Святой император Константин и его эпоха. Часть 2

Сайт «Православие.Ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Часть 1

Фрагмент капитолийского колосса (статуи императора Константина). Капитолийские музеи. Двор Плаццо деи Консерватори Не стесняя религиозной свободы язычников, Константин издал ряд актов, направленных на поддержку христиан и христианских общин. За счет казны строились новые церкви на месте разрушенных, христианам возвращалось конфискованное у них имущество. Христиан запрещено было привлекать к присутствию на общественных языческих жертвоприношениях. Церкви предоставлено было право получать имущество по завещанию. Клирики были освобождены от исполнения обременительных обязанностей декурионов и от каких бы то ни было муниципальных и государственных налогов и повинностей. Тем самым на них распространены были привилегии, которыми раньше пользовались языческие жрецы, раввины, а также врачи. Константин Великий предоставил епископам право вершить суд по тяжебным делам между христианами. И в этом случае приговор епископа признавался безапелляционным и окончательным. Причем для рассмотрения дела епископским судом достаточно было желания одной стороны. Безапелляционный епископский суд, наделенный официально-государственным статусом, по мере христианизации империи с успехом стал конкурировать с юрисдикцией гражданских магистратов. Это привело впоследствии к тому, что епископы оказались перегруженными массой дел, весьма далеких от духовной области, и стали тяготиться этим. И позднейшие императоры, чтобы разгрузить епископов от обременительных дел, обусловили компетенцию епископского суда в рассмотрении гражданских исков обоюдным согласием сторон.

Константин Великий издавал и такие законы, которые, не касаясь прямо правового положения Церкви и христианских общин, основаны были на христианской этике. В 319 году им издан был акт, воспрещающий убийство рабов, независимо от тяжести совершенных ими проступков или даже преступлений; в 320 году было запрещено бесчеловечное обращение с заключенными. Христиане с одобрением встретили включение воскресного дня venerabilis die solis в число неприсутственных выходных дней. Хотя в соответствующем законе, изданном 7 марта 321 года, речь шла о «дне непобедимого солнца», так что он мог восприниматься как праздник солнцепоклонников, и в частности митраистов, к числу которых принадлежал отец Константина, но сам император праздновал этот день уже как христианин, и во всяком случае объявление этого дня, следующего за субботой, выходным и праздничным было исключительно благоприятно для христиан, которые в этот день праздновали Воскресение Спасителя и причащались Его телу и крови.

После победы над Лицинием святой Константин публично заявлял о своей приверженности христианской вере. Он обратился тогда с эдиктом, адресованным президам восточных провинций, на которые распространилась его власть. В нем он именует себя: «Победитель Константин, великий август». Этот акт начинается со слов, посвященных действию Промысла Божия в мире, где присутствуют добро и зло: «Все определяемое главнейшими законами природы дает каждому достаточно чувствовать попечение и Промысл Божиих распоряжений… От того благоразумный человек никогда не придет в смущение, видя, что чернь увлекается противоположными мнениями. Благотворность добродетели оставалась бы для нас бесполезно сокрытой, если бы порок не противопоставлял ей жизни развращенного безумия»[1]. Примеры такого безумия Константин находит в деяниях своих предшественников – гонителей христиан: «Я чуждался бывших перед этим автократоров, потому что видел дикость их нравов. Только мой отец, во всех делах с удивительным благоговением призывавший Бога Отца, держался правил кротости, а все прочие, не имея здравого смысла, заботились более о делах жестоких… Будучи еще в раннем детстве, я слыхал, как один занимавший в то время первую степень между римскими автократами жалкий, истинно жалкий и душевно заблуждавшийся человек заботливо расспрашивал своих дорифоров, кто таковы на земле праведники, и как некто из окружавших его совершителей жертв отвечал, что это, без сомнения, христиане. Выслушав такой ответ… он устремился на безукоризненную святость с теми мечами, которые изобретены для наказания преступлений»[2]. В печальной участи гонителей Константин видит торжество Божественной справедливости: «Нашли постыдный свой конец, низверглись в бездну Ахерона для вечного мучения они, предписавшие эти ненавистные действия; запутавшись в междоусобных войнах, они не оставили после себя ни имени, ни рода»[3].

В свой эдикт император включил молитвенное обращение к Богу: «Теперь молю Тебя, великий Боже! Будь милостив и благосклонен к Твоим живущим на Востоке народам и через меня, Твоего служителя, даруй исцеление всем эпархам, так пострадавшим от долговременных бедствий… Владыка всех, святой Боже! Под Твоим руководством и начал я, и окончил дела спасения; везде нося перед собой Твое (знамя), я вел победоносное войско… Потому-то и предал я Тебе свою хорошо испытанную в любви и страхе душу, что искренне люблю Тебя»[4]. Исповедуя свою веру в Отца и Его Божественного Сына, Константин не собирается никого принуждать к истинной вере: «Хочу, чтобы, подобно верующим, приятности мира и тишины радостно вкушали и заблуждающиеся, ибо такое восстановление общения может вывести на путь истины. Пусть никто не беспокоит другого, пусть каждый делает то, чего хочет душа»[5]. Став вполне сознательным христианином, император не собирался употреблять власть для принуждения к истинной вере, посягать на свободу совести – принцип веротерпимости и религиозной свободы оставался неприкосновенным. Он увещевал подчиненных ему чиновников: «Что один узнал и понял, то пусть употребит, если возможно, в пользу ближнего, а когда это невозможно, должен оставить его. Ибо одно дело – добровольно принять борьбу за бессмертие, а иное – быть вынужденными к ней посредством казни». В заключение эдикта святой Константин предостерегает от необоснованных иллюзий о скором искоренении язычества: «Утверждают, будто обряды (языческих) храмов и владычество мрака разрушены. Этому я охотно верил бы вместе со всеми, если бы сильное противоборство гибельного заблуждения, ко вреду всеобщего восстановления, в душах некоторых людей не укоренилось слишком глубоко»[6]. Такое наставление должно было отвадить провинциальных начальников от административной ретивости ради распространения истинной веры, от подражания гонителям христиан в искоренении язычества.

В святом Константине христиане видели своего единоверца, покровителя и защитника. Более того, при возникновении внутренних разделений они обращались к нему как к арбитру. В начале IV века раскол сотрясал Африканскую Церковь. Там часть христиан во главе с Донатом не признала избранного в 311 году после смерти епископа Карфагенского Менсурия нового предстоятеля Африканской Церкви Цецилиана под тем предлогом, что его хиротонию возглавил епископ Аптонгский Феликс, обвиненный в выдаче священных книг во времена гонений. Сторонников Доната поддержали 70 епископов из соседней Нумидии во главе с Секундом Тигизским. Причиной поддержки нумидийскими епископами карфагенских оппозиционеров могло быть то обстоятельство, что в избирательном соборе не участвовал примас Нумидии. Стремясь предотвратить раскол, Цецилиан предлагал своим собратьям, чтобы они сами заново рукоположили его. С канонической точки зрения это была несостоятельная идея, но она многое говорит о миролюбии Цецилиана. Но предложение это не побудило никомидийских епископов к примирению. Один из них, Пурпурий, сказал тогда: «Пусть он только явится к нам… и преклонит голову для рукоположения: пробить ему голову в знак покаяния – и делу конец»[7]. Имелось в виду, конечно, не убийство Цецилиана, а принятие его как кающегося грешника, из чего вытекала бы невозможность его рукоположения. Когда о таких настроениях и планах стало известно собратьям Цецилиана, они не позволили ему отправиться в Нумидию. Зато уже в 312 году сами нумидийские епископы прибыли в Карфаген и устроили там собор, на котором объявили о низложении и отлучении Цецилиана, и вместо него поставили предстоятелем Карфагенской Церкви некоего чтеца Майорина. Так возник раскол, названный впоследствии по имени предводителя раскольников, ставшего уже в 313 году, после смерти Майорина, его преемником, донатистским. За пределами Африки ни одна из Поместных Церквей не имела общения со схизматиками.

После издания Миланского эдикта христианским общинам возвращалась их собственность, утраченная во время предшествовавших гонений. Соответствующий эдикт направлен был Константином Великим на имя проконсула Африки Анулина. На его основании Анулин принимал меры по передаче утраченной христианами собственности местной кафолической Церкви во главе с Цецилианом. Эти действия вызвали недовольство донатистов, которые обратились к императору с просьбой рассмотреть их спор с Цецилианом на соборе епископов Галлии. Выбор Галлии связан был с тем, что поскольку при правлении там отца Константина Констанция Хлора в этом диоцезе не было гонений, то в Галлии не обреталось павших епископов, а самая суть аргументации схизматиков заключалась в том, что они считали павших клириков лишенными благодати священства уже в силу самого падения, независимо от того, имеется или не имеется на этот счет судебное постановление законной церковной власти.

