Как говорить с близкими о вере?

Есть одна проблема, с которой сталкивается едва ли не каждый православный христианин. У нас, верующих, есть неверующие родственники и друзья. Нам горестно сознавать, что эти дорогие нам люди отделены от нас непроходимой стеной, притом в самом главном. Порой мы пытаемся эту стену разрушить, но желаемого результата в большинстве случаев не достигаем. Почему? Ведь нами двигают самые лучшие намерения: мы обрели Радость, и нам хочется, чтобы то же произошло с нашими близкими и дорогими. А они, эти близкие и дорогие, вдруг упираются, говорят совсем не то, что мы хотим от них услышать, и к вере не приближаются ни на йоту. То ли потому, что они такие упрямые, то ли потому, что мы говорим не так, как надо. А как надо? И надо ли вообще? Зависит ли чья-то судьба, чье-то обращение от того, как — хорошо или плохо, удачно или неудачно — говорим с ними о вере мы?.. Впрочем, в иных ситуациях такие разговоры возникают с неизбежностью — когда «линия раздела» проходит между детьми и родителями, между супругами, между братьями и сестрами. Между близкими друзьями, наконец. Какими быть, как себя вести, чтоб разговор, пусть даже и спор не перерос в конфликт, а конфликт — во взаимное неприятие? Сначала познакомимся с несколькими человеческими историями, а потом попробуем сделать какие-то выводы. По вполне понятным причинам наши респонденты на сей раз (что, в общем, для нашего журнала нетипично) останутся анонимными.

Фото прот. Игоря Пчелинцева

Одно время я не сообщала мужу, что иду в храм, чтобы не раздражать его, просто собиралась и уходила. Но куда еще можно идти в воскресенье в восемь утра? Разумеется, он все понимал, и, мне кажется, это его еще больше злило. Я стала говорить, что пойду в церковь, но в ответ слышала: «Делать, что ли, нечего? Лучше бы нормальный обед приготовила». Это еще в лучшем случае.

Практически та же ситуация — в семье моей сестры. Мы с нею пришли в Церковь вместе, и мужья наши в неприятии этого факта объединились. Муж сестры, как и мой, грозился выбросить из дома иконы, потому что они мешают и портят интерьер. До недавнего времени любое совместное праздничное застолье наших семей через пять минут перетекало в богохульство, в охаивание православной веры, в насмешки над нашим с сестрой образом жизни, над нашей глупостью, позволяющей наживаться хитрым попам... Сейчас мужья немного успокоились: или поняли, что «умнеть» мы не собираемся, или просто надоела им эта тема.

Особенно болезненной нашу проблему делает еще вот что: мы обе не могли не привести в храм своих детей. Конечно, они причащаются, моя Оля (она старше своего двоюродного братишки) недавно впервые исповедовалась, и для нас обеих это было очень большим и светлым событием. Но уводить дочку из дома в храм мне приходится чуть ли не тайком (не только от папы, но и от бабушки, то есть свекрови), а что касается моего племянника — после каждого посещения храма и воскресной школы его папа (мой, соответственно, зять) тщательно промывает сыну мозги, причем в выражениях не стесняется и о мамином авторитете не заботится нисколько.

Вы спрашиваете, как говорить с близкими о вере? А для меня вопрос стоит иначе: как защитить свою веру от поругания — не где-нибудь, а в моей собственной семье? Хулу на меня я могу стерпеть, лишь бы только лишний раз не обострять ситуацию. Но если я слышу хулу на Бога — я должна очень четко этому воспротивиться, очень внятно сказать «нет». Остановить человека так, чтобы он все понял и больше ничего подобного говорить не смел. Но у меня не получается. Почему? Почему я теряюсь и не могу найти слова?

Да, в отношении мужа к христианству есть и моя доля вины. Я человек не красноречивый, говорить так, чтобы все вокруг заслушались, не умею и, по правде сказать, не так уж хорошо знаю Священное Писание, Предание, историю Церкви, богослужение, наконец.

Муж намеренно задает мне агрессивные, провокационные вопросы: хочет доказать, что я сама не знаю, во что верю. Я знаю, во что верю! Но я не научилась об этом говорить. Наверное, надо учиться. Но, с другой стороны, будь я хоть профессором богословия, вряд ли это изменило бы ситуацию. Бесполезно доказывать, что вне Церкви нет спасения — человеку, который вообще не верит в посмертную жизнь.

