Особая ответственность.
Беседа с архиепископом Наро-Фоминским Юстинианом

Как и многие «птенцы гнезда преподобного Сергия», принявшие монашество в Троице-Сергиевой Лавре, владыка Юстиниан уже многие годы несет свое служение вдалеке от нее: Румыния, Тверь, Приднестровье, Соединенные Штаты… «Каким бы сложным ни казалось новое послушание — принимаешь и стараешься его достойно исполнить»,— говорит владыка, цитируя слова своего наставника: «Монахи пишут только одно прошение — на постриг…». О многолетнем ректоре Московских духовных школ, окончившем свою земную жизнь в Саратове,— Архиепископе Александре (Тимофееве), об особенностях церковной жизни в разных странах и регионах, а также о многих малозаметных, совсем «непарадных» сторонах архипастырского служения, требующих многих сил и трудов, Архиепископ Наро-Фоминский Юстиниан рассказал в интервью журналу "Православие и современность".

— Я пошел в семинарию, потому что это было логическим продолжением моего желания быть священником. Это была мечта детства, и нигде, в какой-либо другой сфере жизни, я себя никогда не видел. Но иным было желание родителей. Когда я окончил среднюю школу и они увидели, что я не хочу поступать в институт, то поставили вопрос следующим образом: «Если ты послушаешь нас сейчас и закончишь вуз, мы не будем тебе препятствовать определять свою судьбу дальше. Так ты сумеешь проверить и свою веру, убежденность, желание связать жизнь с Церковью. Тогда и мы смиримся, что ты выбрал такой путь».

— А почему «смиримся»? Вы ведь выросли в верующей семье…

— Есть ведь разная степень веры, разные уровни воцерковленности. Наверное, родители боялись за свое чадо, ибо видели отношение государства, общества к верующим людям. В храм меня ребенком водили в основном бабушка с дедушкой, это была типичная ситуация для того времени. А почему меня тянуло в церковь, я не смогу логически объяснить. Это то, что было дорогим, желанным, а почему — я не знаю.

— Владыка, в 1986—1988 годах Вы были старшим иподиаконом ректора МДАиС епископа Дмитровского Александра (Тимофеева)^[1], который впоследствии стал саратовским архипастырем. Каким Вы запомнили его и какую роль он сыграл в Вашей жизни?

— Владыка Александр внешне был очень сдержанным человеком. Он представлялся мне такой глыбой — мощной, сильной. Он был человеком, искренне преданным Церкви, верным своим убеждениям, честным и порядочным. Он был человеком умным, мудрым, все видел и понимал, и весьма многое вызывало у него неприятие. Он прошел армейскую школу, был призван в армию после семинарии. А я по своему опыту знаю, что армия — это большая и трудная школа выживания.

Я ощущал, что владыка, будучи ректором Московских духовных школ, постоянно держал себя в большом напряжении. Жить в ректорской квартире — это значит быть постоянно на виду преподавателей и учащихся, как под рентгеном. Единственным ежедневным отдохновением для него была возможность во время вечернего богослужения, когда семинарский двор пустел, выйти на полчаса-час на традиционную ректорскую дорожку, напротив фасада семинарии, и ходить взад-вперед по этой тридцатиметровке.

Владыка Александр почему-то не позволял себе даже безобидно расслабиться, поехав, скажем, на природу, на рыбалку, и это все легло на его нервы, на его сердце. И когда в 1986 году в МДС произошел страшный пожар, унесший жизни пятерых ребят-семинаристов, то, естественно, весь груз ответственности он как ректор принял на себя. Патриарх Пимен в то время был уже старым, тяжелобольным человеком. От Управделами активной, скорой, результативной помощи и поддержки не последовало.

Надо отметить, что в первые дни после пожара все были очень возбужденными, и нужно было очень много мудрости, такта, чтобы сдержать семинарский коллектив, сохранив дисциплину. Действительно, произошла трагедия: пятеро ребят сгорели в комнате просто потому, что они жили в помещении, которое не имело даже окна как выхода на улицу. То есть, конечно, по всем нормам такого в общежитии быть не должно. Но будем помнить, что в то время, ввиду крайне стесненных условий, для проживания семинаристов старались использовать каждый свободный квадратный метр. Конкурс был огромный, как и потребность в духовенстве, поэтому и шли на такой риск. Естественно, что советские власти тормозили развитие семинарии, никак не удавалось получить новые помещения. Владыка Александр очень переживал. Тогда в семинарии пошли на ускоренное обучение: например, если семинарист поступал в первый класс и успешно учился, то его могли перевести затем сразу в третий и так далее, чтобы в течение двух-трех лет человек получил семинарское образование и поскорее начал приходское служение, так необходимое Матери-Церкви. Формально, может быть, ректор виноват, что решился поселить ребят вот так. Но ведь двигало-то им желание, чтобы как можно больше ребят смогли учиться в семинарии!

