учить детей. Мы тогда жили вчетвером в маленькой однокомнатной квартирке, двое детей. Это было невыносимо, отключено электричество, нет тепла, ничего нет. Даже чайник не на чем было разогреть. И в эти же дни, может, от отчаяния, не знаю, но обнаружила в себе дар прясть пряжу и вязать исключительные по красоте вещи. Появились первые заказы и первые заработки. Муж, видя мои успехи, воспрял духом, и тоже стал участвовать в семейном деле.

Поднялись, вырастили детей, построили дом. Дети разъехались, у каждого своя судьба, дочь уехала в Израиль, сын – в Петербурге. Думала, что будем доживать век вдвоём, а здесь он мне объявляет, что у него уже готов вызов в Израиль, и что меня он с собою брать не собирается. Всё имущество на нём, он его распродаёт, а меня оставляет на улице.

Батюшка, я только понять хочу, как можно вот так поступать? Даже, если ты предаёшь, уходишь к другой, но зачем же, человека, с которым прожил жизнь, превращать в бомжа и обрекать на медленное умирание, ведь даже бродячих собак, и тех, из жалости усыпляют?

Когда человек тебе исповедуется, то о грехах его быстро забываешь, и не помнятся они тебе, и на душе ничего не остаётся. А вот, когда приходит человек не с исповедью, а с такой бедой, то ложится она на твои плечи и самого пригибает к земле. Вроде чужое горе, чужая беда, чужая проблема, а плачешь о человеке. И становится, ещё пять минут назад, он, сторонний тебе, близким, а его страдания – твоими страданиями.

Но для священника сопереживания не главное, главное – помочь. Научить молиться, постараться вложить в сердце человека надежду, утешить и убедить не отчаиваться. Для этой женщины, как и для её мужа, наступил момент истины. Адам её предал, но как она поступит в таких обстоятельствах, сможет ли остаться человеком и подняться на высоту? А что в её случае есть высота? Не поддаваться отчаянию, не проклинать и простить?

Две судьбы, так и не слившиеся воедино. Ева пришла в храм, а раз пришла и стала молиться, то опыт мне подсказывает – не пропадёт человек. Бог поможет устоять и не упасть, а постаревший Адам, вроде и на коне, и с деньгами, свободный жених, мчит в другую страну в надежде на счастливую старость. Бедный Адам, где скроешься ты от Господа? В палестинских песках? В русских лесах было бы поваднее.

У каждого свой путь на небеса, сколько людей, столько и путей. А суд наступает, кстати говоря, ещё здесь на земле.

***

Давно это было. Однажды служил в будний день литургию, после которой должен был идти на требы. Не помню, что уж и кому обещал, но то, что ждали меня к двенадцати тридцати, это я на всю жизнь запомнил. И, вот, закончил службу, потребил дары, разоблачаюсь. В голове только одна мысль, как успеть к людям к точно назначенному сроку. Дело в том, что по натуре я человек обязательный и не терплю опаздывать. – Так, каким временем я располагаю? Где мои часы? И алтарник ушёл, спросить не у кого. Да хорошо бы ещё в трапезную забежать, чего-нибудь перекусить.

Обращаешь внимание, как по-разному относятся люди к приглашённому в их дом священнику. Для кого-то это целое событие, хозяева готовятся загодя, наводят в доме порядок, накрывают на стол, и даже за бутылочкой сбегают. А кто-то смотрит на тебя, словно на сантехника. Пришёл дядя Вася, подвели его к унитазу, поколдуй, дядя Вася, чего-то там не проходит. Так и тебе, посмотри, батюшка, загадили мы здесь всё вокруг, совсем жизни не стало. Ты поколдуй, а мы пока своими делами займёмся. Ни о каком столе никто и не заикается, какой может быть стол для ассенизатора?

Так вот, разоблачаюсь, гадаю, кушать в трапезной или там придётся за стол садиться? – «Батюшка», – слышу голос кого-то из певчих. Оборачиваюсь, в алтарь просунулась девичья головка: «Вас здесь мужчина какой-то спрашивает. Вы не могли бы выйти?» Продолжая раскручивать длинные тесёмки на рукавах подризника, выхожу на левый клирос. В голове мысль: «Всё-таки, кто мне скажет, который сейчас час?»

На клиросе уже никого из певчих, только один незнакомый мне мужчина. Одет по-летнему, в рубашку с короткими рукавами. Смотрю на него, он – на меня. Потом, всё так же, молча, он достаёт из-за спины здоровенный нож, с лезвием сантиметров в сорок. Я всё потом голову ломал, где можно было прятать такой меч. Мысль: «Как хорошо, что я причастился».

