Мистическое восприятие войны у А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского

Пушкин у моря. «Прощай, свободная стихия!» Художники И. Е. Репин и И. К. Айвазовский. 1887

Слово «сила» многократно повторяется Достоевским, и конечно, не случайно. Ведь и сам Христос в «евангельском законе», касаясь сохранения и распространения веры, предупредил: «Не мните, яко приидох воврещи мир на землю: не приидох воврещи мир, но меч» (Мф. 10: 34). Более того, на земле, согласно тому же «евангельскому закону», не предвидится чаемого Достоевским «братского окончательного согласия всех племен»; напротив, к концу света ожидается возрастание раздоров, и лишь во временном царстве антихриста будет мнимое примирение значительной части обольщенных народов. Потому и наш писатель в приведенных рассуждениях пользуется выражениями «может быть», «в конце концов», намекая, пожалуй, на то, что «согласие» наступит уже после конца света, в вечности, в апокалипсическом «Новом Иерусалиме», в который у него даже Раскольников (поначалу хотя бы на словах) верит, как верит и в «вековечную войну» вплоть до Второго пришествия^[3]. Достоевский, несомненно, был знаком с магическими толкованиями апокалипсического образа Нового Иерусалима (см.: Откр. 21: 1–3) в духе указания на грядущий земной «золотой век»; был он знаком и с сен-симонистским изводом подобных толкований^[4]. Однако писатель более склонялся к строго православному верованию в невозможность достижения блаженства на этой «земле» – вплоть до Страшного суда и отмены земного бытия.

Говоря об особой христианской смиренности русского духа вообще и творчества Пушкина в частности, Достоевский, конечно, подразумевал и оборотную сторону этой смиренности – воинственность, тоже, впрочем, особую. Не случайно пророком русского духа он назвал именно Пушкина – поэта, пожалуй, самого воинственного в истории отечественной словесности.

Пушкин впервые открыто заявил о себе как о поэте общенародного значения в стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» (1814), прочитав его на открытом испытании в Лицее при стечении многих знатных гостей, среди которых был и Державин, восхитившийся чтением. Основное содержание «Воспоминаний…» – прославление воинской доблести Отечества, чем особенно отличился в прошлом веке Державин, и многие восприняли Пушкина как преемника знаменитого поэта.

В «Воспоминаниях…», как в зерне, «свиты» развившиеся в дальнейшем особенности пушкинского отношения к вопросам войны и мира. Война, по Пушкину, неизбывна, и если XVIII век – это «громкий век военных споров», то и «новый век узрел / И брани новые, и ужасы военны». Неизбывность войн Пушкин объясняет неизбежностью попускаемых за грехи наказаний: «Страдать – есть смертного удел». В то же время всякая война может быть как справедливой, так и несправедливой перед лицом Бога, и, соответственно, страдания, с нею сопряженные, могут быть как искупительно-очищающими, так и посрамляюще-сокрушительными. В событиях 1812 года Пушкин видит обобщающий смысл. Россия в его изображении ведет войны справедливые: «За Русь, за святость алтаря» – и потому Бог на стороне русских, против их врагов: «Отяготела днесь на их надменны выи / Десница мстящая Творца». Божественная справедливость действий «русского меча» проявляется в том, что «Росс» не мстит побежденному врагу и вступает на его земли «с улыбкой примиренья».

После «Воспоминаний…» как раннего предвестия выводов зрелого творчества Пушкин в течение нескольких лет поэтически выражает совсем иную воинственность, далекую от ценностей православно-русского самосознания и даже враждебную этим ценностям, что особенно резко проявилось в ряде стихотворений, навеянных декабристскими и масонскими настроениями русского общества рубежа 1810–1820-х годов. Воинственность этого рода направлена, прежде всего, против отечественной государственности – самодержавия, так что в послании «К Чаадаеву» (1818) поэт надеется увидеть свое имя «на обломках самовластья». В «Кинжале» (1821) он прославляет месть против символически обобщенного «державного Рима», подразумевая здесь, конечно, и Рим Третий, православно-русский. В ряде стихотворений этих лет Пушкин воспевает революционные движения, охватившие Европу, и толкует их как единое возмущение против самодержавной государственности, безразлично на чем основанной, будь то турецкая власть, колеблемая греками («Война»; 1821), или испанские события («Мне бой знаком – люблю я звук мечей…»; 1821), или восстание в Неаполе («В.Л. Давыдову»; 1821). Примечательно, что в лирике этого ряда Пушкин беспримерно кровожаден и мстителен: «Люблю войны кровавые забавы, / И смерти мысль мила душе моей» («Мне бой знаком…»); «Увижу кровь, увижу праздник мести; / …И сколько сильных впечатлений / Для жаждущей души моей!» («Война»). В таком душевном состоянии и ценности христианства представляются Пушкиным искаженно, с вольным, даже кощунственным переосмыслением. Намекая на кровь антигосударственных мятежей, поэт пишет: «Но нет! – мы счастьем насладимся, / Кровавой чаши причастимся – / И я скажу: Христос воскрес» – «вот эвхаристия другая» («В.Л. Давыдову»). Начатки подобных настроений обозначились еще в 1814 году, и потому в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкин избегает упоминаний о царской государственности России, а в послании «Лицинию» (1815) предупреждает обобщенно-имперский Рим: «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