И вот когда спало первое возбуждение после этого пожара, очень сильное, когда немножко все улеглось, у владыки случился первый инфаркт…

Владыка Александр был тем человеком, которому я хотел бы быть помощником и служить ему верой и правдой. Я чувствовал в нем искреннее отношение к Богу и к Церкви и считал за честь быть рядом с ним. Однако, видимо, желая мне блага, владыка Александр отправил меня на учебу в Румынию. Он объяснил, что, на его взгляд, богословское образование в Румынии — одно из лучших в православном мире, в той сфере досягаемости, в странах социалистического лагеря, куда мы могли поехать в то время, в 1988 году. А потом, когда ему нужно было ехать на кафедру в Майкоп, я служил в Твери и, к сожалению, мой правящий архиерей меня не отпустил. Иначе я, конечно же, поехал бы с владыкой Александром и в Майкоп, и куда угодно. Повторю — я считал для себя за честь быть рядом с этим человеком.

Конечно, трудная майкопская кафедра и болезненное состояние здоровья наложили свой отпечаток на характер владыки Александра, поэтому, когда он прибыл в Саратов, думаю, он выглядел уже достаточно утомленным человеком. Может быть, те, кто общался с ним в его саратовские годы, не всегда понимали своего архиерея, не всегда относились к нему с любовью, видели в нем человека властного и сурового. А дело в том, что и с ним самим жизнь поступала сурово. Наверное, для того, чтобы любить человека в старости, нужно брать в расчет его молодые здоровые годы. Но мне хотелось бы, чтобы у саратовцев был уважительный и добрый взгляд на память своего архиерея как человека, верного Богу и Церкви.

— Румынская Церковь при социализме пострадала намного меньше, чем Церковь в Советском Союзе, и это было заметно хотя бы по обилию действующих храмов, в том числе в столице — Бухаресте. Здесь было несравнимо большее количество духовных учебных заведений, мужских и женских монастырей, причем монастырей многонаселенных. Однажды мы отправились в румынское Прикарпатье, в район Нямецкого монастыря, где подвизался преподобный Паисий Величковский. Приехали на поезде, вышли на станции, стали ожидать автобуса — и были поражены: в самый обычный день здесь собралось человек 30 монашествующих, и мужчин, и женщин. Для нас, прибывших из Советского Союза, видеть такое количество монашествующих было просто поразительным. Или вот обычный автобус, который утром везет людей на работу, слышны обычные разговоры, но когда автобус проезжает мимо церкви — весь автобус крестится! И для них это настолько естественно, что некоторые в пылу разговора крестятся и дальше продолжают говорить. А так как села частые — храмов много, и каждый раз крестится весь автобус.

Удивительным было, конечно, и то, что Румынская Церковь даже во времена строительства социалистического общества в Румынии, как официально заявлялось, вместе с тем не была отделена от государства. Клирики Румынской Церкви получали от государства зарплату. Она была смехотворно маленькой, но она была. Когда мы однажды поинтересовались: «Скажите, а что дает вам эта зарплата?», один священник нам доходчиво объяснил: «Вот ехал я как-то в поезде, и один товарищ пристал ко мне с обвинениями: "Вы, священники — тунеядцы, за чужой счет живете, для чего вы нужны?". А я ему: "Мне зарплату платит государство, так считает необходимым генеральный секретарь компартии товарищ Чаушеску. Так что, ты считаешь, что Чаушеску глуп, если он платит священникам зарплату?". После этого довода тот замолчал, и всем стало понятно, что духовенство все-таки находится под защитой».

Конечно, это было сделано во многом и для того, чтобы государство могло держать Церковь на коротком поводке, для того, чтобы иметь больше возможностей вести наблюдение за ее жизнью: «Мы вам зарплату платим, но и вы будьте перед нами прозрачными».