Но вместо того, чтобы с размаху всадить нож в меня, он приставил острие к своему животу.

– Всё, не могу я так больше. Или ты найдёшь для меня слово, или я зарежусь.

Вижу, что мужчина слегка под шафе, но именно в таком состоянии и делаются все самые большие глупости.

Восстанавливаю тогдашний порядок течения мыслей. Сперва думал, что он меня зарежет, потом – что зарежет себя, и этим, всё равно, нарушит мои ближайшие планы. Телефонов тогда ещё не было, предупредить людей я не смогу. А когда бедолага выдвинул ультиматум, понял, что без разговора нам не обойтись. И как долго он будет продолжаться, никто не знает. – Так, сколько у меня времени, скажет мне, в конце концов, хоть кто-нибудь, который час?

И в этот момент я замечаю часы на его правой руке, той самой, в которой он держит нож.

– Нет уж, ты погоди резаться, сперва скажи мне, сколько сейчас времени? – ответил я ультиматумом на ультиматум.

Потенциальный самоубийца готов был услышать всё что угодно, но только не это. Человек растерялся, стал было смотреть на часы, и отвёл от себя нож. Потом, словно очнулся, бросил его на пол, сел на скамейку и заплакал. Я откинул ногой нож подальше и сел рядом.

– Я был женат, имел двоих детей. С женой иногда ругались, но не так, чтобы часто, да и то, всё больше по пустякам. Отношения-то были хорошие. Дети подрастали, одному уже исполнилось десять лет, второму восемь, и что со мной случилось? Зачем мне понадобилась другая, почему повёлся? Наверно потому, что была она напориста и умела добиваться своего. Жена узнала, начались скандалы. Стали они обе меня, словно канат, друг у дружки каждая в свою сторону перетягивать. Но потом жена, видать, устала и потребовала: или – или. А я гордый, как же, вон как, из-за меня бабы бьются: – Ну-ну, посмотрим, как вы тут одни справитесь. Дверью хлопнул, и ушёл к той другой, а у неё тоже двое, и тоже мальчишки, почитай тех же лет.

Растил чужих детей, хотя душа к ним и не лежала, а к своим не ходил. Алименты платил, пускай не полностью, но кое-что им всё равно перепадало. А как мои родные сыновья выросли, так вторая жена мне вообще запретила с ними встречаться. Я не стал спорить, не люблю скандалов. А ещё через несколько лет вторая моя умерла, и её сыновья, которых я, собственно говоря, и вырастил, от меня отказались: «Нам ты никто. Матери ты был мужем, но матери нет, а мы тебя в нашем доме видеть не хотим». Короче, выгнали они меня, я старый человек, куда мне против них. Что было делать? Попробовал, было, назад, в первую семью, а мои родные сыновья даже на порог не пустили: «Иди, папка, откуда пришёл, знать мы тебя не желаем».

Вот, так и получилось, что вырастил четверых детей, а старость встречаю на улице и без всякой надежды.

Грустная история, видать человек-то он неплохой. Мы его трудником в мужской монастырь пристроили, там, в монастыре, у него будет достаточно времени, чтобы понять, почему все четверо мальчиков так и не признали его за отца.

***

Жизнь, штука, вообще, непредсказуемая. Помню, подходит ко мне молодая красивая женщина, и просит: – У меня завтра суд, пожалуйста, помолитесь обо мне. От неё отказался самый близкий ей человек, и именно в тот момент, когда она, выручая его, сама по собственной же инициативе, взяла на себя его вину.

Мы поговорили, и, вот, она уже уходит, а меня почему-то волнует вопрос: «Ответь мне, повторись бы сейчас ситуация, в которой ты взяла вину на себя, уже с твоим сегодняшним опытом, как бы ты поступила?»

– Батюшка, наверно так же, по-другому я, всё равно бы, не смогла.

О, безумный Адам, променять такую женщину и такое сердце на какие-то там деньги. Мир сошёл с ума, Адаме, и ты вместе с ним.

И ещё много можно было бы припомнить таких историй, о слабости Адама и благородстве Евы. Но есть одна, за которую мне, как потомку первого Адама, не стыдно.

