Кубанский «белый платочек»

Одна моя приятельница рассказала мне, как она лечится от всевозможных болезней грязями и водами, и порекомендовала недорогой курорт на Кубани.

В Краснодаре друзья, узнав, что я собрался на воды, стали мне советовать другие места. Будто там и воды сильнее и грязи грязнее тех, куда я собирался. Заодно посоветовали не покупать путевку, а снять комнату у какой-нибудь бабули и за каждую процедуру платить отдельно. Я так и поступил. Из всех названных мест я выбрал село Великовечное. Исключительно из-за названия.

Автобус на Великовечное был весь увешен иконами, а вот музыка, гремевшая на весь салон, убранству не соответствовала. Хриплые голоса два часа без перерыва выдавали уголовную лирику.

Главный редактор журнала «Родная Кубань» Виктор Иванович Лихоносов, услыхав о моей поездке в Великовечное, вручил мне три экземпляра своего журнала и посоветовал:

– Сразу же иди в местную администрацию. Там тебя встретят, как космонавта. Здесь статья про их земляка – певца Дровянникова. Заодно найди автора – местного краеведа. Они тебе все устроят.

О певце Дровянникове я никогда не слыхал и совету Виктора Ивановича не последовал. Космонавт из меня еще тот.

Увидев церковные купола, резво направился мимо здания администрации к храму.

Батюшки в храме не оказалось, зато любезная свечница дозвонилась к нему и после телефонного разговора повела меня в трапезную, где накормила вкуснейшим борщом. Батюшке я пообещал показать несколько фильмов, и он благословил свечницу найти мне благочестивую прихожанку, уличенную в любви к странникам. После нескольких телефонных звонков такая прихожанка обнаружилась.

Дарья Дмитриевна приняла меня, как родного сына. Живет она в небольшой хатке рядом с просторным домом, куда меня и определила. Первым делом она напоила меня чаем с медом и рассказала, почему пустует большой дом. Ей удобно в ее келейке. И уборки немного, и протопить легко. А дом стоит для детей и внуков. Ждет она их лишь через месяц.

– Так, что живи, сколько хочешь. Никого не обременишь. А я тебе всю мою жизнь расскажу. Никому не рассказывала, а тебе расскажу.

И рассказала. Правда, в первые два часа плотнейшего монолога, в продолжение которого мне с трудом удалось вставить несколько уточняющих вопросов, вся жизнь не вместилась. Последующие дни ушли на воспоминания о менее важных событиях, чем те, о которых она поведала в первый день, и на уточнения и подробности к уже поведанному.

Я давно собирался написать о «белых платочках» – женщинах, сохранивших верность Церкви в страшные годы гонений. Еще в конце семидесятых многие мои знакомые были уверены, что с уходом из жизни старушек, певших «Символ веры» и «Отче наш» во время литургии, храмы опустеют, а редкие захожане и слов-то не будут знать, и пение прихожан в храмах прекратится.

Я был знаком с несколькими питерскими «белыми платочками». Они сохранили иконы из разгромленных храмов, а потом вернули их во вновь открытые. Они ничего не боялись и никогда не переставали ходить на богослужения.

Бог даст, найду записи бесед тех лет и напишу о них, а пока расскажу о кубанском «белом платочке».

Прежде всего Дарья Дмитриевна призналась, что мало чего знает о богословии. Молится по молитвослову и докучает Николаю Угоднику просьбами о здравии детей и внуков. Читает правило и утром и вечером. Вспоминает о грехах и просит Бога простить ее.

– Может еще чего надо, да я не знаю, и голова уж не та. Не держит память.

Я успокоил ее и рассказал о том, что говорил отец Василий Ермаков «шибко православным, тем, кто мудреные богословские книги читает и в сапогах норовит на небо влезть»: «Главное запомните: утром – утреннее правило, а вечером – вечернее. И не перепутайте».

Дарья Дмитриевна долго смеялась и осталась довольной тем, что все делает по завету отца Василия.

В доме, куда она меня поместила, оказалось четыре комнаты. Во всех были кровати, а в двух – диваны. Она долго водила меня по своим хоромам, предлагая выбрать, что больше приглянется.

– Ты смотри, может лучше в зале ляжешь?