Святой Константин, который особенно ценил в Церкви внутренний мир, болезненно реагировал на всякого рода церковные нестроения и во всех подобных случаях искал мирного разрешения споров. Поэтому он сделал шаг навстречу донатистам, но идти у них на поводу не хотел. Константин решил созвать собор в Риме, обратившись с посланием к епископу Рима Мильтиаду: «От Анулина, светлейшего проконсула Африки, поступило ко мне много важных сообщений о том, что Цецилиана, епископа Карфагенского, некоторые его африканские соепископы во многом обвиняют. Мне особенно прискорбно, что в тех провинциях, которые Божий Промысл вручил мне с их добровольного согласия, притом очень многолюдных, находятся люди, разделяющиеся как бы на партии, и даже между епископами возникают споры и разногласия. Мне думается, пусть Цецилиан с десятью епископами, которые его обвиняют, и с десятью другими, которых он возьмет как необходимых защитников, прибудет морем в Рим, чтобы там, в присутствии вас, а также Ретиция, Матерна и Марина (епископы галльских городов Отена, Колонии Агриппины и Арелата; приглашая их на собор, Константин делал примирительный шаг навстречу донатистам. – прот. В.Ц.), соепископов ваших, которым я велел также поспешить в Рим, можно было его выслушать: как вы знаете, это соответствует священнейшему закону… От вашего внимания, конечно, не укроется, с каким почтением отношусь я к законной кафолической Церкви, поэтому и хочу, чтобы вы нигде не допустили ни раскола, ни разногласия»[8].

Собор состоялся в Риме. Выслушав обе стороны и тщательно исследовав обвинения донатистов, собор нашел их бездоказательными. Самый факт традиторства – выдачи священных книг Феликсом Аптонгским – не нашел подтверждения. Но донатисты, проигравшие дело, не хотели смириться с поражением и снова просили Константина о созыве собора в Галлии, утверждая, что в Риме дело решалось поспешно и не были выяснены все обстоятельства. Константин, стремясь к восстановлению единства Африканской Церкви, еще раз сделал примирительный шаг в отношении донатистов и распорядился созвать новый собор, как они и настаивали, в Галлии. Собор созван был в Арелате в августе 314 года, и он подтвердил решения Римского собора. В параллель с церковным разбирательством император приказал гражданским властям в Африке проверить основательность обвинений Феликса в традиторстве. Проведенное расследование не подтвердило справедливость обвинения.

Донатисты, однако, решили идти до конца, продолжая настаивать на низложении Цецилиана. Еще раз обратившись к императору, они просили теперь принять решение по делу и низложить Цецилиана своей собственной властью. Известна возмущенная реакция святого Константина на подобную настырность: «Какое безумие требовать суда у человека, который сам ожидает суда Христова! На суд священников (sacerdotum) следует смотреть как на суд Самого Бога»[9]. И все же император решил лично изучить дело, после чего 10 ноября 316 года им вынесено было решение в пользу Цецилиана. Чтобы предотвратить столкновения между африканскими кафоликами и донатистами, Константин, однако, велел задержать Цецилиана в италийском городе Бриксии (Брешии), а Донату запретил въезд в Карфаген. Донат, однако, пренебрег запретом и самовольно водворился в столице Африки, после чего разрешение на возвращение в свой кафедральный город получил и Цецилиан.

Ввиду вызывающего неповиновения властям донатисты подверглись репрессиям: их храмы были закрыты, а епископы удалены со своих кафедр в изгнание. В отдельных случаях для разгона собраний схизматиков употреблялись воинские команды. Тогда донатисты обратились к императору с просьбой предоставить им свободу вероисповедания, одновременно они подчеркивали свою совершенную непримиримость по отношению ко всем, кто имеет общение с Цецилианом, иными словами, заявляли о своем окончательном разрыве с кафолической Церковью. Константин снова пошел навстречу раскольникам, репрессии против них были прекращены, и они могли пользоваться полной религиозной свободой. Более того, император и впредь обнаруживал к донатистам крайнюю снисходительность. Когда они разрушили в Карфагене церковь, которая строилась на средства императорской казны для кафоликов, Константин не стал преследовать вандалов и даже не потребовал от них возмещения убытков, отстроив церковь заново за счет фиска. В Африке, Нумидии и Мавритании донатисты имели много сторонников, так что там у них к 330 году насчитывалось 270 епископов. В других странах у них не обреталось единомышленников, но раскольники дерзнули поставить своего епископа в Рим, и тот совершал богослужения со своими малочисленными сторонниками за пределами города.

Среди донатистов преобладали люди, убежденные в своей правоте, настроенные фанатично. Коренным заблуждением раскольников была экклезиологически несостоятельная идея о том, что смертный грех епископа и клирика сам по себе, независимо от церковного суда, делает его безблагодатным, а значит, одно только подозрение в совершении епископом тяжкого греха оправдывает разрыв общения с ним. В этом отношении легко обнаружить преемство донатизма с более ранним новацианством, которое также имело свою опору в Африке. В.В. Болотов усматривает также связь между донатистскими идеями и позицией священномученика Киприана относительно крещения в схизматических общинах, которое он признавал недействительным, хотя у святого Киприана такая его позиция заострена была как раз против новациан: «Исходя из положения, что extra ecclesiam nulla salus – что вне Церкви нет спасения, донатисты и кафоликов третировали как язычников, некрещеных. Естественно было для них требовать, чтобы кафолик, являясь в церковь донатистов, говорил: “Paganus sum” – и получал крещение. Вопрос о перекрещивании кафоликов получил высокую важность у донатистов именно потому, что они держались круга тех воззрений, которыми Киприан мотивировал крещение вновь еретиков»[10].

В этом сближении экклезиологии священномученика Киприана и донатистов присутствует большая натяжка. Водораздел между ними лежал в том обстоятельстве, что для Киприана при решении вопроса о действительности таинств принципиальное значение имели не личные грехи их совершителей, как это виделось Донату и его сторонникам, а их принадлежность или непринадлежность к кафолической Церкви: не личные грехи, но пребывание вне Церкви в силу разрыва общения с кафоликами делало епископа и клирика безблагодатным. Поэтому в сложившейся в Африканской Церкви ситуации линию святого Киприана продолжал все-таки Цецилиан, в то время как Донат явился своего рода новым, и как представляется, худшим изданием Новациана.

Параллельно с донатистским расколом в Африканском диоцезе, в Египте, возникла мелитианская схизма. Когда в Египте свирепствовали гонения Галерия, епископ Ликопольский Мелитий, по свидетельству Епифания Кипрского, выступил с критикой слишком снисходительного, как ему представлялось, отношения епископа Александрийского Петра к принятию в общение падших. Разногласия в конце концов вылились в разрыв общения и в поставление Мелитием и его сторонниками епископов на те кафедры, которые заняты были архиереями, признававшими своим кириархом святого Петра. Впрочем, существует и иная версия относительно причины раскола, фактически противоположная той, которая изложена у Епифания. Сократ Схоластик в своей «Церковной истории» писал, что Мелитий был низложен «за то, что во время гонения отрекся от веры и принес жертву»[11]. Сторонники Петра называли свою Церковь кафолической, а мелитиане свою – мученической. Мученическая кончина выпала, однако, на долю предстоятеля кафолической Церкви Петра. Известно, что, когда кафедру священномученика Петра в 312 году занял, после кратковременного пребывания на ней Ахилла, святой Александр, Мелитий и его сторонники склонялись уже к примирению с кафоликами.

Императору Константину пришлось иметь дело с расколом в Египте лишь начиная с 324 года, когда после низложения Лициния Египет перешел под его управление. «В это время, – по словам блаженного Феодорита, – бразды Римской Церкви держал Сильвестр»[12]. Он занял ее в 314 году.

«В Антиохии, – пишет тот же древний историк Церкви, – по смерти тирана, когда в Церквях наступил мир, власть правительственную принял Виталий и построил в Палее церковь, разрушенную гонителями, а следовавший за ним предстоятель Филогоний довершил эту постройку и во время Ликиния показал ревность по благочестию»[13]. Время предстоятельства святого Филогония – с 318 по 322 год. Его преемник Павлин занимал Антиохийскую кафедру в течение одного года, и в 323 году на нее был поставлен святой Евстафий.