А Патриарх Юстиниан — это действительно добрый ангел-хранитель своей Церкви и верующего народа. Как рассказывают, в свое время, будучи приходским священником, он посещал лагеря для политзаключенных и сумел вывезти оттуда, фактически спасти Г. Георгиу-Дежа, который стал потом генсеком Румынской компартии. Поэтому Георгиу-Деж, хоть и проводил по должности некоторые гонения на Церковь, все же считался с мнением Патриарха Юстиниана и не позволял обижать своего спасителя.

Рассказывали, например, такую историю. Вызывает генсек к себе Патриарха и требует, чтобы тот издал указ и духовенство перестало ходить в духовном платье по улицам. Патриарх говорит: «Хорошо, если это необходимо»,— и начинает снимать с себя белый патриарший клобук и рясу. Тот говорит: «Что вы делаете?» — «Ну, как же? Я должен сам сначала сделать так, показать пример духовенству».— «Нет, нет, не надо, оставьте!».

Или, допустим, выходит распоряжение правительства: ввиду того, что монастырские ценности недоступны для осмотра граждан, церковная утварь, представляющая художественный и исторический интерес, должна быть передана в государственные музейные фонды. Патриарх тут же издает свой указ — о создании музеев при монастырях: «Пожалуйста, у нас есть музеи, они открыты, идите, смотрите. А отдавать мы вам ничего не будем». И сейчас, куда бы ты ни приехал, хоть в мужской, хоть в женский монастырь, хоть в старый, хоть в недавно организованный — там обязательно есть музей и два-три монаха или монахини, которые несут послушание гидов при этом музее. И это все для меня, приехавшего из Советского Союза, было поразительным, все это нравилось.

Что еще заставляет по-доброму вспоминать Патриарха Юстиниана? Если какой-то храм или монастырь пострадал от землетрясения или пожара, помощь чаще всего оказывалась Патриархом, который восстанавливал разрушенное или сгоревшее. Очень понравилось мне то, что для духовенства Румынской Церкви существовал дом отдыха на море и дом отдыха в Карпатах. И это было в социалистические, в советские годы! Мы вроде бы живем уже столько лет после перестройки — но до сих пор у нас нет такого дома отдыха. А там дело было поставлено очень хорошо. Недалеко от Констанцы, на Черноморском побережье — женский скит, который заботится о содержании в порядке этого дома отдыха. Условия скромные, но есть все необходимое. В центре — храм, где отдыхающие могут помолиться, совершить Литургию.

И, конечно же, произвела большое впечатление массовая религиозность в народе — не разрушенная, не потерянная по сравнению с Советским Союзом. Румынская Церковь, на мой взгляд, одна из сильнейших в современном православном мире. Очень жаль, что чаще всего наши соотечественники не знают, что Румыния — это православная страна. И тем более не знают, как она развивается, насколько важно нам быть с ней в самых добрых отношениях.

— Когда Вы были назначены на Тираспольскую и Дубоссарскую кафедру, еще не зажили раны конфликта в Приднестровье. Какой Вы увидели церковную ситуацию в этом регионе? Что удалось сделать в епархии за то время, которое Вы служили в Приднестровье?

— Тираспольская и Дубоссарская кафедра была новосозданной церковной единицей, поэтому практически все там приходилось делать с нуля. До 1998 года Приднестровье входило в состав Бендерского викариатства, которым управлял тогда епископ Викентий^[3]. Но в силу всех тех конфликтов с Кишиневом Приднестровье имело очень большую свободу, в том числе в церковном плане, и приходское духовенство весьма номинально знало архиерейскую власть владыки Викентия. И мне пришлось в первую очередь, говоря современным языком, создавать епархиальную вертикаль власти, чтобы стала возможной организованная и упорядоченная церковная жизнь, чтобы вообще там можно было что-то делать. Чтобы духовенство знало своего архиерея, чтобы он разбирался в приходских делах и мог приезжать в храм не только для того, чтобы в престольный праздник совершить там Литургию, но и с тем, чтобы иметь возможность реально, если необходимо, вмешиваться в дела прихода — во благо этого прихода, исправлять ситуацию, если там есть какие-то проблемы.