Все же какие-то сдвиги есть. Вчера дождалась, пока он заснет, встала перед образами читать молитвы и Псалтирь. А муж проснулся и заглянул в ту комнату, где я молилась. Я сжалась: обычно он в таких случаях начинает меня пародировать, может и нецензурное что-нибудь сказать, а потом выходит, громко хлопая дверью. На удивление, в этот раз ничего не сказал и дверь закрыл тихо. Может быть, по моим молитвам?

* * *

— Каждое воскресное утро я и мой младший сын спешим в храм. Стараемся не опаздывать на службу, ведь Алеша — алтарник. Когда мы начали сюда ходить, ему было восемь лет, сейчас четырнадцать. Пока ходим вдвоем, без папы.

Знаю, что во многих семьях такая ситуация, когда жена в храм ходит, а муж — нет, порождает проблемы, а нередко и серьезные конфликты. Слава Богу, теперь у нас с этим все благополучно. Муж, хоть и остается по воскресеньям дома, к нашей вере относится уважительно, и я очень благодарна ему за это. Но получилось так не сразу.

Раньше у нас в семье мои посещения храма, попытки говорить с мужем о вере назывались «новая Наташкина блажь». Сказано было не мне, а моей подруге, которая мне эти слова передала. Муж тогда сказал: «Моя Наталья раньше в партию играла, теперь нашла себе очередную игрушку. Надеюсь, скоро пройдет». Я и вправду с молодых лет была комсомольской активисткой, потом вступила в партию... Причем все это было отнюдь не из карьерных соображений, и даже не от избытка «идейности», нет! Мне просто хотелось работать с людьми, быть с ними, что-то для них делать. Потом, естественно, наступило разочарование во всей этой «деятельности». И муж поначалу воспринял мое воцерковление именно в такой плоскости — тем более, что сам он не был особо верующим. Он наполовину русский, наполовину азербайджанец, но его родители не были ни христианами, ни мусульманами. Когда мы поженились, он не относил себя ни к какой религии. Я предложила ему креститься, потому что сама была крещена еще в детстве. Муж сказал: «Хорошо, будем с тобой вроде как одной веры». Но, как, увы, нередко бывает, за крещением не последовало никакого дальнейшего продвижения по этому пути.

Когда я с сыном начала в воскресные дни ходить в храм, муж поначалу выражал неудовольствие: «Обязательно сегодня, что ли?». Я старалась объяснить ему, почему это обязательно. Слава Богу, он человек интеллигентный, воспитанный, кулаком по столу не стучал и истерик не закатывал. Но какое-то неприятие поначалу все равно ощущалось. Конечно, он по воскресеньям хотел меня и Алешу видеть дома.

Потом муж увидел, что это не «новая блажь», что все это очень серьезно. Не мне об этом судить, но, может быть, он замечал, что я в чем-то менялась к лучшему. Уж в одном точно изменилась: бросила курить, чего раньше сделать никак не могла. Он видел, что «блажь» не проходит, и что воцерковление мне во благо.

И это, наверное, главное. Не как о вере говорить, а каким быть, чтоб близкий человек поверил: то, что с тобой происходит — благо. А говорить надо — терпеливо. Человек зрелого возраста не может обратиться за два дня. Нужно время. Время и дела. К счастью, у нас в приходе добрые дела делаются.

Как и любому отцу, моему мужу интересно видеть успехи сына, поэтому он вместе со мной приходил на спектакли, которые мы подготавливали к праздникам в воскресной школе. И видел там других родителей, наших прихожан — интеллигентных, умных, вполне современных людей, а вовсе не каких-то темных, отсталых старушек. И вот, я вижу, что он все больше интересуется Православием, задает разные вопросы. Почему католических священников называют «святой отец», а православных — нет? Можно ли обращаться к Всевышнему «своими словами» или только теми молитвами, которые даны в молитвослове? Какова посмертная участь людей некрещеных? Могут ли православные за них молиться? Не всегда я могу ответить, в таких случаях он говорит: «Спроси батюшку». Я так и делаю. Батюшка наш по воскресеньям ведет в храме лекторий. Полученными на лекциях знаниями стараюсь поделиться с мужем. Дома говорю: «А мы сегодня разбирали такое-то послание апостола Павла. Знаешь, оказывается, вот это слово и вот это выражение в древности имели такой-то смысл...». И муж мой пересказ слушает заинтересованно! И книги читает, которые я приношу из храмовой библиотеки — как ни мало у него времени на чтение вообще.

