Храм, где не любят

Равнодушие… Мы так привыкли к нему в окружающем нас мире, что никак не можем отвыкнуть даже в той реальности, которая должна быть принципиально иной,— в Церкви.

Пожалуй, одно из самых страшных мест в нашем райцентре N — районная поликлиника. Страшных не столько своими обшарпанными стенами и катастрофическим дефицитом врачей — а скорее какой-то особой, немыслимой концентрацией равнодушия на каждом квадратном метре. Кажется, что выражение «упасть и умереть» буквально растворено там в воздухе. Людям из деревень, с тяжелыми болезнями, да еще после дороги, сидящим в очередях по три-четыре часа, порой становится плохо в душном коридоре. Никто не зовет медсестру, не оглядывается тревожно — привыкли. «Мы все здесь такие, за путевкой на тот свет…» — изрекла мне однажды, глядя на задыхающуюся соседку, бывалая товарка по очереди.

Возможно, это приводит меня в шок лишь потому, что я привыкла в прошлом к более благополучной, городской медицине. Но по врачам я с некоторых пор стараюсь не ходить вообще. Терапевт, выставляющий тебя с высоченной температурой за дверь только потому, что ты не захватил с собой ксерокопию полиса, не внушает особых надежд и как профессионал. И самое неутешительное, что это — в целом, как явление — распространено повсеместно. Школа, где не учат «разумному, доброму, вечному». Больница, где все меньше «добрых докторов». Православный храм, где прихожане, еженедельно вознося свои молитвы к Богу, приходят к Нему «каждый сам по себе» — не зная даже имен друг друга, не говоря уже о взаимном, по слову апостола, ношении тягот. Все это, очевидно, звенья одной цепи. Вот только — какой и что с этим каждому из нас делать?

Самая большая врачебница души нашего маленького городка — построенный лет двадцать назад собор — находится в пятнадцати минутах ходьбы от той самой районной поликлиники. Так что порой невольно ловишь себя на ощущении дежавю. Особенно в праздники, когда народу в полупустом обычно храме бывает очень много. И это, процентов на семьдесят, тот же самый больничный «контингент». Бабушки, рассчитывающие в духоте и толпе только на себя, свои локти и свою таблетку валидола. Покрытые испариной молодые мамы, пытающиеся какими-то немыслимыми ухищрениями стянуть с ребенка в воздухе теплый комбинезон, потому что раздевалки в храме не предусмотрено, а места на лавочках заняты давно и намертво. Заплаканные и растерянные женщины в помятых черных шарфиках: недавно похоронили кого-то и пришли помянуть,— отпеваний в нашем имеющем криминальную славу районе совершается много… Каждый — наедине со своими трудностями, своими прошениями к Богу, своей бедой. За личной «путевкой на тот свет», выражаясь словами, так запомнившимися мне в больничной очереди. «Путевку» мы так или иначе получим. Вот только сбудется ли это: Христос посреди нас?

Должны ли люди дружить между собой в храме? Думаю, что нет, не обязательно. И потому, что дружба — вещь таинственная, рождающаяся «сама собой», и морально обязать человека приобрести близких друзей в каком-то определенном пространстве — значит, совершить определенное насилие над его душой. И потому, что у всех разная потребность именно в близком, личном общении: мне, например, совершенно не хотелось бы становиться членом какой-то «девчачьей агитбригады» — вместе молиться, вместе ездить в паломничества, обсуждать книги, фильмы, заниматься творчеством… Но мне никак не дает покоя нечто другое. Заштатный священник нашего храма вынужден был отдать в круглогодичный православный приют двоих своих старших детей. Матушка другого, запрещенного в служении на два года, едва ли не побиралась по окрестным магазинам, в легкой осенней обуви в мороз. По милости Божией, она наткнулась однажды на пожилую учительницу, которую попросила, интуитивно почувствовав в ней доброго человека, купить ее детям два банана. Эта знакомая учительница, в мгновение ока собравшая по соседям пакет с едой и теплыми вещами, и пропесочила меня потом по полной программе. И, безусловно, пропесочила справедливо. Хотя я — как, думаю, и подавляющее большинство незнакомых друг с другом прихожан — просто ничего об этом не знала… А сколько еще их — тихо погибающих в житейских трудностях где-то рядом людей, причащающихся с нами из одной Чаши?..