«Церковь Иерусалимская, после Ермона, была вверена Макарию, мужу, вполне достойному своего имени и украшенному различными добродетелями»[14]. Святитель Макарий возглавлял Иерусалимскую Церковь с 313 по 333 год.

Никейский собор

Первый Вселенский Собор в Никее. Новгородская икона XV в. Созыву собора в Никее предшествовало появление в Александрийской Церкви нового разделения, вызванного учением, которое проповедовал местный пресвитер Арий. Он был родом из Ливии, изучал христианское богословие в Александрии и Антиохии. В Александрии уже на рубеже III и IV веков пресвитеры, возглавляя христианские общины отдельных кварталов со своими храмами, подобные современным приходам, пользовались большой самостоятельностью. Арий к тому же имел репутацию знатока богословия, искусного экзегета Священного Писания, красноречивого проповедника и миссионера. Его популярности способствовало умение общаться с паствой с особой доброжелательностью, в которой одни видели проявление христианской любви, а другие – стремление к успеху у публики, находя самый тон его бесед чрезмерно заискивающим. Напряжение в отношениях между ним и правящим епископом святителем Александром возникло уже в силу того, что Арий, опираясь на свою популярность в народе, держался слишком независимо. При священномученике Петре Арий присоединялся к мелитианскому расколу, затем, правда, отставив схизму, вернулся в каноническую юрисдикцию.

Как пишет о появлении арианской ереси Сократ Схоластик, епископ Александр «иногда, в присутствии подвластных себе пресвитеров и других клириков, любочестно богословствовал о Святой Троице, рассуждая философски, что Святая Троица есть в Троице Единица. Один подчиненный ему пресвитер, Арий, человек не без знания диалектики, думая, что его епископ вводит учение Савеллия Ливийского, из любопрения уклонился к мнению, прямо противоположному мысли Савеллия, и на слова епископа стал грубо предлагать возражения, говоря, что если Отец родил Сына, то Рожденный имеет начало бытия; а отсюда явно, что было время, когда не было Сына, и необходимо следует, что Сын имеет Свою личность из небытия»[15]. Изъясняя учение о Сыне Божием, Арий учил, что, будучи рожденным от Отца, Он имеет начало во времени, что только Отец имеет вечное и безначальное бытие, а Сын рожден Отцом прежде сотворения мира, и поэтому он называл Его перворожденным всей твари. Отвергая единосущие Сына Отцу и при этом настаивая на ипостасном бытии Сына, что для него обозначало и обладание Им иной, чем у Отца, природой, Арий действительно обвинял оппонентов в скрытом савеллианстве.

Спор в Александрии разгорелся в 318 году, когда Арий бросил вызов своему епископу: настаивая на соответствии своего учения Преданию, он пренебрег запретом святителя Александра проповедовать его. И тогда, по словам Сократа, «зло распространилось по всему Египту, Ливии и верхней Фиваиде и пожирало уже прочие епархии и города»[16]. Единомышленники Ария появились также в Сирии и Малой Азии. Александрийский архипресвитер Коллуф упрекал святителя Александра в том, что он не принимает решительных мер для пресечения ереси, напрасно надеясь на возможность примирения с еретиками. Под этим предлогом Коллуф порвал общение с Александром, объявил себя епископом и стал рукополагать пресвитеров и диаконов. Из повиновения святителю вышли и некоторые другие противники Ария, обвинявшие Александра в потворстве еретикам. В 321 году святитель Александр созвал в Александрии собор с участием около 100 епископов Египта, Ливии и Пентаполя, который анафематствовал Ария и его единомышленников, в основном бывших в пресвитерском и диаконском сане, но также и епископов Секунда Птолемаидского и Феону Мармарикского. Ни Арий, ни его сторонники не подчинились собору, продолжая распространять учение, отвергнутое собором.

Его суть святитель Александр изложил в послании, с которым обратился к предстоятелям Церквей: «Изобретенные… и высказываемые ими, вопреки Священному Писанию, положения суть следующие: Бог не всегда был Отцом; было время, когда Он не был Отцом. Не всегда также было и Слово Божие, но родилось из небытия; потому что Бог, существуя как Бог, сотворил Его не-сущего из не-сущего; следовательно, было время, когда Его не было. Сын есть создание и творение: Он и по существу не подобен Отцу, и по природе не есть истинное Слово Отца, истинная Его мудрость, но есть одна из Его тварей и порождений. Рожденный и Сам собственным Словом Бога и мудростию в Боге, которою Бог сотворили все и Его, Он есть Слово и Мудрость по злоупотреблению имен. Таким образом, по природе Он, как и все разумные существа, превратен и изменчив: Слово отчуждено, обособлено и отделено от существа Божия, Отец неизглаголим для Сына; потому что Сын и не знает Его совершенно, с точностию, и не может видеть Его в совершенстве. Да Он не знает, что такое и собственная Его сущность. Сын сотворен для нас, чтобы чрез Него, как чрез орудие, Богу сотворить нас. Его и не было бы, если бы Бог не восхотел дать бытие нам. Итак, спросите их: может ли Слово Божие превратиться, как превратился диавол? Они не побоятся сказать: да, может, потому что природа его, по свойству бытия рожденного и превратного, превратна»[17].

Арианство нередко характеризуют как рационалистическую ересь. Такая аттестация верна частично, потому что его оппоненты не считали, что защищаемое ими учение Церкви не разумно и не может быть обосновано философски, но, с другой стороны, Арий также ссылался как на высший авторитет на Предание Церкви, на учение прежде бывших отцов. Предосудительный рационализм Ария заключается, однако, в его избыточном доверии к формальной аристотелевской логике, в том, что, прибегая к элементарным силлогизмам, он пытался объяснить непостижимую тайну Божественного бытия, в то время как формальная логика не является до конца адекватным орудием даже в познании природы тварного мира и способна лишь на то, чтобы дискредитировать явно абсурдные утверждения, основанные на ошибочных умозаключениях. Квинтэссенция заблуждений Ария – в неспособности постигнуть идею о вневременном рождении Сына от Отца, в том, что из факта рождения он выводил на непреложных, как он считал, формально-логических основаниях представление о времени, бывшем до рождения Сына. Поскольку рождение Сына от Отца он, естественно, не мыслил по подобию плотского рождения или в виде эманации в неоплатоническом значении этого термина, то рождение для него оказывалось тождественным творению, и Сына Божия он представлял, подобно всей твари, созданным из ничего.

Истоки арианства, по собственному признанию ересиарха, в учении одного из основателей антиохийской богословской школы Лукиана Самосатского. Своего покровителя епископа Никомидии Евсевия, который находился в родстве с императором Лицинием и в свойстве с Константином, Арий называл «солукианистом». В то же время в арианстве отразились и крайние выводы из оригеновского субординационизма, поскольку другой Евсевий, отец церковной историографии, занимавший кафедру Кесарии Палестинской, верный ученик, последователь и почитатель Оригена, не находил в учении Ария глубокого расхождения с Преданием Церкви. Но ложная идея Оригена о предвечном существовании душ избавляла его от необходимости мыслить о рождении Сына Божия во времени; таким образом, его субординационизм не доходил до арианского отвержения совечности Сына Отцу: для него все духовные существа – и ангелы, и человеческие души – в известном смысле были совечны Богу.

Анафематствованный Александром, Арий искал поддержку со стороны влиятельных епископов. С этой целью он обратился с письмом к пользовавшемуся большим влиянием епископу Евсевию, переведенному накануне с Беритской кафедры в Никомидию, где находилась резиденция императора Лициния. Письмо начинается с обращения к «вожделеннейшему господину, человеку Божию, верному православному Евсевию»[18]. Себя при этом Арий представляет как «несправедливо преследуемого папою Александром за всепобеждающую истину, которую и ты защищаешь», и просит могущественного иерарха о заступничестве от епископа, который, по его словам, «признал нас людьми безбожными и изгнал из города»[19]. Учение святителя Александра, отвергаемое им самим и его единомышленниками, Арий представил в таком виде: «Бог всегда, Сын всегда; вместе Отец, вместе Сын; Сын сосуществует Богу нерожденно; Он – всегда рождаемый и нерожденно-рожденный; Бог ни мыслию, ни каким-либо атомом не предшествует Сыну; Сын из самого Бога»[20]. За исключением двусмысленного выражения «нерожденно-рожденный» – это верное, хотя и предельно упрощенное изложение православной триадологии.

