Тысячелетняя твердыня. Часть 2

Часть 1.

6 августа. Всесожжение. Пожар Смоленска

Арман Коленкур пишет в мемуарах: «Пожар, разжигаемый самим неприятелем, не прекратился, но еще более усилился за ночь. Это было ужасное зрелище – жестокое предвестие того, что нам предстояло увидеть в Москве. Я не мог заснуть… Я подошел к одному из костров – перед императорскими палатками со стороны города – и задремал у огня, как вдруг вышел его величество с князем Невшательским[1] и герцогом Истрийским[2]. Они смотрели на пламя пожара, озарявшее весь горизонт, освещенный огнями наших бивуаков. “Это извержение Везувия! – воскликнул император, хлопнув меня по плечу и разбудив. – Не правда ли – красивое зрелище, господин обер-шталмейстер?” – “Ужасное, государь”. – “Ба! – возразил император. – Вспомните, господа, изречение одного из римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет”. Это рассуждение ошеломило всех…

В четыре часа утра несколько мародеров, давно выжидавших момента, проникли в город через старые бреши, которые неприятель даже не потрудился заделать, в пять часов утра император узнал, что город эвакуирован… Пострадали все кварталы; жители бежали вслед за армией; в городе осталось лишь несколько старух, несколько мужчин из простонародья, один священник и один ремесленник. Они рассказали о том, что произошло в городе. От них нельзя было добыть никаких сведений об армии, даже о ее потерях. Император казался очень довольным и даже торжествующим. “Не пройдет и месяца, – сказал он, – как мы будем в Москве; через шесть недель мы будем иметь мир”»[3].

Генерал А.П. Ермолов, начальник Главного штаба 1-й Западной армии, со скорбью вспоминал: «Итак, оставили мы Смоленск, привлекли на него все роды бедствий, превратили в жилище ужаса и смерти. Казалось, упрекая нам снедающим его пожаром, он, к стыду нашему, расточал им мрак, скрывающий наше отступление. Разрушение Смоленска познакомило меня с новым совершенно для меня чувством, которого войны, вне пределов Отечества выносимые, не сообщают. Не видел я опустошения земли собственной, не видел пылающих городов моего Отечества. В первый раз в жизни коснулся ушей моих стон соотчичей, в первый раскрылись глаза на ужас бедственного их положения. Великодушие почитаю я даром Божества, но едва ли бы дал я ему место прежде отмщения!»[4].

«Наполеон остался позади нас и занял обращаемый в пепел Смоленск, – писал А.Н. Муравьев, шедший в арьергардных частях 1-й Западной армии, – а войска наши с неимоверною скорбью оставили сию древнюю твердыню, сей первый русский город и с поникшими главами и растерзанными сердцами отправились по Московской дороге… Войска наши повсюду жгли все города и селения не только по дороге, но и в некотором от нее расстоянии по сторонам – так, чтобы французов лишить всех способов покоя. Местные жители повсюду бежали из своих домов, укрывались в лесах, оставляя в них только старых, малых и больных до осеннего времени, к которому всякий, чем мог, вооружался для нападения и уничтожения неприятеля»[5].

После победоносных шествий по цветущим европейским городам, где французскую армию встречали чуть ли не с цветами (по крайней мере, со всяческими уверениями в покорности и даже выражениями надежды и благодарности, как в Польше), где солдат и офицеров размещали в лучших домах и дворцах, предоставляли продовольствие и фураж, вступление Великой армии в Смоленск глубоко поразило всех своей полной и абсолютной тому противоположностью. Наверное, еще и потому воспоминания французов исполнены самых мрачных красок и даже ужаса.

Неизвестный художник. Пожар Смоленска 16-18 августа 1812 года. 1816 г.

«Настала ночь, – вспоминал Сегюр. – Наполеон ушел в свою палатку… Граф Лобо, завладевший рвом, чувствуя, что он не может больше держаться, приказал бросить несколько гранат в город, чтобы прогнать оттуда неприятеля. Тогда-то над городом увидели несколько столбов густого черного дыма, временами освещаемого неопределенным сиянием и искрами. Наконец со всех сторон поднялись длинные снопы огня, точно всюду вспыхнули пожары. Скоро эти огненные столбы слились вместе и образовали обширное пламя, которое, поднявшись вихрем, окутало Смоленск и пожирало его со зловещим треском.

