«Алексеевщина»

Дело № 7

Старец Алексий Зосимовский

Уже 11 января 1940 года Управлением НКВД по Московской области было заведено новое дело по «расстрельной» 58-й статье, которое продолжалось полтора месяца и было закрыто 23 февраля того же года. В обвинительном заключении, составленном все тем же старшим следователем Афанасьевым и согласованным с начальником следчасти УНКВД по Московской области Гришиным, сообщалось: отец Николай обвиняется в том, «что являлся участником контрреволюционной группы служителей культа и активных церковников г. Загорска, принимал участие на их сборищах, где участники сборищ подвергали критике политику партии и советского правительства, и среди верующих проводил антисоветскую агитацию»[2].

Данное малограмотно составленное заключение свидетельствует о том, что отца Николая Беневоленского обвинили по стандартной по тем временам формулировке в антисоветской деятельности – ведение религиозной пропаганды среди населения. Как мы увидим дальше, у НКВД действительно были основания для проведения арестов священнослужителей в Загорске в рассматриваемый период: влияние старца Алексия было столь велико, что игнорировать его было просто невозможно. И это при том, что сам старец Алексий скончался еще в 1928 году. Священник Николай Беневоленский стал после его смерти своего рода символом того, что в документах НКВД значилось как «алексеевщина». И дело здесь было не только в близком родстве отца Николая со старцем Алексием – Беневоленский был его племянником, но и в том духовном пути, который прошли оба этих человека, сумев сохранить веру и не поступиться своими убеждениями.

Но вернемся к делу священника Николая Беневоленского. Его активная «разработка» органами госбезопасности началась еще за два года да ареста – в 1938 году. Уже тогда был начат сбор материалов, легших в основу так называемого меморандума УНКВД по Московской области на Беневоленского Николая Владимировича по агентурному делу «Сибирские». Данный документ представляет собой 35 машинописных листов, на которых изложена вся суть «алексеевщины» так, как ее видели сотрудники органов государственной безопасности.

Следует сказать, что меморандум был составлен из агентурных донесений осведомителей НКВД. Исследователь советских гонений за религиозные убеждения И.И. Осипова отмечает, что вообще характерной особенностью групповых дел церковников в 1935–1937 годы является наличие в материалах дела «доказательств» вины арестованных, которые включались туда либо в виде «агентурных» сообщений, либо в форме солидных меморандумов, представлявших собой обзор доносов за определенный период времени[3].

Итак, исходя из меморандума, «алексеевщина» – это особая «секта», которая «основана главным образом на садизме, на индивидуальном влиянии и индивидуальном возбуждении, весьма развращенном, но действующем весьма положительно для религии»[4]. Сам же отец Николай, как сообщается далее, «является по плоти и крови племянником юродивого Алексия… и в полном смысле слова не только подражает ему, но типично старается ему уподобиться, его олицетворять, действовать в приходе именно в этом направлении, осуществлять деятельность Алексия»[5].

Друго0й источник НКВД делился со следователями следующей информацией: «К настоящему времени продолжается и даже увеличивается в г. Загорске паломничество. При выяснении оказывается существующей основной причиной этого явления – укоренившаяся в г. Загорске Алексеевщина. Алексей – это старец, схимонах, прозорливец, известный духовник всех паломников Троицко-Сергиевской лавры. Алексеевщина заключается в том же духовно-нравственном извращенном направлении, которое осуществлялось Иосифовской группой духовенства – юродивыми и прозорливыми монахами. К этой именно группе в настоящее время особенно остро выясняет свою принадлежность племянник названного схимонаха Алексея – священник Вознесенской церкви г. Загорска отец Николай Владимирович Беневоленский (Полевая ул., д. 12). Несмотря на то, что он священник, – почитается как монах. По его собственным словам, он повторяет жизнь схимонаха Алексея, своего дяди, и убежденно ему подражает…»[6]

Интересные данные один из осведомителей донес в январе 1939 года: «12 января 1939 года к источнику приходили представители Машутинского прихода… После службы тут же в церкви подходят они к источнику и просят дать им священников в их приходы. “Вот как у вас хорошо в церкви, служба хорошая и священники хорошие, – сказали они. – Отец Николай – вылитый портрет и копия своего дядюшки схимонаха Алексия. Все мы любили этого старца, а отец Николай его нам напоминает”»[7].