В своем письме Арий прибегает к явной натяжке, утверждая, что анафема папы Александра распространяется на епископов Евсевия Кесарийского, Феодота Лаодикийского, Павлина Тирского, Афанасия Аназарбского, Григория Берийского, Аэция Лиддского и «всех пастырей Востока, говорящих, что Бог безначально предсуществует Сыну… исключая только Филогония, Элланика и Макария – людей, не утвержденных в вере и еретичествующих, из которых один производит Сына от Отца через изрыгание, другой – через выбрасывание, а третий называет Его сонерожденным»[21]. В этом пассаже Арий преувеличивает близость воззрений епископов, которые, по его словам, подпадают под анафему святителя Александра, к его собственному учению – Евсевий Кесарийский, например, оставался всего лишь оригенистом, что весьма далеко отстоит от арианства; кроме того, он представляет в карикатурном виде православно мысливших епископов: святых Филогония Антиохийского и Макария Иерусалимского, а также Элланика Триполийского.

Епископ Никомидийский Евсевий внял просьбе Ария и взял его под свое покровительство.

Христианский Запад решительно отверг еретическое учение Ария как уничижающее Сына Божия, не углубляясь при этом в богословское исследование поставленной проблемы, а Восток – Церкви Египта с Ливией и Пентаполем, Сирии, Малой Азии – был терзаем разделениями.

После победы над Лицинием и распространением своей власти на восточную половину империи император Константин неизбежным образом столкнулся с проблемой, созданной Арием. Ему, в ту пору весьма поверхностно осведомленному в христианском богословии, разномыслие святителя Александра и Ария показалось несущественным, так что он склонен был считать, что настоящая причина разделения кроется не в глубоких богословских расхождениях, а в мелочном любопрении сторон, и он попытался погасить пожар побуждением его главных участников к примирению, к тому, чтобы, осознав незначительность своих расхождений, они прекратили спор, оставаясь при этом, если им это угодно, каждый при своем мнении. Константин Великий обратился к епископу Александру и Арию с посланием, проникнутым искренним огорчением, граничащим с глубоким разочарованием: он-то считал ранее, что Церковь, на которую он решил опереться, едина и монолитна, а она, оказывается, разделена на враждующие партии и группировки: «Как жестоко поразила мой слух, или, лучше, самое сердце, весть, что между вами возникли разногласия более тяжкие, нежели какие были там прежде, и что вы, через которых я надеялся доставить исцеление другим, сами имеете нужду в гораздо большем врачевании»[22].

Константин считал, что спор возник из-за того, что оба его главных виновника углубились в исследование вопросов, непостижимых человеческому разумению: «Когда ты, Александр, спрашивал у пресвитеров, что каждый из них думает о каком-либо месте закона, или, лучше сказать, представлял на обозрение бесполезную сторону вопроса, тогда ты, Арий, неосмотрительно предлагал то, о чем сперва не следовало и думать или, подумав, надлежало молчать, – вот откуда родилось между вами разногласие, расторглось общение, и святейший народ, разделившийся на партии, удалился от единомыслия с общим телом Церкви»[23]. Император советует противникам примириться и прекратить бесполезные споры, потому что «подобные вопросы не вынуждаются каким-либо законом, а предлагаются для увлечения бесполезной праздности в спорах… Ибо кто может обстоятельно узнать или по-надлежащему истолковать силу столь великих и столь трудных вопросов?»[24] Константина легко упрекнуть в богословском невежестве или равнодушии к истине, но было бы более адекватно должным образом оценить его апофатическую интуицию. Для императора, политика по положению и по cкладу личности, компромисс представлялся наилучшим способом примирения и восстановления единства, но, понимая принципиальное отличие конфликтов, возникающих из-за конкуренции интересов, от споров из-за разномыслия, он побуждал противников не к изобретению взаимоприемлемых богословских формул, как это нередко делали его незадачливые преемники на престоле, а к тому, чтобы не выпячивать свои особые богословские мнения, чтобы держать их при себе, не настаивая на принятии их другой стороной, придерживающейся иных взглядов: «Да будет у вас одна вера, одно понятие о Существе Всеблагом. А что касается до вопросов маловажных, рассмотрение которых приводит вас не к одинаковому мнению, то эти несогласные мнения должны оставаться в вашем уме и храниться в тайнике души»[25].

Обескураженный ожесточением споров в христианской среде, император ставит в пример враждующим, как ему представляется, из-за разномыслия по второстепенным вопросам христианским богословам внешних философов, которые, «следуя одному учению, живут в союзе, если же нередко в рассуждении какого-нибудь частного мнения и разногласят между собой, то, разделяясь степенью знания, по однородности своей науки, тем не менее, сходятся друг с другом. А когда так, то не гораздо ли справедливее вам, поставленным на служение великому Богу, проходить это поприще со взаимным единодушием?»[26] Константин Великий не понимал тогда, что для святителя Александра превратное суждение о природе Сына Божия имело сотериологическое значение, что в его религиозном сознании, совпадающем с самосознанием Церкви, неверие в полноту Божественной природы во Христе повергало заблуждающегося в духовно опасное состояние, в конечном счете лишая его надежды на спасение.

В заключение послания император настоятельно требует от своих адресатов, чтобы они помирились как можно скорее, указывая им на опасные политические последствия их распри: «Чтобы дать вам почувствовать чрезмерность моей скорби, скажу, что недавно, прибыв в город Никомидию, я тотчас возымел намерение отправиться на Восток, но… получил весть о событии, изложенном в этой грамоте, и удержался от своего намерения, чтобы не поставить себя в необходимость смотреть глазами на то, что, по моему мнению, и для ушей невыносимо. Отворите же, наконец, мне врата на Восток посредством вашего единомыслия, врата, которые вы заперли своими прениями»[27]. По существу дела, это было деликатно выраженное обвинение в пагубных политических последствиях богословского спора.

Константин Великий направил с этим посланием в Александрию епископа Кордубы (Кордовы) Осия, который находился возле него и к которому он испытывал тогда особое доверие. Тот должен был на месте ознакомиться со сложившейся ситуацией и попытаться примирить враждующих. В Александрии святитель Осий, придерживавшийся, подобно другим епископам Запада, православных убеждений, убедился в том, что спор идет не о второстепенных предметах, но о самом существе христианской веры, и, вернувшись в Никомидию, он сумел убедить в этом императора.

Так возникла идея для решения богословского вопроса, потрясшего Церковь, созвать собор епископов всей эйкумены – вселенной, как принято было тогда называть Римскую империю, иными словами – Вселенский собор. Заодно на нем предполагалось рассмотреть другой важный вопрос – о времени празднования Пасхи, поскольку имела место разная практика в разных Церквях. Наконец, существовала нужда и в рассмотрении вопросов церковной дисциплины ввиду изменившихся обстоятельств церковной жизни: гонимая Церковь обрела свободу, и в христианские общины все в большем числе стали входить вчерашние язычники, теперь уже, в отличие от прежних времен, не рискуя при этом ни своей жизнью, ни свободой, ни имуществом, ни карьерой. Кроме того, как верно заметил протопресвитер Александр Шмеман, «Константин захотел сделать собор символом и увенчанием и своей победы, и нового положения Церкви в империи». Собор намечено было созвать в 325 году, когда исполнялось 20 лет правления Константина Великого.

Местом проведения собора была назначена Никея – небольшой город Вифинской провинции, расположенный в живописном месте на берегу озера, вблизи Мраморного моря и неподалеку от императорской резиденции в Никомидии. В конце 324 или начале 325 года император направил послание епископам с приглашением их на собор. Участников собора доставляли в Никею за счет казны, на экипажах государственной почты, а также на судах имперского флота.

В ту пору насчитывалось около 2000 епископских кафедр на Востоке и Западе империи. Число прибывших на собор святителей в разных источниках оценивается по-разному: около 250 – у Евсевия Кесарийского, более 300 – у церковного историка Сократа, более 320 – у Созомена. «Вошедшее в традицию точное число участников – 318, – по словам протоиерея Валентина Асмуса, – первым назвал святитель Иларий, епископ Пиктавийский… и вскоре святитель Василий Великий… Святитель Афанасий Великий несколько раз упоминал о 300 участниках, но в 369 году назвал число 318… Этому числу сразу приписали символическое значение: таково число воинов – рабов Авраама… и, еще важнее, греческие цифры «ТIН» (318) изображают Крест и две первые буквы имени Иисус»[28]. Символизм числа не перечеркивает его фактической достоверности. Афанасий Великий сам был участником Никейского собора, и присутствие в его творениях двух вариантов числа соборных отцов (300 и 318) не содержит очевидного противоречия, поскольку первое число, 300, легко прочитывается как приблизительное, тем более что и в других источниках присутствуют такие же округленные оценки – около 250, более 320. Противоречия в оценке числа участников собора до известной степени могли быть связаны и с разным подходом к тому, кого надлежит считать участниками – только полноправных членов собора – епископов – или также иных лиц, входивших в их свиту: пресвитеров, диаконов, в числе которых был и Афанасий Великий, аколуфов, мирян, которые также участвовали в соборе. Наконец, вместе с Константином Великим на соборе присутствовала и императорская свита. И все же число 318, несмотря на то, что оно приближается к верхнему пределу в разных оценках числа участников собора, вероятнее всего относится к участвовавшим в соборе епископам – отцам собора. Таким образом, в соборе участвовало менее одной пятой всего епископата христианской Церкви. Документального списка отцов и иных участников Никейского собора не сохранилось, по разным источникам известны имена лишь относительно незначительной части его участников.