– Пожалуй, в зале.

– А может, в той? – и она быстро перебежала на другую половину. – Здесь солнца меньше. А в зале пять окон.

Дело было не в солнце, а в кроватях с панцирными сетками. На такую ляжешь – и сетка до пола прогнется. Не объясняя причины выбора, я попросился в комнату с диваном.

– Да тут же солнце!

– Ничего, белых ночей у вас нет, а ночью солнце – не помеха.

– Так ты же днем полежишь после ванны.

Она вдруг спохватилась и выскочила во двор.

– У меня же ставни. Хорошо будет, – говорила она сама с собой, закрывая одну за другой крашеные в синий цвет половинки ставен. Закрывались они со скрипом. Были они довольно плотные, и в комнате стало темно.

Я долго благодарил ее за заботу, и после чая с лимоном и плюшкой, выслушал первую порцию истории жизни моей доброй хозяйки.

Она овдовела в сорок лет. Муж работал на химкомбинате и отравился после каких-то выбросов.

– Я как надо все сделала. Батюшки тогда не было, но я читателей пригласила. Они всю ночь по нему Псалтирь читали.

Осталась одна с тремя детьми и двумя коровами. Никакой пенсии на детей она не получила, да и не пыталась получить.

– Работы я не боюсь ни грамма. А все ж одной с детьми, да с хозяйством, да с работой… Да что поделаешь. Видно, так суждено мне. Мыкалась, конечно. Все одна. И дрова одна пилила, пока дети не подросли. Всех ведь обуть-одеть надо, да накормить…» – рассказывала, не переставая улыбаться, Дарья Дмитриевна.

– Да ты меня тетей Дашей зови. Не привыкла по отчеству. Меня все тетей Дашей зовут. И ты зови. Я ведь тебе в матери гожусь. Мне уж восемьдесят.

Тетей, так тетей, хотя какой я ей племянничек…

– У меня, значит, – продолжила тетя Даша – в жизни две хобби были: работа и коровы. Коров всю жизнь держала. Любила коров. Вот только в последние годы не держу. Молоко замаешься сдавать. Сюда не ездят принимать, а в город не поедешь. И работу любила. Штукатурила, лепку делала, да все, что нужно на стройке. Тринадцать лет звеньевой проработала. У меня одних грамот – целый чемодан. Каждый год награждали путевкой на море. А я ни разу не брала. Куда ехать от коров и детей?! Но море все ж один раз видела. Нас в Сухуми в командировку послали, на стройку. Но купаться не пришлось. Зима была.

А в церковь я ходила с детства, пока ее Хрущев не развалил. Я этого Хрущева лысину видела с третьего этажа, когда он проезжал в пятьдесят шестом году. Я как раз в роддоме была. Александра рожала. А он вон что учинил! Во всем районе ни одной церкви не оставил. В церкви движок поставили – кино крутили, а когда клуб построили, то под склад отдали. Но я, когда в Краснодар приезжала, всегда в храм зайду.

А сейчас у нас благодать. Видел, какой храм? Свято-Никольский. Пять куполов. Золотом сияют. Далеко видно. Идешь и радуешься. Батюшка у нас замечательный. Теперь и глава района в церковь приезжает. Недавно на престольном празднике у нас был. И крестным ходом с народом шел. Вот какая нынче благодать! Уже и забыли, как храмы рушили. Вот бы тебе к нам на престол приехать. Такой праздник! Батюшка Анатолий всех маслицем помазал от мощей святого Николы, потом угощение было во дворе. Все наши были и еще три автобуса из Белореченска. И всех накормили и утешили. Это ли не чудо? А ведь, когда храм обратно отдали под церковь, пять старух всего ходили молиться и помогать батюшке. Много народу было против храма. А теперь все село празднует. Правда, в воскресные дни сотни полторы может придти на службу, а в селе пять тысяч живет. Вовка Белореченский говорит, что у них больше народу в церковь ходит, потому что ее закрыли в тридцатых годах. Три поколения прошло. А у нас – в пятьдесят шестом. Должно еще одно поколение пройти, и тогда больше народу в Бога уверует. Не знаю, может и так.

