Сердце сокрушенно

Они ушли один за другим, оставив после себя тихий свет.

Владыка Василий до последнего часа вносил поправки в наш фильм о нем, собирался с утра идти получать американское гражданство, был как всегда бодр и весел. Вечером он наклонился, чтобы достать раскладушку, на которой спал, и упал, чтобы никогда не подняться.

А через два года скончался от инсульта Б.В. Раушенбах.

Они легко перешли от этой жизни к жизни иной, потому что все время пребывания в этом мире, от первого дня и до последнего, сердцем искали истинный свет и стремились туда.

Они научили меня, что свет – это не просто отвлеченное понятие или красивый образ, а то, что можно реально почувствовать и вкусить так же, как мы пьем чистую воду или едим хлеб. Без этого небесного хлеба внутренний наш человек болеет смертельно и умирает, хотя глаза его по-прежнему видят деревья и облака, а руки поражены зудом жадности и стяжательства.

Они открыли мне страшную тайну: не все, кто ходит по этой земле, живы; и не все, кто покинул этот мир, мертвы. Глаза тех, кто убил в себе все светлые помыслы и устремления, пусты в своей непроницаемой черноте; а взгляд победивших в себе зло и грех пронзает насквозь тонкую грань между мирами.

Я вижу их светлые взгляды, слышу их негромкие голоса, вникаю в глубинную простоту их мыслей; я чувствую тепло, которое исходит от них, и это помогает мне выжить после страшной жертвы, открывшей мне небо над головой, но убившей всякую житейскую радость и утешение.

«Человек, вступивший на путь к Богу, неизбежно должен пройти через горнило скорбей, – говорил мне как-то владыка Василий, – потому что крест и страдания – это ключ, открывающий нам двери в потерянный рай. Это трудно понимается обычным земным умом, потому что житейская мудрость ищет удовольствия, славы, покоя, уюта; и все, что мешает этому, – ад. Для настоящего христианина все наоборот. Похвала – это огонь, который сжигает внутренний воск, то есть гибкость и мягкость сердца. Удовольствие для него – яд, который делает душу бесчувственной к чужой беде и боли; а пристрастие к богатству – жернов, который тянет на дно и не дает возможности, чтобы возвести глаза к небу».

«Жизнь здешняя – это только подготовка к жизни будущей, а земля – это место, где шлифуются души, – любил повторять Борис Викторович Раушенбах слова поэта Рильке. – Шлифовка – болезненное занятие для всякой вещи, а уж тем более для сверхчувствительной человеческой души. Надо терпеть».

Они словно предвидели все, что случиться со мной; они предупреждали меня и к чему-то готовили.

Но разве может услышать такие пророчества счастливый молодой отец, чье чадо, у которого, кажется, все еще впереди, весело топает своими ножками по тропинкам жизни?..

Владыка Василий Родзянко перед отъездом в Америку рассказал мне о том, что у сербов есть такой обычай: когда женщина рожает, то ее муж или родственники идут в церковь к священнику. Тот открывает царские врата, становится на колени перед престолом, читает особые молитвы, чтобы роды прошли успешно.

Когда мою жену отвезли в роддом, мы с приятелем позвонили владыке. В Вашингтоне была уже глубокая ночь, нам отвечал по-английски автоответчик. Мы не успели оставить сообщение, потому что владыка поднял трубку и сонным голосом сказал: «Иду открывать царские врата». (У него в Вашингтоне был домовой храм).

Так что мой сын явился в этот мир, можно сказать, не только здесь, в Москве, но прошел открытыми царскими вратами в Америке.

Все обещало ему необычную судьбу. Так оно и получилось, – к сожалению...

Я отчетливо помню этот миг, когда впервые увидел его лицо; помню первый шаг и первое слово; помню первый рисунок и первый звук, который извлекли его пальцы. Я был скуп на похвалы, но все-таки надеюсь, что он своей утонченной душой всегда чувствовал мою любовь и гордость. Чувствует это и теперь…

Мне говорили: «Посмотри, твой сын – гений. В четыре года он рисует потрясающие картины. В семь лет он играет Моцарта и Баха, любую музыку может легко перевести в ноты, да и сам пишет неплохие этюды. Ему легко дается английский язык и математика, у него редчайшая память».

Я слушал и не соглашался.

Было бы странно, если бы он не увлекался рисованием, когда каждый день видит на столе у родителей иконные доски и краски, только и слышит разговоры о живописи. Его увлечение музыкой тоже естественно, потому что три поколения предков по материнской линии были музыкантами.

Впрочем, каждый ребенок по-своему гений, потому что в нем еще горят небесные светильники, над ним отверста дверь из иного мира, и откуда-то из непознаваемой глубины бьют чистые источники творческого духа. Для того чтобы это понять, нужно сохранить в себе детское восприятие мира. Но мы, взрослея, навсегда теряем эту способность и свои дарования.

Мы разрушаем свой удивительный и яркий мир, уходим в скучную, серую и далекую страну, чтобы бездарно расточить все то, что получили от Небесного Отца в наследство.  

Наша жизнь – вакуум, который, действительно, высасывает наши последние драгоценные силы. У нас есть шанс, чтобы обрести утраченный смысл – это детские живые глаза, но они почему-то пугают нас. Наверное, потому, что обличают нашу бестолковость и бездарность.