Показательно изменение в отношении раннего Пушкина к Наполеону. Если в «Воспоминаниях…» этот враг России, «презревший правды глас, и веру, и закон, / … Исчез, как утром страшный сон», то в стихотворении «Наполеон» (1821) это уже «великий человек», наделенный «дивным умом» и достойный почитания за то, что попытался сокрушить русское самодержавие: «Хвала! он русскому народу / Высокий жребий указал / И миру вечную свободу / Из мрака ссылки завещал».

Впрочем, уже в «Демоне» (1823) Пушкин осознает свои настроения последних лет как навеянные лукавым духом, «злобным гением». В стихотворении «К морю» (1824) Наполеон предстает «гением», родственным Байрону и порожденным, подобно Байрону, «духом» моря, который «могущ, глубок и мрачен» и «ничем не укротим». Вот с этим-то прельстительным духом «свободной стихии» и «своенравных порывов» Пушкин теперь (еще сожалея!) прощается. Перемена сознания обозначилась в новом послании «Чаадаеву» (1824): «Чадаев, помнишь ли былое? / Давно ль с восторгом молодым / Я мыслил имя роковое / Предать развалинам иным? / Но в сердце, бурями смиренном, / Теперь и лень и тишина…».

Пушкин с бюстом Петра I

В ходе русско-турецкой войны 1828–1829 годов Пушкин приблизился к старинному православно-державному оправданию войны Третьего Рима (России) за освобождение принадлежащих ему по закону преемства земель Второго Рима (Византии) – земель православных народов (славян, греков), незаконно захваченных и порабощенных духовно враждебной исламской империей. В ходе боевых действий Пушкин в первый и последний раз (причем, без позволения) пересек границы России, и такое нарушение высочайшего предписания знаменательно: в свете православно-державного осмысления истории поэт так и не покинул пределов Православной Державы, но лишь следовал за их законным расширением. Душевное состояние Пушкина запечатлелось в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года», где, между прочим, в прозаическое повествование введено очень важное стихотворение, намеренно приписанное некоему поэту-янычару. Значимость этого стихотворения в том, что именно завоеванный русскими Арзрум видится Пушкину подлинной духовной столицей турецкой империи: «Стамбул отрекся от пророка; / В нем правду древнего Востока / Лукавый Запад омрачил. / …Но не таков Арзрум нагорный». То, что так мыслит будто бы исламский воин-поэт, придает особенную вескость пушкинскому (в действительности) мнению: получается, что в деле отвоевания земель Византии главное Россия уже совершила и покорить внутренне прогнивший Стамбул будет уже не трудно. В стихотворении «Олегов щит» (1829) Пушкин своеобразно (в духе православно-мистического истолкования истории) объясняет, почему русские остановились на подступах к «граду Константина» и отказались от покорения: как некогда Олег и язычники-славяне, словно бы предчувствуя свое православное призвание, не тронули Константинополь, так и теперь православные славяне вновь отказались от насилия над великим, но утратившим православную веру городом, поскольку он в духовном смысле опять обещает стать близким, своим. В течение 1830-х годов русское государство преследовало цель ненасильственного вовлечения усмиренной Турции в пределы своего влияния (как это происходило со многими народами, вошедшими в состав державы).

Пушкин отмечает мирное, вежливое поведение русского войска в покоренном Арзруме: «…ни один из жителей ни разу не пожаловался на насилие солдата». Отвоеванные земли, по Пушкину, надо смиренно, однако настойчиво просвещать православной верой: «Кавказ ожидает христианских миссионеров».