В тридцатых годах наш храм взорвать не могли, потому что для кладки не цемент брали, а яйца. С каждого двора по триста яиц приносили. Вот он и устоял. Коммунисты все свои взрывчатки на него извели – и не смогли взорвать. Храм устоял. Только купола порушили и под клуб определили. Да Бог с ними. Сейчас видел какой иконостас? Из монастыря иконы иконописцы писали. У нас и пол мраморный. Колокольня – сорок два метра. Ее издалека видать. А все батюшка Анатолий. Его трудами все делается. Он ведь молодой приехал к нам. Пятнадцать лет уже служит. Никаких трудностей не испугался. Вот какой храм построил! У самого жилья нет. Живет с женой и пятью детьми у тещи в квартире. Сначала Богу дом построил. О себе не думал. За эти его труды Господь нам чудеса посылает. В 2006 году сам Николай Чудотворец явился на облаке над храмом. В прошлом и позапрошлом годах во время крестного хода над храмом радужный венец появился и долго стоял. В этом году тоже ждали, но его не было. Зато замироточила икона Богородицы «Скоропослушница».

Чудес у нас много. У моей родни сколько их было! У племянницы мужа инсульт стукнул – восемнадцать дней без сознания лежал. Я отца Анатолия просила молиться. Он молился, и тот выздоровел. А то врачи хоронить его собрались. Племянница с мужем прежде часто ругались, а теперь живут, как голубятки. Ну не чудо?

А я вот одна живу. Дети разъехались. Коров сдала. У последней что-то случилось. Раздуло ее. Ветеринар приезжал. Ничего не смог сделать. Только 170 рублей взял. Тут дело было нечистое. У нас колдуны без дела не сидят. Мне тогда на калитку платок повесили и корзину. Я платок в печке сожгла, а корзинку пожалела – оставила. Вот и принесла беду в дом. Я отца Анатолия просила молиться, а сама «Отче наш» читала да укропом коровку поила. Она и выправилась.

Ой, да чего я все болтаю? Тебе ведь отдыхать надо.

Дарья Дмитриевна засуетилась, поднялась, оглядывая комнату: все ли в порядке.

– Давай, отдыхай. Если чего надо – зови.

Не прошло и минуты, как она стучала в ставню:

– Может тебе компотику принести?

– Благодарю. Не беспокойтесь.

– Какое беспокойство? Хороший компотик. Из вишни.

– Спасибо. Утром с удовольствием выпью.

– А может молочка? Я у кумы литрушку взяла. Попьешь?

– Спасибо Дарья Дмитриевна. Отложим угощения до утра.

– Ну, смотри. А может тебе одеяло потеплей принести?

– Да ведь жара. Спасибо за все. Не беспокойтесь.

– Ну, тогда спи спокойно.

Василий Дровянников

Закончил статью автор отзывами народных и международных артистов о таланте Василия Дровянникова и сообщением о том, что в его семье было еще одно дарование – родной брат Василия Степан. И будто пел он гораздо лучше Василия, но «сгубил талант и был всего-навсего певчим в церковном хоре». Пел до самого закрытия храма. Больше ничего о Степане Дровянникове краевед Швец не сообщает. На тридцать страниц панегирик сделавшему карьеру Василию и две строчки «неудачнику» брату – певчему храма святителя Николая.

Вот бы о ком написать! Наверно, были у него возможности с помощью брата устроиться в Москве. Интересно, почему он предпочел остаться незаметным церковным певчим там, где шло раскулачивание, где от устроенного большевиками голода вымирали целые станицы, где справных казаков «ставили к стенке» родной хаты и расстреливали на глазах жен и детей? Вот где драматургия! Судьба двух братьев – двух талантливых певцов, «кубанских Шаляпиных». Тут не статья – целая повесть может получиться. Назовем ее «Кто кому пел» с эпиграфом «Пою Богу моему дондеже есмь».

Я решил отыскать автора и поговорить с ним о Степане Дровянникове.

Утром я спросил Дарью Дмитриевну, как найти Швеца.

– Да он помер. Этой весной.

– А вы не помните Дровянникова, который пел на клиросе?

– Знаю, что пел, а про самого ничего не знаю. Он жил тихо. Я к ним не ходила.

– А кто может рассказать о нем?

