Один из белых платочков.
Беседа с Галиной Александровной Пыльневой

Галина Пыльнева

— сам облик моей собеседницы напомнил эти строки Александра Солодовникова, написанные в 60-е годы. К сожалению, Галина Александровна Пыльнева наотрез отказалась фотографироваться, мотивируя это, в частности, тем, что в ее жизни нет ничего особо примечательного. Как сказать! Многолетнее общение с ныне канонизированными Глинскими старцами, переписка с архиепископом Ярославским и Ростовским Михеем (Хархаровым). Еще — около десятка книг, автором и составителем которых она является, множество журнальных публикаций. И — верность Церкви в самые трудные годы.

Произведения Галины Александровны хорошо знакомы православным читателям: «В Лавре преподобного Сергия», «Глинская мозаика», «Никола милостивый», «Советы опытных духовников» и др.

Галина Александровна родилась в 1936 году в Москве. В 1958 году окончила Московский текстильный институт. Работала художником-прикладником в отделе реставрации памятников при Моспроекте. С 1992 года — на пенсии.

— Галина Александровна, Вы пришли к вере в годы гонений, когда такой выбор сделать было, наверное, очень непросто. Как люди сохраняли веру в ту эпоху?

— Я к вере не приходила в том смысле, что с малолетства росла среди верующих. Я родилась в распавшейся семье, и меня воспитывала бабушка, а потом, со школьных лет — тетушки, сестры отца, Дарья Ильинична и Евдокия Ильинична. Они окончили медицинский техникум и работали медсестрами.

Главное, что было в моей жизни, это встречи с хорошими людьми. Эти встречи определяли всё — и в воспитании, и в характере. Как хранили веру в те годы? Хранили. Именно хранили, дорожили верой. Мои тетушки жили с убеждением, что вера — это самое важное, главная ценность. Но очень трудно было наладить общение, создать то, что мы называем средой, потому что люди были очень замкнуты, боялись друг друга. И я помню первые свои годы у тетушек… Они разговаривали вполголоса, оберегая меня, чтобы я этого не слышала. Я делала вид, что сплю, но мне, конечно, было интересно, о чем они говорят — в детстве всё интересно. И они говорили: у такой-то мужа взяли, у такой-то брата, у кого-то сослуживца… Люди исчезали, чаще всего по ночам, и я чувствовала, какое напряжение было у тетушек, особенно ночью, если какие-то стуки, звук подъезжающей машины… Сразу напрягались так, в окно смотрели… Ждали всё. В такое время поумнеешь быстро и соображать будешь четко: что можно говорить, чего нельзя говорить, что можно спросить, чего лучше не спрашивать.

Если говорить о том, как с верой было у нас в семье… Бабушка моя по отцу была верующая, и мой отец, конечно, знал это, не мог не знать. И вот он бабушке сказал совершенно четко: «Ты, мать, ходишь сама по церквам — ходи, я тебе не запрещаю. Но ребенка мне не порть». Я еще подумала: как это он своей матери может что-то запретить?

Но иногда попадалось что-нибудь настоящее, даже дореволюционные журналы, «Душеполезное чтение» например. Но в таком состоянии, что возьмешь его в руки и боишься листок перевернуть. Потому что всё это скрывалось, мокло под дождями где-то на чердаке, потом летом жарилось на солнце… Прикоснуться к листу страшно — вдруг превратится в труху! Но даже это давалось строго секретно: «Ильинична, ты никому, ни за что…». А тетушка знала, что я любила читать с детства, и старалась мне найти подходящую литературу, где только могла. И Бог давал такую возможность. Но истинная встреча с Церковью — все-таки не через книги, а через само богослужение.

— Вы говорите, что прихожане были в основном деревенские, малограмотные. А в письмах архиепископа Михея (Хархарова), которые Вы любезно предоставили нашему журналу для публикации, описывается очень интенсивная, несмотря на гонения, духовная жизнь именно в среде интеллигенции питерской. Люди даже в будни шли к ранней обедне, потом на работу, а с работы — на вечернюю службу. Но он описывает более ранний период: конец 1920-х — начало 1930-х годов.