Однажды наш папа зашел за сыном в воскресную школу, увидел, как учительницы мучаются со старым компьютером, и подарил школе новый компьютер и принтер.

Иногда мой муж говорит: «Меня в Церковь грехи не пускают». Я стараюсь убедить его в том, что это отговорка: Церковь не для праведников, а для грешников, Господь принимает всех искренне кающихся. Муж понимает, что надо исповедаться, но... Это очень серьезная проблема — первая исповедь. Все, кто воцерковлялся во взрослом возрасте, знают, что это такое, через какой рубеж нужно перейти. Я пытаюсь объяснить, как могу, что всем это поначалу невероятно трудно, но другие ведь с этим справлялись, справится и он.

Да, пока муж приходит в храм редко — только на Рождество и Пасху. Но, тем не менее, к моей вере он относится с пониманием и уважением. Я благодарна Богу за то, что мне достался такой понимающий муж, и мне остается только молиться, чтобы Господь и его в Свою Церковь привел. Я завидую тем нашим прихожанам, которые приходят на Литургию всей семьей. Дай Бог, чтобы и мы однажды стали «малой церковью» и подошли к Чаше со Святыми Дарами все вместе.

* * *

— Как говорить с близкими о вере? Не знаю. На мой субъективный взгляд, нам, мирянам, вообще не надо спешить миссионерствовать. Не наше это дело. Думаю так даже не потому, что моя единственная миссионерская потуга (попытка отвратить от неопятидесятничества подругу, попавшую в эту секту) оказалась безуспешной и закончилась разрывом отношений. Мне кажется, что в основе такого рода дерзаний — надежд привести к вере наших неверующих близких — лежит не только забота об их душах, но и неосознанная гордыня. С чего мы, собственно, взяли, что именно мы, со всеми нашими несовершенствами, можем стать орудием чьего-то спасения? Кто посылал нас на проповедь?

«А Кто посылал апостолов?» — возразила мне на это одна верующая женщина. Не могу разделить ее благочестивого энтузиазма. Апостолов послал на проповедь Господь, и само слово «апостол» означает «посланник». Скажут: но ведь не одни апостолы проповедовали; христианство не распространялось бы с такой скоростью по всей ойкумене, если бы обретавшие веру христиане первых веков не проповедовали тоже. Однако для того, чтобы проповедь современных мирян была успешной, мы и жить должны так, как первые христиане, чего большинство из нас, очевидно, не делает. В Писании сказано: Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? <...> Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва? (Иак. 2, 14, 20).

Что касается моей подруги... Какое-то время мы спорили до хрипоты, потом решили вероучительных вопросов не касаться. Но все равно периодически касались, причем подруга стихийно старалась строить нашу дискуссию по алгоритму, описанному диаконом Андреем Кураевым: когда грехи православных противопоставляются добродетелям баптистов. Я со своей стороны пыталась удержать спор в рамках сравнения вероучений, причем сама тоже далеко не всегда проявляла терпение и такт. К примеру, речь заходила о каком-нибудь месте в Священном Писании, и я говорила, что святитель Иоанн Златоуст толкует данный текст так-то и так-то. В ответ слышала: «Ну и что теперь? Мало ли, кто там как истолкует? А я считаю, что этот стих надо понимать вот так». В подобных случаях я не могла удержаться от усмешки. Конечно, трудно в такой ситуации не улыбнуться, но вот, пишу сейчас об этом и думаю: а мне бы понравилось, если бы друзья иронически улыбались, когда я говорю о своих религиозных убеждениях? Все это приводило к трениям, взаимным недовольствам. В конце концов, я однажды вспылила (надоело слушать всякую чушь о православных священниках) и предложила расстаться. Подруга в секте по сей день, туда же привела троих своих детей.