Меморандум наполнен всевозможными свидетельствами антисоветской деятельности отца Николая Беневоленского. Донесения сообщают, что священник подбивает колхозников на неприятие колхозного строя, активно высказывает свои политические воззрения, расходящиеся с линией партии, «увлекает народ для бесед в темные углы, читает им неизвестные книжки, дает секретные наставления “в тихую”»[8].

Отец Николай с женой

Это же подтверждают и материалы допросов. Так, на реплику следователя, что «на допросе от 4 февраля 1940 года вы показали, что критиковали политику советской власти… что вы выражали недовольство советской властью», отец Николай ответил следующее: «Я подвергал критике политику советской власти по вышеуказанным вопросам среди верующих. Много верующих приходят ко мне на исповедь и в церковь. В разговоре с ними я и критиковал политику советской власти. Фамилий верующих я не помню»[9].

И все же арест отца Николая, как представляется, имел своей целью не просто физическое уничтожение еще одного духовного лица, но искоренение целого массового явления, которое, несмотря на все репрессии и гонения, продолжало существовать в Загорске и его окрестностях. «Алексеевщина» не давала покоя органам НКВД, и они всеми силами пытались окончательно покончить с ней, расправляясь с наиболее видными фигурами, ее представляющими.

Политическая составляющая дела была просто необходима, чтобы «провести» арестованного по нужной статье. Правдивость же донесений никого не интересовала. Так, И.И. Осипова отмечает, что при исследовании групповых дел церковников за 1935–1940 годы обращает на себя внимание тот факт, что при составлении агентурных сообщений сексоты старались ориентироваться как на внутренние события в стране, так и на изменения во внешний политике. Порой дело доходило до абсурда. Например, по сообщениям малограмотных осведомителей из глухих деревень, местные церковники на тайных собраниях увлеченно обсуждают групповые процессы троцкистов или военачальников и называют множество широко известных и малознакомых фамилий оппозиционеров ВКП(б), представляя их своими руководителями. Очевидно, из Москвы передавались определенные инструкции местным органам НКВД, а те, в свою очередь, давали соответствующие указания своим «добровольным помощникам». Последние, похоже, составляли свои агентурные сообщения, просто переписывая соответствующие абзацы из центральных газет[10].

Дело № 7 представляет собой один из интереснейших примеров попытки чекистов справиться с истинно народным движением, имеющим глубоко религиозные корни. Что же на самом деле представляла собой так называемая «алексеевщина»? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратиться к личности человека, чье имя и легло в название данного православного течения – преподобного Алексия, старца Зосимовой пустыни.

Отец Феодор Соловьев

Старец Алексий – в миру Федор Алексеевич Соловьев – родился в Москве 17 января 1846 года в семье настоятеля церкви Симеона Столпника за Яузой протоиерея Алексия Петровича Соловьева. Отчасти рождение в семье потомственного духовенства предопределило будущее Федора Соловьева. В 1866 году он окончил Московскую духовную семинарию и был рукоположен в диаконы. С 1867 по 1895 год он служил диаконом в храме Николая Чудотворца в Толмачах, а затем был приглашен служить в Успенский собор Московского Кремля, будучи рукоположенным уже в пресвитеры. В октябре 1898 года, после трех лет служения в Успенском соборе, протопресвитер Феодор Соловьев уволился по собственному желанию и поступил в Зосимову пустынь, что в 20 километрах от Сергиева Посада. Там он принял монашеский постриг с именем Алексий. С этого времени и вплоть до 1923 года, когда советская власть закрыла пустынь, иеромонах Алексий жил в этой пустыни, а после ее закрытия перебрался в Сергиев Посад, где и скончался в 1928 году.