— Это было и в Питере, и в Москве — здесь дело не в городе, а во времени. В Москве было то же самое при Патриархе Тихоне. Здесь тоже был очень большой духовный подъем среди интеллигенции, было много братств. Но это раньше, до пика этих репрессий, расстрелов. В пору моего детства всё уже было по-другому. Тех, кого владыка Михей мог помнить, их уже просто не было: кого посадили, кого сослали. Затем война. На войну ушли, кто еще оставался. И ходили в церковь бабушки, потому что молодых не было. А потом, молодые многие боялись. Это был просто физический страх после всего того, что пережили их родители. Я помню, у нас в церкви служил священник старенький-старенький, совсем древний. Действительно, очень мало было тех, кто уцелел.

— Ну, это естественно. Не то что где-то в школе, а и раньше, даже когда собственный родитель спрашивал. Он как-то пришел — а нас с бабушкой нет, мы в церкви. Потом, когда вернулись, спрашивает меня, где были. Я говорю: «Гуляли». Мне было не больше четырех лет, и я бы этого не запомнила, если бы бабушка тетушкам не рассказала. Вот, говорит, какие дети-то нынче пошли, я ведь ей ничего не наказывала… Сама — хоть ты что, ни добром, ни таской, ни лаской — гуляли, и всё.

— А крестик в школу не боялись надевать?

— Ну, крестик я носила всегда. Но только не на шее, а прикалывала к рубашке. Потому что и за шиворот могли залезть… С этим приходилось мириться.

— И в комсомол пришлось вступить?

— Нет. Интересный был такой момент… Хоть не было ни литературы, ни среды, которая бы как-то учила, наставляла, но… Бог Сам помогал. Помню, шла как-то вечером Великим постом из школы. А у нас перед Рождеством и перед Пасхой в школе всегда устраивали атеистические чтения, всегда. И я, грешная, не любила свою классную руководительницу Надежду Степановну, потому что она всё это делала не для галочки, а от души, очень старалась в этом плане. И вот, я иду и думаю: Надежда Степановна может сказать про меня директору, потому что местечко небольшое, и церковь одна, и слухи могли дойти. И стало мне как-то не по себе. И вспомнилась строка из Евангелия: дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить ни противостоять все, противящиеся вам (Лк. 21, 15). И я думаю: «Вот, мне это надо, Господи, Ты мне это дай». И потом, действительно, бывали случаи, когда мне приходилось защищаться именно языком. Вот и с комсомолом так. Стали ко мне приставать, чтобы вступала. Я говорю: «Ведь комсомол — это передовой отряд молодежи?» — «Конечно, передовой».— «Он должен вести за собой массы?» — «Конечно, должен».— «Как же он их поведет, если все будут в передовом отряде? Вот я и буду массой, а вы меня поведете». Ну и на какое-то время отставали.

— Одна из Ваших книг посвящена Троице-Сергиевой Лавре. Когда Вы туда стали ездить?

— В 1946 году, как раз ее открыли — мне было десять лет. А о том, что ее открыли, мы узнали потому, что тетушки ездили к своему духовнику, который был насельником Зосимовой пустыни, расположенной сравнительно недалеко от Лавры и относившейся к Лавре. Лавру окружало несколько таких монастырей-пустынь, скитов, где жили люди, которых тяготило многолюдство в Лавре. И они хотели тихой, сосредоточенной жизни. Время от времени они, конечно, приходили в Лавру на богослужение, а так жили с сознанием того, что душой они у Преподобного, а обстоятельства жизни выбрали по склонности характера.

Потом я окончила школу. Жили мы тогда в Лосинке. Сейчас это Москва, а тогда была северная окраина Москвы. В 1954 году я впервые поехала в Глинскую пустынь — с тетушкой. Сейчас о Глинской тоже стали много писать, она возродилась, а тогда там была полная разруха — до такой степени, что только один храмик уцелел. Но самое удивительное, что там уцелели люди, которые сохранили духовную преемственность еще с того времени, когда там был расцвет духовной жизни — не о внешнем великолепии речь, а именно о духовной жизни.

— Дореволюционные еще монахи?

— Да, тех времен. Из них я знала особенно близко трех старцев: настоятеля, отца Серафима (Амелина), духовника обители отца Серафима (Романцова) и отца Андроника (Лукаша). Все трое теперь уже канонизированы. Вот, ездили вроде к ним сравнительно недавно — и они уже в числе преподобных! Правда, местночтимых пока… ну, а там уж… как получится. Так что вот эти старцы — и в Лавре, и Глинские — давали представление о том, что такое духовная жизнь и что такое настоящая святость. Даже не в образе жизни дело, потому что его практически не было видно… Общий строй, настроенность давали опытное представление о том, что такое духовная жизнь. Когда общаешься с людьми святыми, самое удивительное то, что от них веет миром души. Никакого смущения, никакой раздражительности, никакой экспрессии даже, а тот удивительный мир души, который полностью игнорирует всевозможные сомнения, смущения… Это очень трудно передать, но если человек сам этого не чувствовал, ему это невозможно даже себе представить.