В общем, не умею я говорить с близкими о вере... А может быть, надо научиться? Может быть, я просто оправдываю свое неумение тем, с чего здесь начала?

* * *

— Не так нужно ставить вопрос. Не в том он состоит, умеем ли мы говорить с близкими о вере, а в том, умеем ли мы понимать наших ближних, даже самых близких.

На 73-м году жизни моей мамы я предложил ей креститься. Она согласилась, причем я сразу понял: она давно ждала, что я ей это предложу. Ждала, потому что чувствовала необходимость, даже какой-то свой долг это сделать. Но чувство необходимости и активное желание — разные вещи. Активного желания не было, был страх: «А мы с тобой вместе там, в церкви, будем? Ты все время рядом будешь?..». Я нашел пожилого — близкого маме по возрасту — священника, который, по моему разумению, должен был очень хорошо, умиротворяюще на нее подействовать. Все прошло благополучно, батюшка поздравил новокрещеную христианку, подарил ей молитвослов, посоветовал почаще бывать в храме. Но на обратном пути мама выглядела, скорее, обескураженной и растерянной, чем счастливой, и несколько раз повторила: «Не знаю, стоило ли мне это делать... Нет у меня уверенности, что я правильно поступила...».

Это было уже несколько лет назад, и активного стремления к воцерковлению мама так и не проявила. В храм не ходит. Молится ли дома? Может быть, и молится както по-своему, про себя, но подаренного молитвослова не открывает. Однажды сказала: «Не получится из меня верующая. Поздно. Жизнь прожита иначе. Не переделаться». Я знаю людей, впервые перешагнувших порог храма и в более позднем возрасте... Но кто может сказать, чем они отличаются от нее? Один Господь ведает, почему это происходит с одним человеком и не происходит с другим.

Я приношу ей книги, епархиальную газету, журнал, она это выборочно читает, говорит, что ей интересно, а интерес все-таки о многом свидетельствует. Но сам разговора о вере с нею не завожу. Мне не хочется, неловко, дискомфортно говорить с нею о вере. Да и она тоже не тянется к таким разговорам. Дело еще и в том, что мы не привыкли к откровенности. Я подсознательно защищаю свой мир от нее, а она закрывает свою внутреннюю жизнь от меня. У нас хорошие, теплые отношения, ведь я уже давно — ее единственная опора и защита. Но вместе с тем мы существуем в каких-то параллельных мирах. Она считает, что я никогда не пойму ее. А пойму ли я ее, в самом деле? Много ли я о ней знаю... зная практически все?

Мне представляется, что когда человеку за семьдесят — ему должно быть уже не до сомнений, не до метаний. Это ведь как на войне — атеистов не бывает. Но мнето самому пока еще не за семьдесят... И могу ли я на самом деле понять человека, перешагнувшего уже этот рубеж?

Я говорю себе, что не хочу ничего ей навязывать, а на самом деле я не хочу создавать проблемы себе. Мне гораздо проще сходить в храм одному, чем с нею. Гораздо проще молиться так, чтобы она этого не видела и не слышала, чем предложить помолиться вместе. Если бы между нами не было отчуждения, если бы не было моей гордости и эгоизма — все было бы иначе, и вообще не было бы такой проблемы — как говорить о вере. Оно само бы говорилось...

* * *

Я пыталась говорить о вере с человеком, который очень много для меня значит и очень много мне дал. И у меня не получилось, хуже того — наши отношения дали трещину из-за этого.

Она вошла в мою жизнь давно — в предыдущую геологическую эпоху. Мое психологическое состояние в те годы можно было охарактеризовать как кризисное, и мне очень нужна была умная любовь. Не бабья жалость, не фальшивая задушевность, смешанная с плохо скрываемым любопытством, не поучения в стиле женского ликбеза, не покровительство, которое нам бессознательно предлагают многие, нет — именно она, лишенная сентиментальности, трезвая, умная, внимательная любовь. Как я догадалась, что даст мне ее — не кто-то другой, а именно эта женщина? До сих пор не понимаю. Мы не были знакомы близко. Я знала, что ее зовут Ирина, что она на несколько лет старше меня, немного знала ее семью. И чем она занимается — тоже знала, конечно. И вот, я подошла к ней в коридоре — в нашем здании было много офисов и один коридор на всех — и спросила: «Можно мне с вами поговорить?». И мы начали говорить, и проговорили много лет — много о чем, но главным образом почему-то — обо мне.