Поэтому пришлось заниматься тем, что воспринимается иногда сложно, болезненно, например, расставаться со священниками, которые, скажем так, совершенно дискредитировали себя. Надо помнить еще и о том, что Приднестровье — это узкая полоска территории, которая в свое время была «прирезана» к Молдавии, но исторически была частью Украины, поэтому процессы церковных нестроений на Украине всегда отзывались и в Приднестровье. Был, к примеру, один священник из украинцев, который был назначен настоятелем в пику Кишиневу. И нужно было его снимать с настоятельства, потому что с Украины пришло аж два исполнительных листа на этого «труженика»: он настолько был любвеобилен, что целых две семьи на Украине завел, а в Приднестровье скрывался. Он отказался оставлять приход, а когда мы с новым настоятелем приехали в тот храм, то увидели в пономарке приготовленные палки с гвоздями — то есть такими методами он думал действовать на примере украинских приходов, так защищаться от своего архиерея. Приходилось освобождать свой край от таких одиозных личностей, но все они тут же ехали в Кишинев жаловаться на действия епископа. Если снимаешь священника украинского, он обвиняет тебя в притеснении украинцев, если снимаешь молдаванина, то сразу слышишь, что «Юстиниан молдаван гонит». Поэтому получаешь оплеуху и так и так.

Очень много сил ушло на то, чтобы жизнь церковную упорядочить, начать открывать новые приходы и воспитать для них молодое духовенство. Часто было необходимо, чтобы священники были двуязычные, чтобы они могли служить и по-церковнославянски, и по-молдавски, потому что в районных центрах живет смешанное население — и украинское, и молдавское. Естественно, приходилось обращать внимание духовенства на необходимость проповедовать, потому что Приднестровье претерпевало принудительную атеизацию начиная с 1917 года, а правый берег, собственно молдавский — только со времен Хрущева (почти до Великой Отечественной войны этот край входил в состав Румынии). Там не было такого разгрома церквей и монастырей, религиозность больше сохранилась в народе. И молдавское духовенство привыкло: приехал, совершил Литургию, требы — и этого достаточно. А в Приднестровье надо было евангельскую проповедь начинать практически заново, прививать людям понятия, зачем нужно ходить в церковь. И на это многие священники обижались: дескать, епископ заставляет делать что-то несусветное, непонятное…

Со многими священниками, благочинными приходилось расставаться. Приезжаю я, например, в город Рыбницу — там огромный собор заложен, и на уровне цокольного этажа стройка брошена. 50–70 человек приходит в воскресный день. Ни хора, ни помощников, ни молодежи в церкви — и настоятель, приезжающий по воскресеньям с правого берега отслужить, выручку забрать и уехать. У людей уже была потеряна надежда на то, что вернется нормальная церковная жизнь, они подходили со слезами на глазах и просили: «Дайте нам настоящего батюшку!». И вот несколько лет ушло на то, чтобы хотя бы в этом цокольном помещении создать нормальную церковно-приходскую жизнь. И когда у людей посветлели глаза, когда они поверили священнику, они начали нести деньги на строительство собора, которое сейчас закончено. Этот собор теперь является украшением всего Приднестровья.

— Владыка, с точки зрения любого светского человека, зарубежная командировка — это большое благо: более комфортные условия жизни и зарплата на уровне «принимающей стороны»… А с точки зрения церковного служения назначение в Америку — что оно значит?

— Зарубежные командировки для священнослужителей — совершенно неинтересные, непривлекательные вот с этой, мирской, «экономической» точки зрения. Это утеснение и усложнение жизни. Ничего завидного с точки зрения обывателя здесь нет. Другое дело, что это церковное послушание, которое ты приемлешь, и едешь, и стараешься его исполнять добросовестно.

— Управляющий Патриаршими приходами в США по должности является настоятелем Свято-Николаевского собора города Нью-Йорка — а это храм, задуманный Патриархом Тихоном^[4], тогда епископом Северо-Американским, и построенный священномучеником Александром Хотовицким^[5]. Ты чувствуешь особую ответственность перед Богом и перед людьми, когда служишь в этом храме, работаешь в кабинете Патриарха Тихона и живешь в его квартире при соборе.

Богослужебная жизнь на Западе имеет свои особенности. Богослужение здесь — это в первую очередь служба воскресного дня, потому что в другие дни, даже праздничные, организовать богослужение достаточно сложно. Люди в Соединенных Штатах работают очень напряженно, и очень мало кто из них может позволить себе прийти в храм посреди недели. В воскресный день храм наполняется людьми, у тебя появляется много помощников,— а потом народ уезжает, и ты остаешься со всеми проблемами один на один. Вот храм и его жизнеобеспечение — освещение, отопление, ежедневное обслуживание — это все остается на твоем попечении. Потому что нанимать кого-то — не выдержит бюджет собора, а мне и двум моим помощникам, присланным из России священникам, заниматься всеми проблемами этого соборного комплекса, скажу вам, сложно.