— Галина Александровна, а кроме Лавры, кроме Глинской пустыни, Вы ездили еще куда-нибудь в паломнические поездки?

— Ну, для москвичей поездка в Лавру — это и паломничеством назвать нельзя, просто сел и поехал. В Лавру я, когда уже работала, ездила каждую субботу. Ночевали прямо на полу в Трапезном храме. Там внизу котельная, и пол теплый. Постелешь газету, пальтишком накроешься, сумку под голову — вот и все удобства. Когда Лавру открыли в 1946 году — потянулся народ моментально. И ведь нигде не сообщали об этом, но «сарафанное радио» сработало — и каждый уголок был полон паломниками. А летом мы ночевали просто на голой земле. Тогда был открыт только Успенский собор, а уж потом и другие. Везде груды кирпича, всё нужно было восстанавливать, отстраивать заново… Даже Патриарху негде было остановиться: он, когда приезжал, останавливался в частном доме. А наместник, архимандрит Гурий, первое время просто жил в Москве и приезжал первой электричкой. И всё равно люди шли, и было так ощутимо желание пообщаться. Даже не знаешь никого, но вот ощущаешь, что православные люди есть, вера есть, молиться можно, и такое ощущение единства всей Церкви, какого потом уже не стало, несмотря на то, что всё привели в благолепный вид. Бывало, идешь, смотришь: здесь люди поют стихиры, там читают акафист, там молятся — кто по молитвослову, кто так. В общем, было очень большое воодушевление.

На каникулах институтских я ездила в Глинскую пустынь каждое лето, все пять лет. Больше всего там было москвичей и питерцев — это был самый непоседливый народ, самый заинтересованный. Ну и украинцы из местных в Глинской бывали, конечно.

Ездила на Соловки, когда там еще ничего не было, мне просто хотелось увидеть эти места. На Валааме два раза была, когда там только начала возрождаться монашеская жизнь. Несколько раз в Оптину пустынь ездила, когда еще и монастыря не было. Иногда к Тихону Калужскому ездила. В Почаеве я была два раза — это уже после перестройки, уже было значительно спокойнее. А в Киево-Печерской Лавре я была, когда собирались ее закрывать. Было очень напряженное время. Собственно, Верхняя Лавра и сейчас в ведении музея, но они теперь иногда разрешают служить в Трапезном храме. А тогда был один только Крестовоздвиженский храм. И небольшая группка людей, которые там жили. Ощущение такое, как на пороховой бочке — вот-вот закроют. Потом действительно закрыли. Это было уже при Хрущеве. А сейчас можно совершенно свободно приехать, везде ходить, в пещеры спуститься. Вот когда закрыли, при Хрущеве, тогда были только экскурсии. Не очень хотелось ехать туда.

— А в Москве Вы как-то ощутили хрущевские гонения?

— Дело в том, что в Москве, в любой период — даже самых страшных гонений, еще до Хрущева,— было храмов больше, чем где бы то ни было. Ни в Питере, ни в Киеве, ни в каких других городах столько храмов не было. И я не могу на себе заметить в те годы какого-то особого давления — может быть, просто потому, что я из себя ничего не представляла. Вот когда священника, допустим, переводили с места на место, лишали регистрации, он и члены его семьи, естественно, не могли не заметить гонений. А обычные, простые люди могли и не заметить. Ну вот, правда, взорвали церковь, куда митрополит Николай (Ярушевич) чаще всего приезжал служить. Это была действующая церковь, ее взорвали. И взорвали храм на Калужской площади, недействующий, там был какой-то клуб, что ли, не помню. Сейчас там построили новый храм, рядом с этим местом. Подальше от Москвы это всё, наверное, было заметнее.

— Кем Вы работали? На работе у Вас не было неприятностей из-за веры?