В 1829 году Пушкин пишет восьмистишие «Опять увенчаны мы славой…», где подводит итоги войне: «И дале двинулась Россия, / И юг державно облегла, / И пол-Эвксина вовлекла / В свои объятия тугие». Отношения с исламским Востоком в основном разрешены, и в том же 1829 году поэт перелагает содержание «Воспоминаний в Царском Селе», причем под прежним названием. Его вновь беспокоят отношения с воинственным Западом, который видится ему в давнем союзе и духовном сродстве с Турцией. Это наблюдение обозначилось в «Путешествии в Арзрум…»; к примеру, среди захваченного в Арзруме оружия Пушкин был склонен усматривать и то, что осталось от первых крестоносцев – «со времен Годфреда»; западные рыцари и турки предстают союзниками (и лишь по видимости соперниками) в деле захвата земель православной Византии.

Когда случился польский мятеж, Пушкин был уже совершенно готов для гневной отповеди подстрекающему Западу. В стихотворении «Перед гробницею святой…» (1831) на помощь призывается дух Кутузова; в «Клеветникам России» (1831) Западу и его польским сторонникам предрекается поражение; в «Бородинской годовщине» (1831) празднуется победа, когда «бунт раздавленный умолк».

Это вполне сложившееся отношение к войне сохранялось у Пушкина до конца жизни. В стихотворении «Была пора: наш праздник молодой…» (1836) поэт еще раз повторяет сказанное в «Воспоминаниях в Царском Селе» (знаменательно, впрочем, добавив похвалу Александру I – «нашему Агамемнону») и подступает к описанию нового царствования: «И новый царь, суровый и могучий, / На рубеже Европы бодро стал, / И над землей сошлися новы тучи…». Стихотворение не завершено, но, по сути, в нем уже все сказано о войне, мире и предназначении России.

Вслед за Пушкиным (и не без его воздействия) Достоевский стремился к православному оправданию священной войны за веру – войны исключительно оборонительной или (что близко) освободительной (по отношению к захваченным врагами православным землям и народам). Православно-держаный мир для Достоевского – единство, и Россия – его оплот. Потому-то в «Дневнике писателя за 1876 год» и говорится: «Константинополь – рано ли, поздно ли – должен быть наш…» – ведь это «не для захвата и не для насилия», а по «слову самой природы»^[5]. Достоевский признался А.Н. Майкову, что сочинил «в уме» «былину» о захвате турками Константинополя, и «это прямо и невольно явилось как былина из русской истории»^[6].

Ф.М. Достоевский в форме унтер-офицера. Фотография. 1858 г.

Запад попустительствует и даже покровительствует тому, что силою Турции, этой «дикой, гнусной мусульманской орды»^[8], творится «уничтожение систематическое» целых православных народов. Запад сходится с Турцией и в желании содержать ослабленный остаток православных народов в рабстве: «…ненавистно славянское племя Европе, les esclaves, дескать, рабы, а у немцев сколько этих рабов: пожалуй, взбунтуются»^[9] – здесь отмечается злонамеренность распространенного на Западе этимологического сближения слов «раб» и «славянин»^[10]. Немцы наряду с турками рассматриваются Достоевским как ударная сила Запада, направленная против России (см., в частности, главку «О воинственности немцев» в «Дневнике писателя за 1876 год»).

Страшный образ Запада как нового Вавилона и царства антихриста предстает в «поэме» Ивана Карамазова – на это указал и сам Достоевский, объясняя смысл главы «Великий инквизитор»^[11].

Достоевскому оказывается близким представление о России как «Третьем» и последнем Риме, призванном вплоть до Конца света противостоять крепнущему царству антихриста и в этом противостоянии служить прибежищем и защитой для всех, желающих спастись. Коренной особенностью русского самосознания писатель считает сострадательную, даже жертвенную любовь ко всем вплоть до своих врагов.

В мирном, не завоевательном, исторически справедливом расширении русской державы Достоевский видит благо для всего человечества, ибо православная Россия – единственный мост от временного мира сего к миру вечному, неземному, предуказанному в Апокалипсисе; уже в мире сем русская держава единственная из всех частично живет по неотмирным законам, заповеданным Христом: «Кто хочет быть выше всех в царствии Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале»^[12].