Многое из того, что говорила мне Ирина, сказал бы настоящий, умный священник, духовник — если бы судьба распорядилась иначе, и он бы встретился мне в те годы.

Например: «Ты должна понимать, что с тобой сейчас происходит. Ты открываешь свою греховность. Долгие годы ты бессознательно идеализировала и романтически возвышала себя — а теперь вот увидела, что представляешь собой на самом деле. И у тебя от этого шок. Ты не знаешь, как относиться к себе теперь, потому что тебя, как и всех нас, не научили грамотно к себе относиться. Ты знакома с христианской литературой — ты понимаешь, что такое грехопадение? Читала, что наша природа поражена грехом?»

Судьба развела нас с Ириной, она уехала жить в другую страну. Однако нас — а верней, меня — выручил вошедший в жизнь интернет. Если бы не ее письма...

Если бы не ее письма, я, возможно, и не дошла бы до Церкви. Я шла к Евхаристии, поддерживаемая Ириной. Но вот грустный парадокс: сама она так и не пришла к Чаше Христовой — ни удары, ни потери, ни тяжелая, мучительная болезнь (фактически — инвалидность), ни, наконец, подступающий под горло возраст ее к этому не привели. Глубокая, богатая, талантливая натура не нашла в своих глубинах отклика Христу. Любившая и спасшая своей любовью многих, не смогла полюбить Того, Кто есть Любовь.

Почему? Не знаю. Винить себя?.. Да, наверное, надо винить себя. Не в том, что не обратила, нет — этот вопрос решается на ином, как говорится, уровне, и вряд ли моя персона могла играть здесь заметную роль.

Винить себя надо, наверное, в том, что в моем электронном ящике не стало ее писем, и что я не помогаю ей сегодня так, как она вчера помогала мне.

Но, коли так — почему же именно здесь между нами что-то хрустнуло? Судя по ее коротким и нервным письмам, написанным в момент очередного маленького конфликта (конфликты вспыхивали, но гасились взаимными извинениями — нам все-таки не хотелось терять друг друга) — потому что я категорически настаивала на своем и весьма горячо, возможно, агрессивно доказывала ей, что она неправа.

Ну а как иначе?.. Что еще можно сказать человеку, произносящему такие вещи: «Булгаковский Иешуа нравится мне гораздо больше евангельского Христа. Это, по крайней мере, целостный образ, а от Нового Завета у меня не остается определенного впечатления — там все очень противоречиво и странно...»

Или: «Христианство, как, впрочем, и любая другая религия, настораживает меня тем, что предписывает человеку определенный кодекс поведения, обещая при этом награду либо кару. Это несвобода. Я ее не приемлю».

Я тут же бросалась в бой — и неосознанно переходила какую-то заповедную черту. Именно после этого Ира вспыхивала: «Рассказывай, пожалуйста, мне о своей жизни, мне это интересно. Но, ради всего святого, не пытайся переделывать меня!»

Я обещаю не пытаться ее переделать, но не могу успокоиться. Мне действительно непонятен этот глубокий отказ Богу в доверии. «Я не могу молиться, потому что я не понимаю, Кому молюсь. Я не чувствую Его. У меня нет никакого с Ним контакта». Следует, однако, заметить: местоимения, относящиеся ко Всевышнему, она всегда пишет с прописной буквы. В этом тоже сказывается культура. Только культура или что-то еще? Я хорошо помню момент, когда сквозь темные тучи пробился вдруг тонкий луч: «Ты, наверное, права. Мне просто нужно понять, что это — есть, и что оно — радостно».

Конечно, она нуждается в помощи! А я не могу ей помочь. То, что я написала выше, верно — не человек человека обращает, но Сам Господь. Следует ли, однако, из этого, что мы не можем, не должны помогать? Церкви бы не было, если бы люди на протяжении тысячелетий не помогали друг другу обратиться, а началась эта помощь с апостолов...