— Я окончила факультет прикладного искусства, и профессия у меня по диплому художник-прикладник. Работала на производстве, на фабрике, потом в мастерской при Моспроекте, по реставрации памятников. У нас там такие хорошие люди были, культурные, очень увлеченные своим делом. Никаких склок, сплетен, никаких лишних разговоров не было. И никогда особенно не допытывались. Может быть, догадывались. Даже скорее всего — догадывались. Но Москва все-таки очень удобное в этом отношении место. Я совершенно свободно могла попасть на раннюю Литургию и потом поехать на работу. И даже когда у нас горел план — а планы у нас всегда горели, и в конце концов сгорели — и на работу в выходные приходилось ходить, я старалась никогда не подводить коллег. А сложности какие в этом отношении были — ну, это личного характера. Например, хочу я в Лавру поехать на праздник, допустим на Рождество. А утром — на работу. Опять, это мое дело. Я провожу там ночь, утром приезжаю. Да еще, когда я на производстве работала, там надо было на работу к 8.00! Ну, я могла только часть Литургии простоять и приезжала на работу. И старалась больше ходить, потому что если сядешь — спать хочется, а когда ходишь — вроде ничего. Но это уже — дело личного усердия. Ну, думали не думали, замечали не замечали, но мне впрямую не говорили никогда ничего. Только однажды одна сотрудница, которая, видимо, что-то замечала в связи с постами, меня так с подтекстом спрашивает о какой-то еде: «А Вам этого, наверное, нельзя?». Я говорю: «Мне? Да мне всё можно! Только не всё полезно». Думаю про себя: наверняка она апостола Павла не читала и не догадается, что я его цитирую. Но она мне больше ничего такого не говорила. А вообще, и с начальниками, и с сотрудниками везде отношения были хорошие.

— Галина Александровна, а когда Вы начали писать?

— Прежде всего, хочу сказать, что никаким писателем я себя не считаю. То, что я пишу, это долг памяти перед людьми, которых я знала. Я писала, когда хотелось о ком-то вспомнить или что-то вспомнить. Ну вот, например, о Лавре преподобного Сергия в разные годы, из чего потом возникла книга. Потом о Глинской пустыни… Мне хотелось, прежде всего, выразить благодарность людям, с которыми довелось встретиться.

Писать я начала, когда вышла на пенсию, в 1992 году. Кажется, первое, что появилось,— это книга «Толкования на паремии». Меня очень интересовали паремии, и я долго не могла найти материал о них. Потом уже мне подсказал владыка Михей (Хархаров), в те годы — просто священник в какой-то деревеньке, что есть толкование паремий у владыки Виссариона (Нечаева). Я выписала оттуда всё, что относится к двунадесятым праздникам, книжечку эту издал Сретенский монастырь.

Есть еще у меня сборничек рассказов разных людей о помощи Божией Матери «Всемилостивая». Потом сборник «Их молитва была услышана», где собраны самые интересные случаи, когда помогала молитва. Еще один сборник назывался «Весна постная» — по неделям Великого поста, все материалы, какие мне удалось найти. Была у меня небольшая книжечка воспоминаний о моем духовнике: «Воспоминания о старце Зосимовой пустыни иеросхимонахе Иннокентии».

— Сейчас работаете над чем-нибудь?

— Может быть, напишу по своим письмам, воспоминаниям о людях, с которыми доводилось встречаться. Еще у меня был сборник «Христос воскресе!», изданный к Пасхе 1995 года. Обычно такие пасхальные сборники — это какие-нибудь кулинарные рецепты, советы… А мне хотелось собрать рассказы о том, как праздновали и празднуют Пасху в самых разных условиях и обстоятельствах, причем иногда в трагических. Сейчас я его дополнила, набралось довольно много материалов — в дополнение к тому, что уже вышло. Я эти материалы недавно отдала отцу Артемию Владимирову. Не знаю, что будет, мне хотелось бы, чтобы этот пасхальный сборник был переиздан в расширенном виде.

Когда я прощалась с Галиной Александровной, она вновь выразила сомнение в том, что о ней, о ее жизни надо писать: «Ничего особенно интересного во мне нет, жила как все». Не как все. Все в это время маршировали колоннами к научно предсказанному светлому будущему и потешались над дремучими невеждами, верившими не в коммунизм, а в Бога. Юная Галя Пыльнева сделала иной выбор — она просто и тихо присоединилась к тем «белым платочкам», которые, по сути, сохранили Церковь в безбожное время. И не изменила своему выбору на протяжении всей жизни. Низкий поклон им всем, женам-мироносицам ХХ века.