– Да кто ж расскажет? Старики все перемерли. Мне уж девятый десяток. А пойди к тетке Тане. Ей девяносто пять. Она и расскажет.

Дарья Дмитриевна подвела меня к калитке:

– По той стороне иди до проулка. Перейдешь проулок – и ее дом на углу.

Я захватил сумку с полотенцем и блокнотом и отправился к «тетке Тане».

Калитка была заперта. Я стал звать хозяйку. Раздался хриплый лай. Я крикнул громче. Пес залился злобным с подвыванием лаем. Трудно было не отреагировать на такое собачье громогласие, но ни голосов, ни шагов на той стороне было слышно. Я пошел вдоль забора в надежде увидеть хозяйку в огороде. Никого.

Ветки спелой вишни свисали через забор. Я вспомнил попутчицу, с которой ехал в автобусе. Она перебралась на Кубань из Мурманска и говорила о местном люде с большой нелюбовью: «Сорвешь вишню или грецкий орех поднимешь с земли – голову оторвут».

Я все же не утерпел и сорвал несколько вишен. Потом еще. И не раз, и не два. Так шел вдоль заборов и рвал. На углу сидели на корточках три мужика. Один из них подмигнул мне:

– Давай, не стесняйся! Все одно – птицы склюют.

Я поблагодарил его за разрешение и поспешил к развесистой шелковице, росшей на нейтральной земле.

До ванного корпуса путь был не близок. Я шел по улицам Ленина, Маркса, Социалистической, Интернационала, наконец, оказался на улице Дровянникова. Смогли все же казаки разбавить именем земляка коммунистический букет! И всю дорогу, по какой бы я улице ни шел, вишни да шелковицы! Устоять было трудно. Я потихоньку срывал ягоды, поглядывая по сторонам: не гонятся ли за мной скупердяи – ненавистники заезжего люда, «отрыватели голов»? Слава Богу, никто не бросился за мной вдогонку. Никто не бранил меня и не посылал страшных угроз из-за забора. Добрался до ванного корпуса я целым и невредимым, но с изрядной оскоминой. Вишни были кисловатыми.

О процедурах говорить не стану. Ни хвалить, ни ругать. У меня с ваннами что-то не заладилось. Давление зашкалило. И после трех сеансов я решил прекратить эксперимент. Надо было не название благозвучное выбирать, а поинтересоваться, какие хвори лечат в этой богоспасаемой веси.

Великовечное – мекка для тех, у кого беда с суставами. В моем случае нужно было ехать в другую весь. И я поехал. Но до отъезда у меня было три незабываемых вечера с тетей Дашей.

Я шел к ее дому после первой процедуры и думал о братьях Дровянниковых. По дороге я несколько раз заводил о них разговор с пожилыми людьми, но никто не мог мне ничего о них поведать.

Что же могло произойти с тем, что остался в Великом? Да что угодно. Мог быть чекистом, как и его брат, и мстить зажиточным казакам за их бездушие и обиды, перенесенные в детстве. А потом мог раскаяться и петь в церковном хоре.

О том, как голытьба обращалась с богатыми соседями, хорошо известно. Мой приятель постоянно бывает у своей матери в станице. Она живет в доме, построенном ее дедом. А рядом живет сосед – сын человека, реквизировавшего их добро. Это добро в виде резного дубового буфета, такого же шкафа и огромного сундука реквизитор никуда не сдал, а перетащил в свою хату. Там они и стоят с тридцатого года. Сын его – долларовый миллионер. Живет то в Москве, то за границей. По телевизору ругает прежнюю власть, но мебель, украденную его дедом, вернуть соседям не догадывается.

Кто знает, чем занимался Степан Дровянников в лихие годы гражданской междоусобицы…

Может быть было, что замаливать. Кто из молодых людей в те годы мог остаться в стороне от братоубийства и прочих воспетых коммунистами подвигов? А может он перестал общаться с братом именно из-за его службы в ЧК? Может поэтому и не хотел принимать от него помощь? А может Василий, понимая, что брат талантливее его, испугался конкурента и сделал все, чтобы тот не смог оказаться в Москве?

У кого спросишь? Кто расскажет? Главное, что жизнь свою Степан закончил в храме и пел Богу своему, покуда был жив. И зря краевед Швец считал его неудачником, загубившим талант.