Такое страшное бедствие, которое он считал своим делом, испугало графа Лобо. Император, сидя перед палаткой, молча наблюдал это ужасное зрелище. Еще нельзя было определить ни причин, ни результатов пожара, и ночь была проведена под ружьем… После сделанных разведок и очистки ворот армия вошла в стены города. Она прошла эти дымящиеся и окровавленные развалины в порядке, с военной музыкой и обычной пышностью. Но свидетелей ее славы тут не было. Это было зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, слава кровавая, и дым, окружающий нас, был как будто единственным результатом нашей победы и ее символом!»[6].

6 августа в 4 часа утра маршал Даву вошел в город. К продолжавшимся пожарам прибавились начавшиеся грабежи со стороны наполеоновских солдат. Более других усердствовали поляки и немцы; судя по всем показаниям, французы, голландцы и итальянцы грабили гораздо меньше. Около 2 тысяч человек, выбежавших на улицу из горевших домов, укрылись в Успенском соборе. Многие там прожили больше двух недель[7].

«Одни церкви доставляли некоторое утешение несчастным, оставшимся без крова, – писал очевидец. – Собор (Успенский. – В.Н.), известный в Европе и очень почитаемый русскими, сделался убежищем бесприютных жителей, бежавших с пожарища. В этой церкви, возле самых алтарей, целые семьи лежали на лохмотьях; в одном месте умирающий старик вглядывался потухающим взором в лики святых, которым он молился всю жизнь; в другом невинные младенцы сосали грудь у матери, поблекшей от горя и обливавшей их слезами»[8].

До нашествия Наполеона в Смоленске было 15 тысяч жителей. В первые дни после французской оккупации из них осталось около одной тысячи. Остальные или погибли, или бежали из города, или добровольно вошли в состав отступившей русской армии[9].

Смоленск 18 августа 1812 года. Литография по рисунку А. Адама. 1828. От Витебска до Смоленска.

Смоленск выгорел почти весь: из 2250 домов «обывателей» (как тогда выражались) уцелели на окраинах только 350[10]. Увы! Сухие цифры статистики в реальной жизни превращаются в людское горе, страдание, гибель близких… «Я видел ужаснейшую картину, – восклицает Глинка, – я был свидетелем гибели Смоленска. Погубление Лиссабона не могло быть ужаснее»[11].

Город – это не только архитектура, административные и жилые здания. Это еще и люди, которые, к несчастью, тоже подвержены огню. Поэтому подробности, рассказанные очевидцами, – чтение не для слабонервных. Профессионал скажет, что все описанное входит в «ужасы войны», а они поистине страшны. Но будем мужественны и хотя бы прочтем то, что видели, слышали, что обоняли и осязали участники тех событий.

Итальянский офицер Чезаре Ложье, со своей частью из корпуса вице-короля Италии Евгения Богарне проходивший через Смоленск на другой день после взятия города французами, вспоминал: «Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов; лежащие вперемежку трупы своих и врагов, которых засыпают в общей яме. В особенно мрачном и ужасном виде предстала пред нами внутренность этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видали таких картин; мы ими глубоко потрясены. При звуках военной музыки с гордым и в то же время нахмуренным видом проходим мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью. Наши уже подобраны, но сколько трупов, должно быть, скрыто под этими дымящимися грудами! Сколько людей сгорело и задохлось!

На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи. Подбирают наиболее пострадавших и переносят их на руках. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тела; их везли зарывать отдельно от тел, которым они принадлежали! Город кажется покинутым. Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут касающегося их постановления. На улицах встречаем в живых только французских или союзных солдат, уже водворившихся в городе. Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь пощаженное огнем…»[12].

Сам Наполеон о взятии Смоленска писал легко и непринужденно. В письме императрице от 6 августа он сообщал: «Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них 3 тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо»[13].

На самом деле в Смоленском сражении потери (убитыми и ранеными) с обеих сторон исчислялись десятками тысяч (до 30). В тесном пространстве города скопление тел в местах наиболее тяжелых боев особенно бросалось в глаза. «Штурм Смоленска был одним из самых кровопролитных, какие только мне удавалось видеть, – вспоминал Д.Ж. Ларей, главный хирург Великой армии. – Ворота, бреши в стенах, главные улицы города – все это было завалено трупами и умирающими… Трудно исчислить огромное количество трупов, которые отыскивали постепенно и в городских ямах, и в пригородных оврагах, и по берегу реки, и под мостами»[14].