Разные регионы империи были представлены на соборе неравномерно. Ввиду удаленности Запада от Никеи – путь в этот город из Галлии должен был занять не менее полутора месяцев – в соборе участвовало непропорционально мало епископов из латиноязычной части империи. Некоторые историки объясняли это обстоятельство менее убедительной причиной – нераспространением арианской ереси, ставшей главным поводом к созыву собора, на Западе. Среди отцов собора известны имена семи западных епископов, и среди них Осия Кордубского и Цецилиана Карфагенского. Престарелый епископ Римский Сильвестр направил в Никею двух своих легатов в пресвитерском сане: Викентия и Витона. Восточную половину империи на соборе представляли, в частности, такие святители, как Александр Александрийский, Евстафий Антиохийский, Макарий Константинопольский, Леонтий Кесарии Каппадокийской, Пафнутий Фиваидский, Павел Неокесарийский, Александр Фессалоникийский, Ипатий Гангрский. Некоторые историки ставят под вопрос участие в соборных деяниях святителей Николая Мирликийского и Спиридона Тримифунтского, о чем известно из их житий, на том основании, что их имен нет в сочинениях современников собора и хронологически ближайших к нему авторов позднейшей эпохи. Так, В.В. Болотов заметил, что «ни один из историков, ни одно из сказаний о Никейском соборе, хотя с слабой претензией на древность, не упоминает в числе его участников имени Николая, епископа Мир Ликийских»[29], но поскольку в таких признаваемых наиболее достоверными документах упоминаются имена лишь нескольких соборных отцов, едва ли стоит всерьез принимать подобный аргумент и не доверять церковному Преданию. Среди участников собора были и такие епископы, которые возглавляли христианские общины, находившиеся за пределами империи: «Один перс – Иоанн и один епископ Готский – Феофил; Симеон, епископ Селевкии-Ктесифона, отправил на собор нескольких пресвитеров (в их числе Шах-Дуста (Садофа), впоследствии мученика)»[30]. На собор съехались исповедники, пострадавшие в предшествующие гонения Диоклетиана, Галерия и Лициния, многие со следами ран и увечий, нанесенных пытками. По словам блаженного Феодорита Кирского, «Павел, епископ Неокесарии – крепости, лежащей на берегах Евфрата, испытал на себе жестокость Ликиния: у него обе руки находились в расслаблении от того, что их обжигали раскаленным железом, которое стянуло и лишило жизни нервы, дающие членам движение. У иных был выколот правый глаз, у других подсечено правое колено. В числе последних находился Пафнутий Египетский»[31].

По богословским воззрениям участников собора можно разделить на несколько групп. Одну из них составляли твердые приверженцы Священного Предания и одновременно хорошо образованные богословы, способные к аргументированной защите догмата о полноте Божества во Христе и о совечности Сына Божия Отцу; к их числу принадлежали святители Александр Александрийский, Евстафий Антиохийский, Осий Кордубский. Одним из самых искусных апологетов православного догмата был ближайший помощник предстоятеля Александрийской Церкви святой Афанасий, приехавший в Никею в диаконском сане. В соборе также участвовали столь же пламенные ревнители Священного Предания, при этом не обладавшие основательным образованием, и в этом смысле, скорее, простецы, чем ученые люди, такие как святители Николай Мирликийский и Спиридон Тримифунтский. Но в Никею приехали как сам пресвитер Арий, так и единомышленные с ним епископы: Евсевий Никомидийский, Феона Мармарикский, Секунд Птолемаидский. Заодно с ними был и предстоятель христианской общины города, где состоялся собор, Феогнид. Особую позицию занимал стремившийся к богословскому компромиссу последовательный оригенист Евсевий Кесарийский, умеренный субординационизм которого расходился с догматическими воззрениями как Ария, так и его главного обличителя святителя Александра, которые представлялись ему одинаково уклоняющимися от золотой середины. Есть основания предполагать, что, не обладая эрудицией Евсевия, император Константин был близок к нему по своему отношению к богословскому спору и не менее Евсевия стремился к скорейшему примирению оппонентов. К числу последовательных противников Ария принадлежал и епископ Анкирский Маркелл, богословские воззрения которого действительно тяготели к савеллианству.

Участники собора съехались в Никею к 20 мая. Соборные заседания проходили в самом просторном помещении императорского дворца в Никее. До официального открытия соборных деяний шла неформальная дискуссия об учении Ария. По словам Сократа Схоластика, в ходе ее «мнение Ария поддерживали… Евсевий Никомидийский, Феогнис и Марис: Феогнис был епископ Никейский, а Марис – Халкидонский, что в Вифинии. Против них мужественно подвизался Афанасий, который, хотя и был диаконом Александрийской Церкви, но пользовался особенным уважением епископа Александра и тем возбудил против себя ненависть»[32].

Император Константин открыл соборные деяния 14 июня. Участник собора Евсевий Кесарийский писал о появлении императора в зале соборных деяний с комплиментарным, но, вероятно, искренним восторгом: контраст покровителя Церкви с прежними правителями, гнавшими христиан, потряс воображение епископов, съехавшихся в Никею и заполнивших дворцовый зал: «Собор сначала соблюдал безмолвие и ожидал прибытия василевса. Вот наконец вошел кто-то один, потом другой и третий из приближенных василевса, входили затем и другие, но не из обыкновенных гоплитов и дорифоров, а из верных его друзей. Когда же подан был знак, которым обыкновенно возвещалось прибытие василевса, и все встали, вошел и сам он и выступил на середину собрания. То был будто ангел Божий, которого порфира сияла огненными лучами и украшалась переливающимся блеском золота и драгоценных камней… А душа его, очевидно, украшена была благоговением и страхом Божиим; это выражалось в поникшем его взоре, румянце на его лице и движениями его походки… Он превосходил окружавших… и высотой роста, и красотой вида, и величественной стройностью тела… Дойдя до начала рядов, он сперва остановился на середине, когда же поставили перед ним небольшое, сделанное из золота кресло, сел, но не прежде, как подали ему знак епископы»[33].

От лица участников собора императора приветствовал святитель Евстафий Антиохийский. Затем, открывая собор, император произнес речь на латинском языке. Ее тут же перевели на греческий, понятный, в отличие от латыни, значительному большинству участников собора. Выразив радость по поводу встречи с сонмом епископов, император затем говорил о пагубности разделений: «Внутренний раздор Церкви для меня страшнее и тягостнее всякой войны и битвы, это печалит меня более, чем все внешнее… Против всякого чаяния, узнав о вашем несогласии, я не оставил и этого без внимания, но, желая содействием уврачевать зло, немедленно собрал всех вас. Радуюсь, видя ваше собрание, но думаю, что мои желания тогда только исполнятся, когда я увижу, что все вы оживлены единым духом и блюдете одно общее, миролюбивое согласие… Не медлите же, о други, служители и благие рабы общего нашего Владыки Спасителя, не медлите рассмотреть причины вашего раздора в самом их начале и разрешите все спорные вопросы мирными постановлениями»[34].

Почетное председательство на соборе принадлежало императору. В его отсутствие на соборных деяниях председательствовал епископ Кордубский Осий, чье имя в существующих выборочных списках участников собора ставится на первое место. Распространенная в католической литературе версия, что он при этом представлял святого Сильвестра Римского, лишена оснований. Представителями Римского епископа являлись присланные им на собор пресвитеры Викентий и Витон. Осий был в ту пору главным советником императора по церковным делам и находился при его особе.