Я был такой же, как все. Или почти такой.

Если сложить все мгновения, которые я посвятил сыну, то за восемь лет его жизни, может быть, получится лишь несколько десятков дней.

Вот мы увлеченно строим с ним на полу башню из кубиков; вот крутим глобус, изучая наш мир; вот едем в поезде из Сибири домой; вот сидим в своем парке и строим из сосновых иголок и щепок город для муравьев; вот ранним утром, взявшись за руку, идем с ним в школу.

Я помню его счастливые глаза, помню свое состояние, как будто я вернулся в свой светлый первоначальный мир.

Как жаль, что было мало этих мгновений!..

Я постоянно вижу перед собой эту картину…

Утро еще не одолело ночь, но тихий свет уже пробил во тьме тонкую, как паутина трещину. Авраам тронул спящего сына за плечо и сказал только одно слово: «Пора». Он не мог добавить больше ничего, он даже взгляда на него не смел бросить, чтобы не передумать, не дать слабину, не повернуть назад.

Он ждал его рождения, кажется, целую вечность. Сын! Какая радость держать его, новорожденного, на ладонях, слышать его первый лепет, наблюдать за его первыми нетвердыми шагами по этой земле.

Всю свою долгую жизнь Авраам чувствовал себя изгоем, проклятым, прокаженным, потому что Бог не давал ему чада, и вот теперь исцелился, получил прощение, познал полноту земного бытия…

Но вчера, за утренней молитвой, он услышал тихий, как легкое дыхание ветра Голос, который он слышал и ранее и не мог спутать ни с каким другим. Этот Голос со властью ему сказал: «Отдай мне сына!»

Все помыслы сразу исчезли, все слова тотчас затихли. У него не родилось внутри ни одного вопроса.

Он молча взял вязанку хвороста, привязал ее на спину мула, взял отрока за руку и пошел на гору, где всегда приносил жертву.

Сын также шел молча и спокойно: разве может он беспокоиться о завтрашнем дне, когда рука его в руке любящего отца?..

Меня всегда волновал вопрос: что чувствовал этот старец, когда поднимался на гору, когда всю ночь сидел у костра, ни на мгновенье не отрывая взгляда от лица спящего сына, и точно зная, что завтра все кончится, что он никогда больше не посмотрит в его глаза, не услышит голос?..  

И я никогда не помышлял, что когда-нибудь история древнего праотца в некоторой степени аукнется в моей собственной судьбе.

Он вернул мне радость, потерянную давным-давно, он дал надежду, что и в этом мире возможно человеческое счастье. Мой сын!

А потом, будто маленький волшебник, в одно мгновение погасил солнце над головой, осушил чистые и прохладные родники, вырвал с корнем зеленеющие деревья и сказал: теперь ты будешь жить в пустыне и темноте, станешь пить желчь вместо воды и вкушать сухую колючку вместо хлеба…                                                      

Последний год жизни был очень трудным для сына. Он пошел в школу, но сверстники не приняли его. Он оказался белым вороненком среди стаи обычных черных птенцов. Учился легко и хорошо, но все чаще приходил домой с синяком под глазом или ссадиной на виске. Мы спрашивали: что случилось? А он отмалчивался или говорил, что упал на физкультуре или что-то еще в этом роде. Потом мы узнали, что после уроков в раздевалке его ждали едва ли не все одноклассники и общим скопом с кулаками набрасывались на него.

Нужно было бить в набат, спасать сына, но я разрывался между двумя работами – новым фильмом и росписью храма. Видел его только рано утром, когда будил и отводил в школу, и поздно вечером, перед самым сном.

Жена все-таки пошла и объяснилась со школьным начальством. Классная учительница стала провожать его после уроков до раздевалки. Побои прекратились, но дело было в другом: его детской душе была нанесена неисцелимая рана.

Он ждал от этого мира света, доброты и понимания, а встретил агрессию и злость.

Детский мир – это слепок с мира большого. Если в мире правят жестокость и алчность, если на престоле восседает лукавство и ложь, то трудно требовать от детей жития ангельского. Маленькие люди копируют поступки и отношения взрослых и переносят их на свой круг. Здесь идет нешуточная борьба за место под солнцем. Здесь не любят тех, кто не такие как все: рыжих, черных, больных или слишком умных. Здесь доброту и мягкость почитают за слабость, а наглость и силу кулаков – за доблесть. Все, как во взрослом мире.

Я пытался объяснить сыну, что важно оставаться самим собой, нужно избегать драки и всегда помнить, что ум и доброта сердца сильнее крепких мышц. Рано или поздно это поймут агрессивные одноклассники, и будут относиться к тебе с уважением.

Он слушал и понимал. Позднее, уже после его гибели, мы найдем дневник, который он вел. Там есть такие слова: «Меня завтра опять будут бить. Но я не отвечу им, потому что так поступают сильные».

Он был сильным человеком, мой малыш. Но в его глазах все чаще появлялась недетская тоска. Мы заходили с ним в кафе, покупали то, что он просил, но он горько плакал и говорил, что это не то, что самое вкусное мы не купили. И невозможно было утешить его.

Теперь-то я понимаю, что сердце его вкусило горечь жизни. Душе его хотелось попробовать то, чего не бывает на этой земле.

И мы, при всем желании, не могли ему дать это...