Подходя к дому, я увидел Дарью Дмитриевну, улыбавшуюся мне из-за забора белозубой широкой улыбкой. Видно было, что моя Шехерезада с нетерпением ждет меня, чтобы продолжить свое повествование.

– Я, Саш, чё тебе хотела сказать за Дровянниковых. Это ведь их подворье. Я ее у Лосевых купила. А они – у Дровянниковых. Дом, где ты спишь, на месте их хаты. Хата была маленькая. Пол земляной. Крыша соломенная. Мы развалили ее. А окна их в моем маленьком доме вставлены. Вот что я хотела тебе сказать. А этот дом на месте их хаты мы за 65 рублей сложили. Народ тогда много не рвал с соседей. Муж сам шлакоблоки делал. А строиться надо было. Мы ж в двух крохотульках жили с мужем, детьми и свекровью. Я не жалуюсь. Таких свекровей, как моя, поискать надо. Лучше матери. Ни она мне, ни я ей худого слова не сказали. Соседи ее, бывало, спрашивают, чего она меня ни разу не обсудила, а она им говорит: «Невестка у меня от Бога». Я не хвастаюсь. Так было. Любила я ее. У нее свои дети были, а она со мной осталась жить до самой смерти. Она просила водку на поминках не ставить. Я так и сделала. И венки на крест не вешала, а под крест положила цветы. Вот тут и жили мы с ней в нашей хатке.

Я посмотрел на крохотную избушку – метра четыре на три. С трех сторон по окошку.

– И как же вы вшестером в ней жили?

– Так и жили. Еще зимой и поросят однодневошных держали. И теленочка. А когда свекровь померла, тетя Люба Дровянникова стала проситься ко мне жить. Видела, как я за свекровью ходила. Я ей говорю, у тебя дети есть. Живи с ними. А она плачет: не будут они, как ты со мной, обращаться.

– Значит, с Дровянниковыми была связь?

– Какая там связь?! Все разъехались. А тетя Люба померла. Я вот, что вспомнила. Когда Василий пел, люстра гасла. Вот. Пойдем в хату.

Мы зашли в ее келейку. Хозяйка, не спрашивая сыт ли я, налила борщу, заварила свежего чаю и, пока я трапезничал, продолжила прерванный на несколько минут монолог.

– Это хорошо, что ты в церкву ходишь. С верующим человеком можно говорить. Я вот тебе рассказываю и как будто с души сливаю. Одной-то нехорошо. Много всяких думок в голову влезет. Иной раз спросить кого надо, а нет никого. Ты уж прости меня, болтуху. Я ведь никому про свою жизнь и не рассказываю. Я привыкла за кем-нибудь ухаживать. А теперь нет никого. А когда не о ком заботиться – пусто на душе. Одна радость – пойти в церкву помолиться. Там и поговоришь после службы. Но я не очень-то и говорю. Чего им скажешь? Они и так все про меня знают. А как на душе хорошо в церкви!

Только я вот тебе расскажу… Уж и каялась, а все равно сердце ноет. Там ведь, когда в церкви клуб был, меня сколько раз награждали. В алтаре президиум сидел. Вызовут – идешь. Они тебе руку жмут, оркестр играет, хвалят тебя. А ведь алтарь! Грех-то какой – в алтаре женщине стоять! А я председателю говорю: «Вы меня больше не награждайте. У нас в звене все хорошо работают. Всех награждайте». А он смеется: вот, когда будешь плохо работать, тогда и не будем награждать. А я плохо не умею.

Ну, слава Богу, теперь не клуб, а как надо – церква. И все у нас хорошо. И люди лучше стали. Хулиганства теперь меньше. Воровства у нас нет. Вот только в прошлом году у меня 15 кур украли. Оставили одного петуха, а потом и того увели. Сейчас соседские куры ко мне в огород заходят да яйца оставляют. Я их соберу да соседке отношу. Чужое грех брать.

Потом Дарья Дмитриевна от соседки перешла к соседу Кузьмичу, приехавшему из Стерлитамака поправлять здоровье – легкие хлором испортил. Врачи велели ему парное молоко литрами пить. Но жена его не захотела в деревне жить – уехала обратно. Кузьмич же завел немалое хозяйство: трех коров да полдюжины поросят. И, конечно, не справлялся со своей живностью.