Впрочем, стоп — здесь важно разобраться, чего именно я хочу. Я хочу помочь другу? Именно из-за этого желания я вспыхиваю и переступаю ту самую черту, границу личности? Вряд ли можно так вспыхнуть от любви к ближнему. Так вспыхнуть можно только от агрессии. От неосознанного стремления — не просто защитить что-то свое, а именно завоевать соседнюю вселенную, хотя бы в чем-то подчинить ее себе... Или, по выражению Ирины, — переделать.

Кто-то скажет: так и святые до рукоприкладства, случалось, доходили, защищая Истину. Но в том-то и дело: святые защищали Истину от ее врагов, а не от тех, кто относится к ней с глубоким уважением. Мы горячимся не из-за Истины — из-за себя.

Кто знает, может быть, я пытаюсь научить христианству человека, который на самом деле куда ближе ко Христу, чем я. Я не могу написать это уверенно, потому что внутренняя ситуация моего друга мне во многом непонятна. Но если непонятно, темно — так тем более не стоит врываться в чужую душу и пытаться навести в ней свои порядки. Что примечательно: сама Ирина никогда не пыталась навязать свои взгляды мне, и именно этим отличалась от многих иных доброжелательниц, по-своему, впрочем, искренних.

Вопрос: «Как говорить с близкими о вере?» — следует предварить другим вопросом: а для чего мы собираемся с ними о вере говорить? Ради них? Ради Истины как таковой? Или ради себя самих? Когда мы ответим себе на этот вопрос честно, многое для нас изменится. Может быть, даже не только для нас, а для наших близких тоже.

* * *

Говорить с близкими о вере я уже перестала. Это бесполезно, если люди сами не хотят отозваться Христу, если гордыня и высокоумие не дают им расслышать слово Истины. У них есть сегодня все возможности, мыслимые и немыслимые — действующие храмы, воскресные школы, лектории, книги, православные телеканалы... Но они предпочитают жить иначе. Им больше нравится читать какой-нибудь «Код да Винчи» или сомнительные псевдохристианские сочинения Улицкой, чем подлинно православную литературу. Пытаешься чтото сказать, а в ответ слышишь: «Мама, да угомонись ты со своим Православием! Мы другие, понимаешь? У нас другие взгляды. Почему ты не оставляешь за нами право быть не такими, как ты?». — «Да ведь Христос на землю пришел — для того, чтобы всех спасти, а не только „таких" или „других", как вы этого не поймете...» — «Это, опять же, твое убеждение. Люди не глупей тебя считают, что это был просто человек, бродячий иудейский проповедник, а из него сделали Бога...» — это сын говорит, а невестка: «Нет, подожди, я согласна, я верю, другое дело, что я в эту церковь никогда не пойду. Бог должен быть в душе, а не в обрядах...».

Всовываю им книги — от Феофана Затворника до митрополита Антония Сурожского, от Иоанна Златоуста до протоиерея Димитрия Смирнова — прошу, почти умоляю открыть, заглянуть, поинтересоваться. Настойчиво зову с собой в храм. Но им некогда. У них дела поважнее, встречи поинтереснее. Сержусь, гневаюсь, каюсь потом на исповеди в грехе гнева и осуждения. Но, с другой стороны, как не гневаться? Люди в условиях принудительного атеизма и полного отсутствия всякой информации пробивались к вере и Церкви, рисковали карьерой и свободой... Я к таким людям не принадлежу, увы. В советские годы я была твердо убеждена, что Бога нет, и даже атеистический кружок вела у нас в школе. Я ведь химик, и поэтому мне поручили атеистический кружок — с помощью химических опытов доказывать, что нет никакого Творца... Мне теперь и смешно, и горько, и стыдно. Но ведь я-то хотя бы в новые времена как-то к Богу пришла. А эти... Впрочем, может быть, это за грехи мои мне? За атеистический кружок? Сын, между прочим, мне уже сказал: «Я, в отличие от тебя, неверующий, но я никогда бы не стал вести атеистический кружок. Я знаю, что нельзя отнимать веру у тех, кому она нужна. А ты всегда в крайностях: неверующая — борешься с верой, уверовала сама — борешься с неверием. Ты можешь не бороться, а просто жить? Жить, как тебе самой подходит, и не трогать других при этом?». Может быть, он в какой-то мере прав, не знаю.