В Америке у нас тридцать с небольшим приходов, которые разбросаны по Соединенным Штатам. И до приходов, скажем, в Сан-Франциско, Сан-Диего, на Западном побережье — шесть часов лета на самолете. И естественно, что добраться туда архиерею для решения каких-то проблем, для службы, поддержания храмового благолепия — тоже бывает не так-то просто.

Мы должны иметь общение и с Русской Зарубежной Церковью, слава Богу, что сейчас преодолен раскол. Мы ощущаем себя единой Церковью, и священники, и архиереи, служим друг у друга на приходах. Я часто слышу со стороны духовенства и мирян Русской Зарубежной Церкви вопрос: «А что дальше? Вот, свершилось объединение, воссоединение с Матерью-Церковью. А дальше?». На что мне приходится им отвечать: «А что будет дальше — зависит от нас с вами. Из Москвы командовать не будут. Варианты развития нашей дальнейшей церковной жизни мы должны определять здесь сами и предлагать нашему Священноначалию». И это тоже сложно, потому что, к сожалению, Русская Зарубежная Церковь живет во многом разобщенно, даже внутри своей юрисдикции. То есть очень часто приходы, общины живут только своим внутренним мирком, мало переживая за то, что происходит в целом с их Церковью и с Православием. Здесь сказывается, конечно, протестантский образ жизни, волей-неволей наши приходы берут пример с протестантских общин, которые существуют достаточно самоизолированно.

Таким образом, круг моих обязанностей — это мое настоятельство, общение с Патриаршими приходами, ближайшие контакты с Русской Зарубежной Церковью и со всеми другими православными юрисдикциями, которые есть в Соединенных Штатах. Это и Американская Православная Церковь, и Греческая архиепископия, и Антиохийская, Румынская, Болгарская, Албанская, и многие другие.

— Насколько православная юрисдикция верна догматам и канонам, то есть насколько сильна в ней верность Православию, настолько она близка и понятна любой другой юрисдикции. А вот чем больше та или иная Церковь подвержена протестантскому влиянию или обмирщению любого рода, тем сложнее с ней найти контакт. Греческая архиепископия, наверное, показывает наилучший пример выживаемости в Соединенных Штатах. У нее есть замечательные приходские храмы — просторные, красивые, с воскресными школами, с приходскими домами, с хорошей, крепкой семинарией, со многими монастырями — мужскими и женскими, причем это очень интересные монастыри. Приезжая туда, будто приезжаешь в Грецию, соприкасаешься со строгой уставной жизнью и вместе с тем с открытостью к паломникам, там хорошие паломнические центры при монастырях. Это пример, как может развиваться Православие в Америке.

Однако видишь, что не у всех православных юрисдикций имеется в наличии монашество, а значит, возникает проблема и с кандидатами в епископы. В Американской Православной Церкви большая часть епископата — это люди, перешедшие из других конфессий. Естественно, что они пришли в Церковь со своим грузом впечатлений, представлений, часто далеких от Православия.

— В последнее время в России очень остро стоит вопрос о межнациональных отношениях. Вы служите в Америке — многонациональной стране, где, как нам кажется, найден определенный баланс в этой области. Есть ли в Америке то, чему стоило бы поучиться?

— Экономический уровень жизни в Соединенных Штатах намного выше, чем в России. Наша ситуация усугубляется крайней бедностью на окраинах, порой совершенно невыносимыми условиями жизни. И вместе с тем идеализировать положение дел в Соединенных Штатах я не хочу. В Америке, скажем, могут проходить многотысячные манифестации, люди могут свободно выражать свое мнение, выступать против чего-либо,— но правительство на это часто совершенно никак не реагирует: «Вы хотите высказаться? Говорите, у нас Америка, у нас демократия. Но власть будет выдерживать свою государственную позицию». И это ясно видно и понятно. И проблемы здесь есть, как и в любом другом государстве, в том числе и межнациональные. Причем даже по своему малому опыту я могу сказать, что русские не относятся к числу тех народов, которые более всего в Америке получают преференций.

Подлинная демократия или, лучше сказать, подлинная свобода, о которой порой мечтается, на Земле невозможна. Подлинная свобода может быть только во Христе, как сказал Господь: и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).