Главной темой обсуждения на соборе стало учение Ария. По рассказу участника собора епископа Кесарии Палестинской Евсевия, занимавшего примирительную позицию, после того как император Константин закончил речь, которой он открыл собор, «одни начали обвинять своих ближних, другие защищались и порицали друг друга. Между тем как с той и другой стороны сделано было множество возражений и на первый раз возник великий спор, василевс выслушивал всех незлобиво, со вниманием принимал предложения и, разбирая в частностях сказанное той и другой стороной, мало-помалу примирил упорно состязавшихся»[35]. Компромиссно настроенный Евсевий здесь явно преувеличивает меру достигнутого примирения. В действительности на соборе удалось побудить лишь некоторых, но не всех арианствующих, подписать согласованный символ веры. Проект символа веры, предложенный другим Евсевием, Никомидийским, составленный в соответствии с учением Ария, был единодушно отвергнут собором. Затем Евсевий Кесарийский огласил символ своей Церкви. Сам Евсевий писал в послании, помещенном в «Церковной истории» Феодорита: «По изложении нами этой веры не оставалось места для противоречий. Напротив, и боголюбивейший царь наш первый засвидетельствовал, что оно верно, что он сам также мыслит, а потому повелел присоединиться к нему всем, подписать эти догматы и быть в согласии с ними»[36]. Евсевий, несомненно, преувеличивает степень согласия отцов собора с предложенным им символом, что видно и из его собственного изложения хода соборных деяний – из его замечания, что император прибавил к символу Кесарийской Церкви слово «единосущный» (омоусиос), а слово это имело предельно важное значение, потому что оно самым точным образом выражало отношение Сына Божия к Отцу, и поэтому его принятие как раз и делало символ абсолютно несовместимым с арианским учением. Именно поэтому впоследствии было сломано столько копий вокруг этого термина, так что вся последующая история богословских споров, продолжавшаяся вплоть до созыва II Вселенского собора, самым лаконичным образом может быть обозначена как борьба православных за «единосущие» против отвергавших его ариан. Святому Константину, вероятно, предложил внести это дополнение в символ епископ Кордубский Осий, потому что в латинском варианте этот термин – consubstantialis – употреблялся и раньше применительно к Отцу, Сыну и Святому Духу, в то время как на Востоке он был скомпрометирован и отвергнут Антиохийским собором 268 года, осудившим ересь Павла Самосатского.

Так составлен был знаменитый Никейский символ, в котором содержится православное изложение тринитарного догмата: «Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого; и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единородного, рожденного от Отца, Бога от Бога, Свет от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, Отцу единосущного, чрез Которого все произошло, как на небе, так и на земле, ради нас, человеков, и ради нашего спасения нисшедшего, воплощенного, воплотившегося и вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса и грядущего судить живых и мертвых; и в Духа Святого. Говорящих же, что было время, когда не было (Сына), что Он не существовал до рождения и произошел из не сущего, или утверждающих, что Сын Божий имеет бытие от иного существа или сущности; или что Он создан, или изменяем, или преложим, таковых предает анафеме кафолическая и апостольская Церковь»[37].

Составленный на соборе символ подписали участвовавшие в его деяниях епископы. Арий, отвергший этот символ, был анафематствован – отлучен от церковного общения персонально. Свои подписи под символом поставили и его принципиальные противники, как оказалось впоследствии, в действительности не изменившие своих убеждений, – Евсевий Никомидийский и Феогнид Никейский. Поэтому и вся последующая борьба против православного учения о Троице со стороны ариан сопряжена была с лицемерием, ложью, сокрытием своих истинных богословских взглядов при их неодобрении правителями и обнаружением, вплоть до вызывающего подчеркивания, в условиях безопасности и тем более при покровительстве со стороны правящих сфер – черта, не свойственная богословской полемике доникейской эпохи. Лишь земляки Ария ливийцы Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский отказались подписать составленный собором символ. Они были удалены собором со своих кафедр и, как и сам Арий, подверглись ссылке.

Помимо осуждения Ария и его единомышленников собор рассмотрел также дело, связанное с мелитианским расколом. По нему было принято решение, изложенное в окружном соборном послании, помещенном в «Церковной истории» блаженного Феодорита: «Собор определил оказать Мелитию более человеколюбия, хотя последний, судя строго, не стоил никакого снисхождения. Он останется в своем городе, но отнюдь не имеет права ни рукополагать, ни избирать, и по этому поводу не должен являться ни в селении, ни в городе, а только сохранять одно имя своего достоинства»[38] – иными словами, он был принят в общение и почислен за штат. Что же касается мелитиан, то о них в соборном послании было сказано так: «Поставленные же им… принимаются в общение с тем, чтобы они, сохраняя свое достоинство и служение, занимали непременно второе место после всех лиц, которые поставлены в каждом приходе и церкви и избраны почтеннейшим нашим сослужителем Александром»[39].

Одной из главных тем Никейского собора стал вопрос о времени празднования Пасхи. Совершение Пасхи в разных местных Церквях в разные дни вызывало смущение, которое следовало устранить. Самое значительное расхождение в определении дня празднования Пасхи обнаруживалось между малоазийскими Церквями, которые праздновали Пасху в ночь с 14 на 15 нисана, независимо от дня недели, и большинством других Церквей, в том числе Римской и Александрийской, которые праздновали не ранее 14 нисана, но непременно в воскресенье, то есть в день, следовавший за субботой. Вопрос о времени празднования Пасхи был в свое время предметом спора между епископом Ефесским Поликратом и епископом Рима Виктором. Но, как считают церковные историки Л. Дюшен[40] и В.В. Болотов[41], ко времени I Вселенского собора уже почти повсеместно праздновали Пасху в воскресенье, и вопрос на соборе стоял уже об определении начала месяца нисана, в исчислении которого наблюдалось расхождение между иудейской и сирийской традициями; в конце концов, этот вопрос сводился к другому: допустимо ли праздновать христианскую Пасху до иудейской или нет.

Никейский собор вынес по этому постановление, текст которого, однако, не сохранился. Косвенным образом судить о нем можно по 1-му правилу поместного Антиохийского собора, в котором со ссылкой на постановление Никейского собора воспрещается празднование Пасхи совместно с иудеями. О характере Никейского постановления о времени Пасхи можно составить представление и по посланию святого Константина епископам, не присутствовавшим на соборе, которое включено Евсевием Кесарийским в написанную им биографию императора: «Прежде всего, показалось неприличным праздновать тот святейший праздник по обыкновению иудеев, которые, осквернив свои руки беззаконным поступком, как нечистые справедливо наказаны душевной слепотой… Пусть не будет у нас ничего общего с враждебной толпой (охлоу) иудейской, потому что нам указан Спасителем другой путь… Вступая на него единомысленно, возлюбленные братья, отделимся от того постыдного общества, ибо поистине странно бахвальство иудеев, будто, независимо от их постановления, мы не можем соблюдать этого. Да и о чем правильно могут мыслить те, которые, совершив Богоубийство (кириоктониан) и Отцеубийство (патроктониан), сошли с ума и влекутся уже не здравым смыслом, а необузданным стремлением, куда бы ни направляло их враждебное бешенство»[42].

В послании отцов Никейского собора к Церкви Александрийской говорится, что именно ее пасхалия, совпадавшая в ту эпоху с Римской, должна стать пасхалией всей Церкви Христовой. После собора Александрийская пасхалия стала пасхалией Вселенской Церкви. Относительно правила, лежащего в основании этой пасхалии, святитель Епифаний Кипрский писал впоследствии, что в определении дня празднования Пасхи, в соответствии с календарным постановлением Никейского собора, следует руководствоваться тремя принципами: полнолуние, равноденствие, воскресение[43].

Трудным для истолкования остается вопрос о том, какой смысл имело постановление собора не праздновать Пасху «вместе с иудеями». В жизнь Церкви данное постановление вошло со значением, которое было придано ему в толковании Зонары на 7-е Апостольское правило: «Надо, чтобы их непраздничный праздник совершался сначала, и затем уже праздновалась наша Пасха», иными словами – как запрет праздновать Пасху вместе с иудеями и раньше них. Таково же и мнение Вальсамона. Этому правилу вполне соответствует Александрийская пасхалия. Такое толкование считал правильным епископ Никодим (Милаш)[44]. На превосходстве Александрийской пасхалии, предполагающей соблюдение этой нормы, перед всеми другими настаивал и профессор В.В. Болотов[45].