Лабом пишет: «На другой день мы вошли в Смоленск по предместью, идущему вдоль реки; мы шли среди развалин и трупов; дворцы еще догорали и представляли собою только стены, потрескавшиеся от пламени; под их обломками виднелись почерневшие от дыма скелеты сгоревших жителей. Немногие уцелевшие дома были заняты солдатами, а на пороге их стояли их прежние хозяева с оставшимися членами своей семьи и оплакивали или умерших детей своих, или гибель всего имущества, добытого долгим и тяжелым трудом»[15].

Как пишет М. Богданович, «Барклай-де-Толли не успел составить диспозицию для очищения Смоленска, и от этого случилось, что в Петербургском предместье и на правом берегу Днепра не было оставлено арьергарда для обеспечения переправы последних защитников города. Но хладнокровие и находчивость частных начальников поправили дело»[16]. Об этом можно было бы не вспоминать, если бы не судьба раненых, оставленных в Смоленске. М. Богданович не говорит о них ничего. А.И. Михайловский-Данилевский упоминает вскользь: «Посты, находившиеся вне Смоленска, отступили в тишине; входы в город заграждены; раненые, по возможности, вывезены. До рассвета Смоленск совершенно опустел…»[17].

А вот что увидели в городе вошедшие туда французы.

«На третий день (6 августа. – В.Н.) город был уже пуст, – пишет полковник Комб, – но он горел… Мы были принуждены пройти через этот пылающий ад… Старый город, куда мы пришли, состоял… сплошь из деревянных построек. Русская армия, надеясь, по-видимому, на более продолжительное сопротивление, эвакуировала в Смоленск раненых под Красным, Могилевом и во всех других предшествовавших боях. При приближении французской армии всех этих раненых собрали в Старый город. И вот перед нашими глазами предстало ужасное зрелище.

В первый же день осады несколько гранат вызвали здесь пожар. Сила атаки и стремительность преследования дали неприятелю лишь время разрушить мосты, но не позволили ему эвакуировать раненых; и эти несчастные, покинутые таким образом на жестокую смерть, лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок.

Многие после напрасных усилий спастись от ужасной стихии лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на страшные муки, которые должны были предшествовать смерти.

Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти. Задыхаясь от дыма и жары, взволнованные этой страшной картиной, мы поспешили выбраться за город. Казалось, что я оставил за собою ад»[18].

Количество оставшихся русских раненых называет другой иностранец. «Смоленск явился пред нашими глазами со своими древними и толстыми стенами, – пишет Дюверже. – Это был святой город. Религия заставляла русских стараться изо всех сил не дать ему подпасть под чужеземное иго; они выполнили свой долг. Французы нападали со своим обычным мужеством на людей, которые с яростью защищались… После 24 часов упорной и кровавой борьбы наши солдаты вошли в Смоленск, который был покинут русскими ночью… От семи до восьми тысяч раненых были покинуты русскими в слободе, которая находится на противоположном берегу; они все погибли, истребленные пожаром… Я прошел среди этих останков людей и обломков домов, избегая, с религиозным уважением, наступить на трупы, обугленные огнем и ставшие почти детскими…»[19].

У историков принято с осторожностью относиться к любым недокументированным количественным оценкам, так как под воздействием сильных эмоций человек склонен к преувеличениям, к тому же завышать потери противника и занижать собственные одно из общих свойств всех военных, но из приведенных свидетельств все же следует, что не все русские раненые были эвакуированы из города перед его оставлением и значительная часть их погибла в огне и дыму.

Это позволило советскому историку академику Е.В. Тарле написать: «Смоленская трагедия была особенно страшна еще и потому, что русское командование эвакуировало туда большинство тяжелораненых из-под Могилева, Витебска, Красного, не говоря уже о раненых из отрядов Неверовского и Раевского. И эти тысячи мучающихся без медицинской помощи людей были собраны в той части Смоленска, которая называется Старым городом. Этот Старый город загорелся, еще когда шла битва под Смоленском, и сгорел дотла при отступлении русской армии, которая никого не могла оттуда спасти»[20].

***

Вчитываясь в свидетельства очевидцев и вдумываясь во все обстоятельства сражения за Смоленск, невольно приходишь к убеждению, что во всем происходящем тогда было что-то религиозное – совершалось некое священнодействие и даже более того – жертвоприношение. Не потому ли участники тех событий, а вслед за ними и историки XIX века так часто употребляли слово «жертва»? Видно, не зря современники (и русские, и иностранцы) писали, что Смоленск считается у русских священным городом[21].