Дарья Дмитриевна поглядела, как он мается, и стала ему иногда помогать доить коров. Потом все чаще и чаще, пока все работы по коровьему департаменту сосед не взвалил на нее. Несколько лет она без корысти по три раза на дню ходила к нему на дойку.

Истории следовали одна за другой. И всякий раз, как дело доходило до чьего-либо обмана или обид, она осекалась:

– Прости, Господи, дело прошлое. Я зла на нее (или него) не держу. И осуждать не стану. Да и чего осуждать? Я всегда говорила: Господи, прости всех, а с теми, кто сильно виноват, разберись Сам.

Мне Бог всегда помогал. Когда муж помер 5 января, в день своего рожденья, мне соседи помогали. Мужики мне бесплатно на тракторе огород под картошку копали. Люди мне помогали, а я им. У сестрички муж без обеих ног. Я им недавно тысячу послала. А она мне звонит, ругает. А как не послать?! Может, они без хлеба сидят. Помогать надо. Вон Кузьмич погорел. Он два контейнера добра привез из Стерлитамака. Все сгорело. В одних трусах остался. Идет через мой огород, поросят гонит. Что с ним делать? Приютила его, пока он себе сарайку строил.

После Кузьмича очередь дошла до детей и внуков. Она показала фотографию бравого лейтенанта, задорно глядевшего на нас сквозь стекло буфета:

– Это внучок. В Питере выучился, где для космоса готовят.

Я похвалил внука и стал рассматривать икону Покрова Божией Матери, висевшую над буфетом.

– А это Царица Небесная с Николаем Угодничком. А кто там впереди полуголый стоит – и не знаю. Может, ты знаешь?

– Это Андрей Юродивый. Он показывает на Богородицу, покрывающую честным Своим омофором молящихся ей жителей Константинополя.

Я рассказал ей о явлении Божией Матери во Влахернской церкви и постарался поделикатнее объяснить, что те, кого она приняла за Богородицу и Николая Угодника, – император с императрицей.

– Буду знать, – кивнула Дарья Дмитриевна и продолжила повесть о своих родственниках. Она достала три целлофановых пакета с фотографиями, надела очки и стала раскладывать фотографии на столе.

Около двух часов мы рассматривали лица дорогих ей людей. Она водила пальцем по стареньким снимкам и почти о каждой родственнице или подруге говорила: «Эта померла, и этой бедненькой уж нет», и о всех сообщала что-нибудь доброе. На меня смотрели незнакомые люди. А я смотрел на них и думал: «Почему почти у всех такие напряженные лица?» Даже сама постоянно улыбающаяся Дарья Дмитриевна на всех своих фотографиях смотрит в объектив с тревогой. Эти скромные люди смущались, стоя под прицелом фотоаппарата, и не знали, что делать со своими лицами, какое выражение принять. И вместо «улыбочки», к которой призывал фотограф, замирали в неловком напряжении. Были и улыбающиеся лица. Но эти улыбки не могли скрыть смущения.

– Это моя кумочка. Она на лицо была смагливая. А это я с доски почета. Это сын свахи женится. Уже разошлись. А вот я с подружкой. Вишь, какая она худючая, а я – как тромба толстая.

Потом она показала групповой снимок молодых женщин в фуфайках и рассказывала о том, как она со своими подружками в зимнюю стужу работала на стройке. Да так, что мужики не могли за ней угнаться. Глаза ее радостно блестели, и улыбка была совсем не такая, как на фотографии. В ней была искренняя радость счастливого человека. Ей было, что вспомнить. И эти воспоминания о тяжелейшем не женском труде были ей приятны.

Я смотрел на ее молодые лучистые глаза, на белозубое улыбающееся лицо…

Много ли найдется среди моих друзей и знакомых, никогда не работавших по морозу на стройке, людей, способных вот так весело и задорно рассказать о своей работе. О каких-нибудь плутовских проделках с юмором расскажут многие, а о радости, полученной от простого труда, боюсь, никто. Да это даже не может стать темой разговора. У меня есть друзья, умеющие и любящие трудиться, но я никогда не слыхал от них подобных монологов. Кроме, пожалуй, рассказов моего друга – архитектора и прекрасного плотника – о том, какие еще сравнительно недавно были на Руси плотники. Они и топоры носили в футлярах, как нынче скрипачи носят свои скрипочки.