Однако в XX веке некоторые православные авторы, и среди них видный канонист епископ Петр (Люилье) и профессор Д.П. Огицкий, в истолковании канонов о праздновании Пасхи делали иной вывод. Епископ Петр (Люилье) писал: «Канонический запрет совершать Пасху “meta twn ioudaiwn” означал, что не следует совершать этот праздник, исходя из иудейского вычисления, но вопреки тому, что стали думать позднее, этот запрет, однако, не распространяется на случайное совпадение дат»[46]. По мнению профессора Д.П. Огицкого, «ошибка Зонары и других толкователей канонов явилась следствием того, что фактически Пасха христианская во времена Зонары была всегда только после пасхи еврейской. В этом фактическом положении дела канонисты видели подтверждение своих толкований»[47]. Епископ Петр (Люилье) писал: «Нам надлежит считать, что, в соответствии с тем, что было решено на Никейском соборе, христиане должны все вместе, в один и тот же день, совершать празднование Пасхи. День этот – воскресный, следующий за первым полнолунием после весеннего равноденствия… Что же касается правильного определения даты весеннего равноденствия, то, по тем же мотивам верности Преданию и духу никейских постановлений, его следовало бы предоставить компетенции астрономов»[48]. Практически сказанное им означает отказ от Александрийской пасхалии. Например, в 1978 году весеннее равноденствие было 8 марта по старому стилю. В связи с тем, что еврейская пасха (апрельское полнолуние) праздновалась 9 апреля, православная Пасха совершалась 17 апреля, а именно в воскресенье после пасхального полнолуния 13 апреля, наступившего после условного, а не астрономического «равноденствия» 21 марта. Позиция Зонары и Вальсамона, а также епископа Никодима (Милаша), В.В. Болотова и большинства писавших на эту тему православных ученых, соответствующая употребляемой ныне в Церкви пасхалии, представляется более убедительной в интерпретации действительного смысла постановления Никейского собора о времени празднования Пасхи. Как известно, несмотря на решение вопроса о пасхалии на Никейском соборе, разногласия по вопросу о времени празднования Пасхи возобновились после него, что в конце концов отразилось и в том, что поныне Католическая Церковь и другие западные Церкви празднуют Пасху, не сообразуясь со временем ее празднования иудеями.

На собор в Никею приглашался и новацианский епископ Акесий. Император Константин предложил его вниманию соборный орос и определение о праздновании Пасхи. И как пишет Созомен, Акесий сказал, что «“собором не определено ничего нового”, – и одобрил соборное мнение. “Я и сам, – говорил он, – точно так верую и праздную, и этот обычай принял от древности”. – “А если ты мыслишь одинаково с нами… зачем же избегаешь общения?” В ответ на это Акесий, рассказав о разногласии между Новатом и Корнилием при Декии, заключил, что после решения впадающие в грехи, которые в Священном Писании называются смертными, недостойны приобщения таинств; ибо отпущение их грехов зависит только от власти Божией, а не от священников»[49]. Иронизируя над ригоризмом собеседника, Константин сказал: «Акесий! Поставь лестницу и взойди на небо один»[50].

Собор занимался также и вопросами церковной дисциплины и в связи с этим издал 20 канонов. Они приняты были затем всей Церковью. По своему содержанию эти каноны можно разделить на несколько тематических групп. Одна из важнейших тем относится к статусу клириков и качествам кандидатов священства, отсутствие которых рассматривается как препятствие к рукоположению. Так, 1-е правило устанавливает порядок относительно возможности пребывания в священном сане или рукоположения в него скопцов. Правило гласит: «Аще у кого в болезни врачами отъяты члены, или кто варварами оскоплен: таковый да пребывает в клире. Аще же, будучи здрав, сам себе оскопил: таковаго, хотя бы и к клиру причислен был, надлежит исключити, и отныне никого из таковых не должно производити. Но как явно то, что сие изречено о действующих с намерением и дерзающих оскопляти самих себе: так напротив, аще которые оскоплены от варваров, или от господ, впрочем же обрящутся достойны, таковых в клир допускает правило». Иными словами, оскопившие себя не могут быть рукоположены, а если совершили соответствующий акт, уже пребывая в клире, подлежат извержению из сана. Но само по себе физическое состояние скопчества, когда оно не является следствием добровольного произволения скопца, не препятствует совершению священнослужения, в чем содержится явное расхождение с нормами ветхозаветного права относительно священства.

Как писал епископ Никодим (Милаш) в своих комментариях на 1-е правило, со ссылкой на Беверегия, «это правило издано было по делу пресвитера антиохийского Леонтия, жившего с некоей Евстолией, с которой он не был повенчан. Не желая отпустить из своего дома эту женщину и в то же время желая предохранить себя от всякого подозрения, последний сам себя оскопил. За это Евстафий Антиохийский отлучил Леонтия от священнодействования и, как председатель собора, побудил последний, по всей вероятности, восстановить старое правило о скопцах, что собор и исполнил в данном правиле»[51]. Впрочем, более корректно было бы сказать не о восстановлении «старого правила» (оно, разумеется, никогда не отменялось), а о том, что тем самым собор напомнил о необходимости неукоснительного соблюдения нормы, которая существовала в дисциплинарной практике Церкви.

2-е правило Никейского собора также посвящено теме препятствий к рукоположению, декларируя недопустимость поставления неофитов на священные степени епископов и пресвитеров, не устанавливая при этом минимально необходимого срока, который должен пройти от крещения до рукоположения. Обоснованием этого запрета посвящать неофитов является приводимое в правиле соображение: «Поелику и оглашенному потребно время, и по крещении дальнейшее испытание». Здесь же содержится цитата из 1-го послания апостола Павла к Тимофею: «Ибо ясно писание апостольское глаголющее: “не новокрещену, да не разгордевся в суд впадет, и в сеть диаволю” (1 Тим. 3: 6)». Во 2-м, а также в 9-м правиле I Вселенского собора содержится также положение о том, что при обнаружении «душевного некоторого греха» (2-е правило) рукоположенный подлежит извержению из сана. При этом 9-е правило предусматривает предварительное испытание перед поставлением. В соответствии с 9-м правилом, не допускаются до священнослужения как те, кто были посвящены без предварительного испытания, так и те, кто был рукоположен хотя бы и после исповедания своих грехов, но когда, вопреки установленному порядку, лица, решающие вопрос о поставлении, пренебрегли этим обстоятельством. Мотивируется такая строгость ясным и очевидным соображением: «Ибо кафолическая Церковь непременно требует непорочности», подразумевается в данном случае – от клириков. 10-е правило I Вселенского собора, составленное в дополнение предыдущего, касается самого тяжкого греха – отпадения от Церкви или отречения от Христа, квалифицируя его как совершенно непреодолимое препятствие к рукоположению: «Аще которые из падших произведены в клир, по неведению, или со сведением произведших: сие не ослабляет силы правила церковнаго. Ибо таковые, по дознании, извергаются от священного чина».

Тему 3-го и 17-го правил I Вселенского собора составляет образ жизни клириков. Во избежание соблазна, 3-е правило возбраняет вдовым или неженатым клирикам держать у себя дома посторонних женщин. В 17-м правиле осуждается любостяжание и лихоимство и содержится категорический запрет клирикам заниматься ростовщичеством под угрозой извержения из сана: «Аще кто, после сего определения, обрящется взимающий рост с данного в заем, или иной оборот дающий сему делу, или половинного роста требующий, или нечто иное вымышляющий ради постыдной корысти, таковый был извергаем из клира, и чужд духовного сословия».

4-е и 6-е правила I Никейского собора устанавливают порядок поставления епископов. В соответствии с этим правилом, для избрания епископа на вдовствующую кафедру собирались епископы области по приглашению митрополита, который, очевидно, и председательствовал на избирательном соборе; отсутствующие должны были подать свое мнение письменно. Этот канон возлагает также на митрополита утверждение избранных. Хотя термин «митрополит» впервые упоминается в канонах Никейского собора, но по существу дела церковный статус митрополита был тем же, что и «первого» епископа «всякого народа» по терминологии 34-го Апостольского правила. Зонара в толковании на 34-е Апостольское правило называет первенствующих епископов «архиереями митрополии», а митрополиями на административном языке Римской империи именовались центры провинций (по-гречески – епархий). Этимология слова «митрополит» связана с тем, что столичный город провинции именовался город-мать (по-гречески – митер-полис), отсюда и митрополит. В подтверждение того, что первые епископы на языке 34-го Апостольского правила – то же, что митрополиты, можно сослаться на текст 9-го правила Антиохийского собора, содержательно почти идентичного 34-му Апостольскому, только вместо «первого епископа» в нем говорится уже о митрополите.

Титул митрополита упоминается также в 6-м и 7-м правилах. В 6-м правиле отцы собора с особой категоричностью подтверждают, что избрание епископа не может состояться без согласия митрополита. В этом правиле предусматривался порядок, согласно которому, если при избрании епископа обнаружатся разногласия, дело решается большинством голосов: «…аще кто, без соизволения митрополита, поставлен будет епископом, о таковом великий собор определил, что он не должен быти епископом. Аще же общее всех избрание будет благословно, и согласно с правилом церковным, но два или три, по собственному любопрению, будут оному прекословити: до превозмогает мнение большаго числа избирающих».