Таковы основные вехи жизни этого подвижника. Конечно же, эта краткая биографическая справка совсем не объясняет сути духовного пути старца Алексия, ставшего для многих духовным примером и авторитетом и впоследствии прославленного в лике святых, и потому приглядимся к жизни подвижника повнимательнее.

Он, как уже отмечалось, родился в духовной семье с давними традициями служения в московских приходах. При этом, как отмечает биограф старца протоиерей Илия Четверухин, Федор «с малых лет отличался серьезностью, не шалил, уклонялся от веселого общества и шумных развлечений, был очень привязан к отцу, заботился о нем»[11]. Религиозность сказалась и на музыкальных пристрастиях будущего старца. Так, научившись играть на рояле, отрок исполнял церковные песни. Пел он и в хоре. И с самого раннего возраста прислуживал в алтаре своему отцу.

В 13 лет Федор Соловьев получил серьезную травму. Колокол языка ударил мальчика по лицу, из-за чего он ослеп на один глаз. Случилось это, когда Федор учился в Андрониевском духовном училище. Разумеется, подобное происшествие не могло не повлиять на подростка, который и без того отличался замкнутостью и углубленностью в свой внутренний мир. Биограф старца протоиерей Илия отмечает, что молодой человек всячески сторонился мирской жизни: «По окончании училища Федор поступил в Московскую семинарию. Учеба давалась ему нелегко, отнимала почти все время. В этот период он ничего не читал для развлечения… Он всегда отказывался от приглашений друзей семинаристов пойти с ними на вечеринку»[12].

Другим серьезным ударом стала смерть жены, Анны Павловны, урожденной Смирновой, в 1872 году. Ситуация усугублялась еще и тем, что виноватым в ее смерти будущий старец считал именно себя. Дело в том, что отец Феодор отказался проводить жену в гости, когда она попросила его об этом. По пути Анна Павловна провалилась в лужу, но, придя в гости, никому не сказала, что промочила ноги. И уже на следующий день она слегла с сильнейшей простудой, довольно скоро перешедшей в скоротечную чахотку. Анна Павловна «сгорела» в считанные недели. Разумеется, это была всего лишь случайность, неудачное стечение обстоятельств, но, вероятно, отец Феодор так и не смог простить себе смерти жены.

Уход супруги еще больше отгородил его от мира. Как отмечает протоиерей Илия Четверухин, «тогда отца Феодора одолевала безысходная тоска, он запирался дома и плакал»[13]. Он был, очевидно, в состоянии глубочайшей депрессии. Не исключено, что, будучи человеком глубоко религиозным, он истолковывал смерть жены как знак, указание на то, что ему следует окончательно порвать с мирской жизнью. Но тогда сделать это не представлялось возможным: сам отец Феодор считал себя еще не полностью готовым для такого шага, а кроме того, у него на руках остался четырехлетний сын Михаил. Вот как об этом писал архиепископ Арсений (Жадановский): «Овдовев, он задумался оставить мир и идти в монастырь, но близкие убедили отца Алексия не бросать сына, сначала воспитать его, а потом уже и проводить в исполнение свое намерение. После усиленной молитвы и раздумья он согласился и в течение 25 лет жил в Москве, с нетерпением ожидая окончания образования сына, которое тот получил в Высшем техническом училище»[14].