Я понимаю, что единственный вопрос, который в данном случае по-настоящему оправдан, должен быть адресован самому себе. Почему именно во мне не обретает Господь живого звена той общей жизни, которую Он, через апостолов Своих, заповедал иметь в каждой церковной общине? И определенного, до конца честного ответа на него у меня до сих пор нет. Все упирается, вероятно, в недостаток смирения и самоотдачи. Но еще больше людей таким вопросом не задается вообще. Они, попадая в тот или иной храм, где прихожане даже по большим праздникам не собираются все вместе на трапезу, не опекают общими усилиями кого-то из нуждающихся, не знают фамилий служащих священников и не интересуются их жизнью, воспринимают все это как некую норму и становятся ее носителями. Быть может, это и есть уже — норма для нашего глубоко поврежденного мира?

Игумен Нектарий (Морозов):

Отчасти я могу согласиться с риторическим полувопросом-полуутверждением автора, которым завершается этот текст,— в современном мире появилось немало уродливых «норм» или «вариантов нормы». Но ни одна из них не может быть принята Церковью и людьми, в Церкви живущими. И потому можно сказать совершенно определенно: храм, где не любят,— это храм, в котором… нет христиан. Потому что мы можем, конечно, считать и именовать себя кем угодно, но Господь совершенно определенно указал на главный признак Своих последователей: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35). И если нет этой любви и нет даже стремления к ней, то лучше и не называть себя учениками Христовыми, чтобы не лгать на своего Учителя, чтобы не отвращать от Него тех, кто ищет Его именно как Источник совершенной любви и легко может преткнуться, столкнувшись с теми, кого, по апостолу Павлу, можно сравнить с «медью звенящей» или с «кимвалом звучащим» (см.: 1 Кор. 13, 1).

Но и не в этом только дело. Не в тех лишь, кому мы можем причинить вред, а и в нас самих. Ведь так легко обманывать себя, постясь, регулярно посещая храм, исправно исполняя молитвенное правило, храня уста от многоглаголания и… в упор не замечая ближнего, которому нужна наша помощь, того самого ближнего, ради которого и пришел на землю Христос — как и ради нас самих, как и вообще ради каждого, отдельно взятого человека. А подчас — не только не замечая, но и досаждая ему, заставляя испытывать страдание, боль. Потому что можно все «внешние» подвиги на себя возложить и испытывать при этом даже некое удовольствие — тщеславное (какие мы молодцы!), эгоистичное (ведь это ради нашей душевной пользы все). А любовь всегда чего-то от нас требует — трудного, неудобного. Ради нее и выгодой, и интересом, и временем своим, и даже «подвигами» подчас поступаться необходимо. Собственно, в этом-то и смысл подвигов подлинный — в том, чтобы утесняя себя, отказывая себе в малом или большом чем­нибудь, научиться, в конце концов, отказываться от своей воли ради исполнения воли Божией и от своей пользы ради пользы ближнего. И если такого плода наши «подвиги» не приносят, то и смысла в них нет, мы только фарисея в себе растим, который нас и погубит в результате своей уверенностью в собственной (нашей то есть) праведности и непогрешимости.

…А храм, приход — это и есть прекрасная школа любви для верующего человека. Точнее так можно сказать: настоящий приход как община тогда только и формируется, когда в основе его — закваска любви. Да и правда — храм не клуб, не место, куда приходят для того, чтобы пообщаться и хорошо провести время. Это дом Божий, дом молитвы. Но какой молитвы? Соборной, то есть общей. И по-настоящему общей она становится тогда, когда мы тех, кто рядом, ощущаем как самих себя. И боль их чувствуем, как свою боль. И радость — как свою радость.

Конечно, многое в этом смысле зависит от настоятеля храма, от его настроя, от того, чему он учит своих прихожан, и, что еще важнее, от того, что он делает сам, насколько он умеет быть неравнодушным, сострадающим, любящим. Священник не может заменить собой существующие социальные службы, несуществующие уже кассы взаимопомощи… А как быть, если это именно к нему идут люди за помощью и больше им не к кому обратиться? Помогать, помогать и еще раз помогать, сколько есть сил. А порой и так поступать: помня, зная своих прихожан (а это долг его), вовремя соединять тех, кто в помощи нуждается и кто помочь может, кто ищет утешения и кто может утешить, кто до дому дойти не в силах и у кого в машине места много…

Но и каждый сам по себе, даже без всякого примера, разве не знает, чего бы он хотел? Хотел бы, чтобы его замечали, любили, поддерживали, прощали, если что не так. А значит, и те, кто рядом, того же хотят. И что мешает ему быть для них тем, чем, в его представлении, они должны быть для него? Что мешает ему бросить в общий котел свою меру закваски любви? Разве что отсутствие понимания того, насколько это необходимо. Насколько без этого лишается цены все прочее. И еще, наверное, одно… Отсутствие опытного знания того, насколько близок Господь к тем, кто любит. Насколько дорог Ему каждый, кто, несмотря на все «нормы» и их «варианты», ценой своего времени, самой жизни своей решается быть неравнодушным.