Но главная тема 6-го правила, равно как и 7-го, связана с диптихом первенствующих престолов Вселенской Церкви. 6-е правило настаивает на неприкосновенности преимуществ Александрийских епископов: «Да хранятся древние обычаи, принятые в Египте и в Ливии, и в Пентаполе, дабы Александрийский епископ имел власть над всеми сими… Подобно и в Антиохии, и в иных областях да сохраняются преимущества Церквей». Известный русский канонист Н.А. Заозерский находил тут свидетельство того, что «законодатель оставил неприкосновенным древнее синодально-примасское устройство всюду, где оно уже образовалось и имело свое прошлое; примас оставался с прежним своим значением во всем своем округе; следовательно, синодально-митрополитское устройство вводилось как новая централизующая церковное управление организация только в качестве дополнения прежде существовавшего устройства, а отнюдь не как заменяющая его форма»[52]. На деле, однако, права Александрийского епископа в эпоху I Никейского собора были именно правами митрополита, несмотря на всю обширность его области, ибо между Александрийским епископом и епископами других городов Египта, Ливии, и Пентаполя не было посредствующих инстанций[53]. Что же касается особого авторитета Александрийского престола, то его нельзя выводить из прав примаса и сводить к этим правам. Высокий авторитет кафедры святого Марка распространялся на всю Вселенскую Церковь. Поэтому то обстоятельство, что Александрийские епископы выделялись из ряда прочих митрополитов, не может быть использовано как аргумент в доказательство того, что они были главами Церкви, включавшей в себя уже в IV столетии несколько митрополий.

8-е и 19-е правила устанавливают порядок присоединения к Православной Церкви клириков и мирян из ересей и расколов. В 8-м правиле признается действительность рукоположений у кафар (новациан). Согласно 8-му правилу, новацианское духовенство принимается в Церковь в сущем сане через возложение рук. Иначе судили отцы Никейского собора о еретиках-павлианах – последователях Павла Самосатского. 19-е правило собора, не признавая действительности их крещения, требует вновь крестить «бывших павлиан», «прибегнувших к кафолической Церкви». Но правилом не исключалась возможность после крещения рукополагать тех павлианских клириков, которые не имеют по своим нравственным качествам препятствий для поставления.

11-й и 12-й каноны также посвящены теме церковных прещений. В 11-м правиле предусмотрено отлучение от церковного общения падших, «отступивших от веры не по принуждению, или не по причине отъятия имений, или опасности». Собор предписал не допускать их до причащения в течение 12 лет, которые разделены были на три ступени. 12-е правило собора предусматривает отлучение от причастия особой категории падших – «отложивших воинские поясы, но потом, аки псы, на свою блевотину возвратившихся». Причиной составления этого правила стало то обстоятельство, что во времена гонений, начатых Диоклетианом, непременным условием принятия на военную службу было отречение от Христа. Таким образом, не сама по себе воинская служба подлежит, согласно этому правилу, осуждению, но сопровождавшие ее условия, связанные с принуждением христиан к вероотступничеству.

13-е правило требует непременно причащать кающихся грешников, находящихся при смерти, однако если они выздоравливали после причащения святых таин, то должны были возобновлять покаянное делание, начиная с той ступени, на которой застала их угрожавшая смертью болезнь. 14-е правило касается епитимии для падших из числа оглашенных, но не крещеных. Эта епитимия для них ограничивается, согласно этому правилу, тремя годами пребывания на ступени «слушающих Писания», после чего они возвращаются в чин оглашенных со всеми теми правами, которые у них были до отпадения.

В 15-м правиле воспрещаются не санкционированные законной церковной властью переходы епископов, пресвитеров и диаконов из одного города в другой. 16-е правило воспрещает епископам принимать пресвитеров, диаконов и всех вообще клириков, самовольно оставивших свои Церкви. Совершаемые над таковыми клириками рукоположения собор признает недействительными. 18-е правило воспрещает диаконам преподавать святые дары пресвитерам и причащаться прежде епископов и пресвитеров, а также сидеть в церкви за богослужением посреди пресвитеров. Издание этого правила вызвано было тем, что некоторые диаконы, являясь ближайшими помощниками епископов, занимавших самое высокое положение в Церкви, например Римского или Александрийского, в отдельных случаях мнили себя стоящими иерархически выше пресвитеров и даже епископов, занимавших менее значительные кафедры. Правило пресекает такие поползновения, указывая диаконам, что они во всех случаях занимают положение в Церкви ниже пресвитерского.

На соборе предлагалось также издать правило, запрещающее брачное сожительство клирикам. Тогда слово взял епископ из Египта Пафнутий. «Называя брак честным и сожитие с собственной женой – целомудрием, он советовал собору не постановлять такого закона, ибо трудно переносить это. Такой закон и для них, и для жен их, может быть, сделается причиной нецеломудрия… И это предложил Пафнутий, сам, – по замечанию Созомена, – никогда не испытавший брачного согласия. Собор одобрил его совет»[54]. Таким образом, предложение о введении обязательного целибата для духовенства было отклонено. Каноны Никейского собора дают отчетливое представление о церковной дисциплине в эпоху, когда гонимая Церковь обрела свободу.

25 августа собор был закрыт. В этот день Константин дал прием его участникам в императорском дворце расположенной вблизи Никеи Никомидии, приуроченный к празднованию 20-летнего юбилея правления. По описанию Евсевия Кесарийского, присутствовавшего в пиршественной палате, «это событие» было «выше всякого описания. Дорифоры и гоплиты с обнаженными мечами стояли вокруг царского дворца и охраняли его входы. Служители Божии безбоязненно проходили между ними и достигали внутренних покоев василевса. Потом одни из них возлегли вместе с василевсом, а другие разместились на скамьях по обеим сторонам палаты. Казалось, что это был образ царства Христова, и случившееся походило на сон, а не на действительность»[55]. Этот сон оказался настолько притягательным для некоторых из погрузившихся в него, что они оказались способными поступиться своими религиозными убеждениями ради того только, чтобы не просыпаться и не видеть возврата печальной яви, в которой бы император, имперские власти и «гоплиты с обнаженными мечами» больше не защищали их. Борьба за православный Никейский символ, последовавшая за Никейским собором, оттого оказалась столь затяжной, столь отягощенной сложными перипетиями, что не один раз в ход шли компромиссы, принципиально недопустимые в богословии, как, впрочем, и в иных сферах жизни, например в науке, когда речь идет не об интересах – их можно примирить, – а об истине. Промысл Божий, однако, и после 325 года в конце концов вручал меч государственной власти императорам, единомысленным с православными епископами, и тогда созывались соборы, отвергавшие лжеучения, возобладавшие благодаря покровительству еретичествовавших правителей.

На приеме в честь участников Вселенского собора святой Константин назвал себя епископом внешних дел Церкви. Как пишет Евсевий Кесарийский, «угощая… епископов, Константин справедливо сказал, что и сам он епископ (приводим собственные его слова, произнесенные при нас): “Только вы – епископы внутренних дел Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епископом дел внешних”»[56]. По меткому замечанию В.В. Болотова, «это была скорее шутка, любезность, чем серьезная программа церковной политики… Смысл этих слов находят темным. Лучший комментатор их… Евсевий, а по его мнению, из этого принципа вытекали попечения Константина о том, чтобы руководить, насколько от него зависело, всех подданных по пути спасения – его законодательство, направленное к ограничению языческого богослужения… Таким образом, епископат Константина простирался на всех его подданных, как язычников, так и христиан… епископ внешних дел ограничивал свободу языческого культа – и созывал соборы и принимал живое участие в них»[57]. Иными словами, под внешним епископством подразумевалось лишь содействие Церкви в ее служении, но вовсе не принадлежность в каком бы то ни было виде к священству, тем более что, когда были сказаны эти слова, Константин не был еще и крещен, так что экклезиологически и канонически он находился вне Церкви.

Собор, созванный святым императором Константином в Никее, вошел в историю Церкви как I Вселенский собор. Потом состоялось еще шесть таких соборов, которым Церковь усваивает самый высокий авторитет, принимая их постановления за непогрешимые, признавая в их оросах аутентичное богодухновенное изложение догматов, преподанных в самом Откровении. И среди всех Вселенских соборов самым значимым по своим последствиям, определившим ход церковной и мировой истории, стал I Никейский.

(Окончание следует.)