Чувство отчужденности, физическое увечье, полученное в детстве, смерть близкого человека – все это, безусловно, влияло на формирование определенного психологического типа будущего старца. К этому стоит добавить и своего рода экзальтированность, которая была ему присуща. Так, даже незначительные жизненные сложности могли вывести его из равновесия. Когда отцу Феодору что-то не давалось в церковных делах, он огорчался, «даже плакал»[15]. Известно было и его особенное усердие к своим церковным обязанностям. В храме диакон Феодор проводил практически все время: всегда приходил в храм первым, а уходил последним. Об этом же свидетельствует и епископ Виссарион (Нечаев), в то время – священник Николо-Толмачевской церкви: «Хотел я было как-нибудь прийти раньше диакона, но, когда бы я ни пришел, он всегда оказывался раньше меня»[16].

Тяжелые невзгоды, постигавшие отца Феодора Соловьева в разные периоды его жизни, формировали этого человека, закаляя и придавая мудрости в восприятии житейских невзгод и в то же время все больше отрешая от мира, выстраивая определенное мировоззрение.

Старец Алексий

Прежде чем продолжить рассказ о духовном пути старца Алексия, скажем несколько слов о самом старчестве, вернее, о таком пути достижения чистоты, как духовное трезвение. Как известно, суть данной практики состоит в том, чтобы противостать греху в самом начале его действия: оградить сердце подвижника от проникновения в него греховных помыслов (распространенный в аскетической литературе образ ума – стража сердца) и тем самым приготовить его для того, чтобы в нем мог обитать Дух Божий. Ведется эта напряженная, многолетняя внутренняя работа, как пишет И.М. Концевич, с помощью двух главных «орудий». Первое из них – молитва, прежде всего Иисусова. Второе – практика проверки всех движений своей души мнением более опытного подвижника – старческое руководство, выражающееся особенно последовательно в регулярном исповедании (откровении) помыслов. Старчество – это один из путей духовного трезвения, вместе с молитвой ведущий человека к бесстрастию[17]. Но старец Алексий пришел к старчеству несколько иным путем. Безусловно, вся его жизнь до прихода в Зосимову пустынь была пронизана постоянной духовной работой над собой. Но при этом в его случае старчество было формой послушания, обязанностью, которую иеромонах Алексий был должен понести. Сам же старец с самого начала мечтал о полном затворе.

И здесь мы подходим к вопросу, который уже не первое столетие интересует как историков-специалистов, так и православных авторов: какова природа старчества? В случае со старцем Алексием можно говорить о том, что послушание старчеством в понимании этого долга как духовного наставничества было возложено на него до того, как слава о нем пронеслась по всей России. Безусловно, у настоятеля Зосимовой пустыни игумена Германа были все основания возложить на отца Алексия данное послушание, но, тем не менее, не будем забывать, что изначально он стал старцем фактически по обязанности, а уж затем – старцем в более глубоком понимании этого слова, когда само старчество уже становилось феноменом, иногда не связанным с монастырскими стенами.

Как отмечал В.И. Экземплярский в докладе «Старчество», «очень многие великие аввы не имели священничества, а в скитском жительстве – этой колыбели старчества – не всегда бывали и постоянные пресвитеры, но нередко последние приходили только для совершения богослужения»[18]. На наш взгляд, старец Алексий, начав с «традиционной» формы старчества, с течением времени вышел за ее рамки и стал старцем в мистическом, метафизическом понимании. Таким образом, его старчество, по крайней мере с 1909 года, можно рассматривать не только как формальное духовное наставничество, а самого его охарактеризовать словами святителя Иоанна Златоуста, которые тот сказал об иноках в целом и о старцах в частности: «Это – светильники, сияющие по всей земле; стены, коими ограждаются и поддерживаются самые города». 1909 год был взят нами за начало отсчета, так как именно в ноябре этого года, 29-го числа, в Зосимову пустынь приехал наместник лавры архимандрит Товия, который, посовещавшись с настоятелем пустыни отцом Германом и самим старцем Алексием, решил, что старцу мало двух дней в неделю для приема посетителей. Прибавление третьего дня было зафиксировано в Дополнении к Временным правилам для безмолвнической жизни духовника пустыни иеромонаха Алексия. В Дополнении говорилось: «1909 года, ноября 29-го дня, находясь в Зосимовой пустыни для служения, мы с настоятелем оной пустыни игуменом Германом и старцем иеромонахом Алексием рассуждали о том, что старцу Алексию недостаточно двух дней в неделю для выхода из своего безмолвия для принятия братии и мирян на исповедь и духовную беседу. А посему постановили: выходить ему дозволяется в пятницу к началу литургии и тут же причащаться святых таин. По литургии же он может посвящать на исповедь и беседу с мирянами только один час и только в такие дни, в которые литургия кончается не позднее 11 часов. Затем идти ему в келлию для отдыха. С 2 же часов дня он должен принимать у себя в келлии исключительно только одних братий своего монастыря, принятых им от мантии, и других, которые пожелают исповедаться или быть на откровении помыслов»[19].