***

В своё время с нами на железке работал Володя машинист. Сперва он возил тяжёлые составы и уезжал на далёкие расстояния, а потом вдруг перевёлся на маневровую работу. Пересев на тепловоз, он здорово потерял в зарплате, но не роптал и работал в смену. Потом его перевели на наш участок. А у нас так, ночную смену отработаем, и перед тем как разойтись на заслуженные выходные, ребята, как правило, «соображали на посошок». Володя же никогда с коллективом не оставался и всегда убегал домой. И всякий раз, когда сменой собирались ехать в Москву на футбольный матч, или куда-нибудь на концерт, он благодарил, но отказывался.

Ребята его даже поначалу немного опасались, подозрительно, слишком уж он правильный. Мало ли чего. Но потом узнали, что не так давно Володя потерял единственную дочь, девочку двенадцати лет. У них с женой всё никак с детьми получалось, а когда уже никто и не надеялся, родилась девочка. И счастью их не было конца.

Но однажды ребёнок, вместе с другими детьми, пошёл купаться на карьеры и утонул. После похорон жена как села на диван, так больше с него и не встала, ноги отнялись. Тогда Володя и перешёл на менее оплачиваемую работу, и попал к нам на участок. Когда уходил на работу, к жене приходила сиделка, а в остальное время сам был рядом. Они жили в своём доме, так он и огород сажал, и банки закручивал.

Не ушёл от больной жены и не запил, любовницу не завёл. Как жил человек, что думал? Не знаю. Так и ухаживал за ней лет пятнадцать до самой её кончины. А как жена умерла, пришёл в церковь. На службе станет у стеночки, чтобы никому не мешать, и стоит. Вряд ли он что понимал в богослужении, но ходил исправно. Через несколько месяцев покаялся, а потом и причастился, первый раз в жизни. Удивительное дело, вот, была у человека семья, дорогие сердцу жена и дочь. И никого не осталось, всех Бог прибрал, зачем жил, куда шёл? По идее, ему бы на Бога возроптать, а он к Нему же сам и пришёл.

Володя больше так и не женился, жил один, продолжая работать машинистом, но пережил покойную супругу не намного. Ничем особенно не болел, просто однажды вечером лёг спать, а утром не проснулся. Тихая жизнь и незаметная смерть, таких примеров наверно тысячи. Но не выходит он у меня из головы.

***

В своё время, помню, читали мы в школе историю про Ромео и Джульетту. Печальная повесть и пример беспримерной любви. Я тогда всё никак понять не мог, почему автор не оставил своих молодых, да ещё так страстно влюблённых героев, пожить на этом свете? Пускай бы они сошлись, нарожали кучу детей и дожили бы до старости. А сейчас понимаю, что такая любовь, как у них, бесплодна и изначально обречена. Страстное чувство проходит быстро, и наступает ревность, часто переходящая во взаимную ненависть.

И ещё, нам, жаждущим вечной любви, будет неинтересен образ Джульетты, почтенной матери большого семейства, закручивающей банки с огурцами или шинкующей на засолку итальянскую капусту. Нам подавай неистовую любовь, как страсть, до гроба, вот Шекспир, и, не превращая жизнь своих героев в бесконечную бытовую тягомотину, сразу же их и умертвил. Быт убивает любовь, видимо это аксиома, и преодолеть её не хватило фантазии даже у гения.

А вот Володину жизнь никто так и не воспел, Шекспира под рукой не нашлось, да и чего в ней воспевать, никакой страсти, одни слёзы. А ведь, если вдуматься, его жизнь – это и есть подвиг любви. Вот она, подлинная любовь, не как страсть, томящая тело, а как готовность пожертвовать собой ради любимой. Скорее всего, сам он так о себе не думал, и даже мысль, что можно жить как-то иначе, ему и в голову не приходила. И то, что в церковь пришёл, так это тоже логичный финал его жизни и любви. Созрела душа до Неба, стала в Нём нуждаться, вот и пришёл.

Видимо, Адам только тогда и вырастает в подлинного Адама, когда Ева становится слабой и начинает нуждаться, чтобы рядом с ней был именно настоящий мужчина, кормилец и защитник. На плечо которого она смогла бы доверчиво положить свою маленькую головку, и заснуть тихим и безмятежным сном того самого его рёбрышка, частью которого она, на самом деле, и является.

И при этом Еве не нужно перетягивать на себя одеяло, даже если у неё на это хватает сил. Не отбирайте у Адама его молоток, пускай он сам забивает в стенку свои гвозди, а Ева ему во всём помогает, радуется о муже своём и славит Господа.