***

Я начал писать этот рассказ по горячим следам еще в июле, но отложил его – собирался навестить тетю Дашу в августе и дополнить его новыми подробностями. Хотел разузнать что-нибудь о брате Василия Дровянникова.

Ведь не случайно же в огромном селе Великовечном, образовавшемся от слияния двух соседних сел – Вечного и Великого, где больше тысячи дворов, меня угораздило попасть к церковной бабуле, живущей именно там, где стоял дровянниковский дом. В этом должен быть какой-то промыслительный смысл. А может быть вовсе и не нужно узнавать подробности жизни удачливого Василия– профессионального певца из Большого театра и его брата – никому не известного сельского певчего. Даже несмотря на то, что их судьбы таят возможность написания целой саги о русской семье на фоне страшной ломки векового уклада казачьей жизни. Здесь и Кубань, и Москва, и Италия… Эффектные ходы и повороты с элементами исторического детектива.

Как взглянуть на эту историю писательскими глазами более-менее понятно. Но меня взволновало другое. А как выглядят эти судьбы в очах Божиих, особенно в сравнении с жизнью простой труженицы Дарьи Дмитриевны, волею судеб оказавшейся в их доме? С ее ранним вдовством, тремя детьми, оставшимися без отца, постоянными трудами? Она ни разу в жизни не была в отпуске и никуда дальше Краснодара не выезжала (за исключением единственной командировки на сухумскую стройку). С ее «двумя хобби – коровы и работа», с трагическим переживанием того, что ей не о ком теперь заботиться?.. В ее незаметной жизни, так похожей на жизнь миллионов русских женщин в двадцатом веке, нет никаких эффектных событий. Один только труд и череда испытаний, которые она принимала без ропота с пониманием того, что их нужно преодолеть и жить дальше – для детей, внуков и тех, кому нужна ее помощь. Но кого удивишь в России такой судьбой? Удивительно то, как она сама видит свою жизнь, как рассказывает о ней.

Здесь есть о чем подумать. И почему эта добрая женщина несколько раз повторила, что о своей жизни она никому так подробно не рассказывала? Чем я заслужил ее доверие? Может быть, просто ее некому слушать, и она, как говорит мой знакомый, «нашла вакантные уши»? Ведь старики, страдающие от одиночества, часто буквально набрасываются на незнакомых людей и обрушивают на них потоки невысказанного за многие годы невольного молчания. Я попадал в такие ситуации, когда через несколько минут хотелось поскорее убежать от говорливого собеседника.

Но с Дарьей Дмитриевной не было ничего подобного. Мне было интересно. Я даже испытал давно забытое чувство нетерпеливого ожидания, когда рассказ дойдет до самого интересного, как в детстве, когда бабушка читала или рассказывала мне сказки. Мне было хорошо рядом с этой неутомимой рассказчицей. И неважно, что ее истории не были наполнены ни героическими эпизодами, ни смешными происшествиями. Это был поток сознания простой деревенской труженицы. И этот поток был, пожалуй, ничуть не хуже прустовского. Три вечера мы просидели под знаком «поиска утраченного времени». Конечно же, Дарья Дмитриевна не Пруст и не Джойс. И ее «поток сознания» не был похож на повествование этих авторов. Но в ее «потоке» было особое качество. Он был наполнен энергией любви. От рассказчицы исходило душевное тепло, и чувствовалась искренняя любовь к тем, о ком она говорила.

Прощаясь с Дарьей Дмитриевной, я спросил ее: была ли она счастлива в своей нелегкой жизни? Она удивленно посмотрела на меня своими голубыми детскими глазами:

– А как же?! Конечно, я счастливая! Детей вырастила. Никому никакого зла не причинила. И меня никто не обижал. Всегда с почтением люди относились. И я людей любила. Конечно, я счастливая. Но не потому, что я хорошая, а потому, что Бог мне хороших людей посылал и все так хорошо устраивал.