Толпы паломников стекались к старцу за утешением, так что под конец всем приходящим стали выдавать особые билеты, пропуская по 55 человек в день. Именно в этот период старец Алексий стал духовником великой княгини Елизаветы Федоровны, а среди его посетителей были Павел Флоренский и Сергей Булгаков. Каждый получал от него помощь. Вспоминают, что старец Алексий был очень снисходительным, понимал кающегося и прощал, и за этой добротой тоже тянулись люди[20].

Как отмечал архиепископ Арсений (Жадановский), слух о духовной опытности старца Алексия и о его необыкновенной доступности постепенно распространился повсюду: «Особенно же москвичи массами стали ездить к нему. Дело дошло до того, что он, принимая народ без отдыха целыми сутками, начал ослабевать и подвергаться сердечным припадкам. Это обстоятельство, а затем и внутренние запросы духа заставили его временно затвориться в келлии»[21].

Что касается «высоких» посетителей старца Алексия, то, пожалуй, особо следует сказать о великой княгине Елизавете Федоровне. Она посещала Зосимову обитель несколько раз: в 1909 году (30 мая, 5 сентября, 31 октября, 20 ноября), в 1910 году (5 января, 29 января, 6 марта, 23 апреля, 29 мая, 27 августа, 2 октября), в 1911 году (11 марта, 17 июня, 20 августа) и 2 марта 1912 года. Во время этих своих посещений пустыни великая княгиня неоднократно присутствовала за богослужениями, а также беседовала со старцем Алексием, у которого она не раз исповедовалась[22].

С 1909 по 1916 год старец Алексий находился в так называемом полузатворе. Полный же затвор был дозволен ему отцом Германом лишь когда старцу исполнилось уже 70 лет – в январе 1916 года. Точнее сказать, именно в январе игумен Герман дал свое согласие, а 5 июня того же года стало известно, что свое разрешение дал и наместник лавры архимандрит Кронид: в его указе началом полного затвора значилось 6 июня, 2 часа дня.

Но уже через год старцу пришлось прервать свое духовное уединение: 15 июля 1917 года он выехал в Сергиеву лавру на съезд монахов, где был избран в члены Всероссийского Церковного Совета. А 5 ноября 1917 года старец Алексий сыграл и свою главную историческую роль, приняв участие в избрании патриарха. Вот как об этом событии вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский):

«Перед началом обедни на аналой перед иконой Владимирской Божией Матери был поставлен ларец с тремя записками, на которых были начертаны имена трех кандидатов. После литургии служили молебен с чтением особой молитвы. Храм, вмещавший до 12 000 молящихся, был переполнен. Все с трепетом ждали, кого Господь назовет… По окончании молебна митрополит Владимир подошел к аналою, взял ларец, благословил им народ, разорвал шнур, которым ларец был перевязан, – и снял печати. Из алтаря вышел глубокий старец – иеросхимонах Алексий, затворник Зосимовой пустыни (неподалеку от Троице-Сергиевской лавры), ради церковного послушания участвовавший в Соборе. Он трижды перекрестился и, не глядя, вынул из ларца записку. Митрополит Владимир внятно прочел: «Тихон, митрополит Московский»[23].

Несомненно, вынув жребий, старец еще раз подтвердил свой духовный авторитет. Да и сам факт, что именно ему выпала эта честь (а в то же время и тяжелая духовная миссия), говорит о том, что личность его и заслуги перед Церковью ни у кого не вызывали сомнений.

Пробыв в Москве до весны 1918 года, старец вернулся в Зосимову пустынь, где оставался вплоть до самого ее закрытия – мая 1923 года. Он тяжело переживал обрушившиеся на Церковь гонения. Резко сократилось число паломников. 28 февраля 1919 года иеромонах Алексий был пострижен в схиму, перейдя, таким образом, на высшую ступень православного монашества. А 6 мая 1923 года власти окончательно закрыли Зосимову пустынь. В качестве нового места жительства 77-летний старец выбрал Сергиев Посад, который через несколько лет станет пристанищем и для отца Николая Беневоленского, вынужденного покинуть Москву. Сам отец Николай периодически навещал своего дядю, привозя с собой и своих детей. Незадолго до смерти старца он был у него с дочерью Верой, у которой воспоминания о том визите сохранились на всю жизнь.

19 сентября 1928 года старец Алексий скончался. На его погребении присутствовали многие духовные дети старца. Среди пяти протоиереев, отпевавших старца (помимо них, было пять архиереев, три архимандрита; всего же на отпевании присутствовали около 40 священнослужителей), был и отец Николай Беневоленский.

Послесловие

«Несмотря на то, что он священник, – почитается как монах. По его собственным словам, он повторяет жизнь схимонаха Алексея, своего дяди, и убежденно ему подражает…» – эти слова из меморандума НКВД по делу священника Н. Беневоленского ярче всего остального говорят о тех событиях, которые последовали за смертью старца. С начала 1930-х годов семья отца Николая жила в Сергиевом Посаде, но сам он продолжал служить в Москве. В 1933 году, после ареста настоятеля Вознесенской церкви в Загорске (так с 1930 года стал именоваться Сергиев Посад), протоиерей Николай подал прошение на перевод в этот храм.

Уже в Загорске с отцом Николаем случились те события, которые довольно подробно изложены игуменом Дамаскиным[24] в его жизнеописании отца Николая Беневоленского: НКВД, отказ от сотрудничества и доносительства и, как итог, ссылка и смерть в Карлаге. И именно тогда им был совершен тот духовный подвиг, за который он, в конечном счете, и пострадал: так же, как и старец Алексий, отец Николай не мог поступиться своими принципами и идеалами. Возможно, он считал, что его долг – продолжить дело старца, донести его наставления до людей. Так или иначе, но прихожане в Загорске воспринимали его именно как преемника отца Алексия, хотя у старца было и множество других духовных детей.

Видимо, свою роль здесь сыграло близкое родство отца Николая со старцем, но это лишь отчасти объясняет отношение к нему как к монаху в миру и подвижнику. Безусловно, огромную роль сыграла и повседневная деятельность священника, его проповеди и отношение к пастве. Отец Николай не боялся критиковать режим, открыто исповедовал свои взгляды и даже (по свидетельству его дочери) отказывался хотя бы внешне примириться с окружающей действительностью: в годы суровых гонений на Церковь отец Николай всегда ходил в рясе, получая иногда на улицах в спину камни.

Священномученик Николай Беневоленский пережил старца Алексия на 13 лет. Он умер 16 мая 1941 года в Спасском отделении Карагандинского лагеря и был похоронен в безвестной могиле. Сегодня оба, дядя и племянник, прославлены Православной Церковью в лике святых, навсегда оказавшись связанными тем, что сводки НКВД обозначали как «секта алексеевщина».