Всё было исполнено духом самопожертвования. Материальные и человеческие жертвы – огромны. Боевой порыв, мужество воинов – несомненны. Страдания жителей – неисчислимы. Казалось, даже неодушевленные предметы – сами здания и крепостные башни – не желали пощады и готовы были скорее сгореть дотла, чем достаться врагу.

Погибшие в боях и сгоревшие в страшном пожаре русские люди в буквальном смысле возложили тела свои на алтарь Отечества, сложенный из камней смоленской земли, и принесли их в древнюю жертву всесожжения, а души свои предали Богу. Наверное, поэтому приходят на память строки, написанные гораздо позже и по другому поводу, но как нельзя лучше подходящие к этому случаю:

Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой.
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье,
И страшен жертвенный огонь[22].

В спокойное время каждый из нас считает (кто больше, кто меньше), что, исполняя свои служебные обязанности, он «горит» на работе. Однако в предельных ситуациях, в которых человек оказывается на границе, разделяющей жизнь и смерть, он ставится судьбой перед выбором между самоуспокоительным «тлением» повседневности и реальным огнем самопожертвования.

Воины, павшие в сражениях и честно исполнившие свой долг, несомненно, «устояли в сей жизни». Достойнейшие из них будут оправданы судом Божиим и приравнены Им к святым; прочие же заслуживают особого ходатайства Церкви. Именно так говорил святитель Филарет Московский, освящавший храм на Бородинском поле через 27 лет после окончания войны: «Те из них, которые принесли себя в жертву в чистой преданности Богу, Царю и Отечеству, достойны мученического венца и потому достойны участия в церковной почести, которая издревле воздавалась мученикам посвящением Богу храмов над их гробами. Если же некоторые из сих душ, оставляя тело, понесли на себе некоторые тяготы грехов, нечистоты страстей и к своему облегчению и очищению требуют силы церковных молитв и Бескровной Жертвы, за них приносимой, то за свой подвиг, паче других усопших, достойны они получить сию помощь»[23].

Жертвы в войне неизбежны, что не делает их менее трагичными, а страдания легче. Однако они не охлаждали боевой дух русских солдат, но возбуждали к новым подвигам и новым неизбежным, а для кого-то и желанным жертвам. Вот как писал Ф.Н. Глинка через два дня после оставления Смоленска и на следующий день после кровопролитнейшего сражения у Валутиной горы: «Третьего дня дрались, вчера дрались, сегодня дерутся и завтра будут драться! Злодеи берут одним многолюдством. Вооружайтесь все… кто только может… Итак – народная война!.. Жители Смоленска неутешны. Несчастия их неописаны. О, друг мой! Сердце твое облилось бы кровью, если бы ты видел злополучие моей родины. Но судьбы Вышнего неиспытанны. Пусть разрушаются грады, пылают села, истребляются дома, исчезает спокойствие мирных дней, но пусть эта жертва крови и слез, эти стоны народа, текущие в облако вместе с курением пожаров, умилостивят наконец разгневанные небеса! Пусть пострадают области, но спасется Отечество! Вот всеобщий голос души, вот искренняя молитва всех русских сердец!»[24].

Преображение

Есть еще одно поразительное совпадение, о котором, наверное, не многие помнят: в день решительного штурма города 5 августа Церковь отмечала великий праздник, и в храмах объятого пламенем города шла служба. «Среди тысяч смертей, носившихся над Смоленском, совершалось во всех церквах всенощное бдение накануне праздника Преображения Господня», – пишет историк[25].

Перед стенами Смоленска. Литография по Э. Эменже по рисунку Х. Фабер дю Фора 1830-е.

Еще утром 5 августа отряд генерал-майора Тучкова 3-го (Павла Алексеевича), входивший в армию Барклая-де-Толли, подошел к Смоленску и остановился на высотах правого берега Днепра, откуда открывалась широкая панорама битвы. «Во весь день были мы свидетелями весьма жаркого сражения под стенами Смоленска, – вспоминал он. – Неприятель отчаянно нападал и старался овладеть укреплениями то с одной, то с другой стороны города; самое же большое его стремление было так называемые Малаховские городские ворота; во весь день артиллерия его не переставала стрелять по городу и кидать в оный гранаты. К вечеру весь город пылал… даже окружавшие город старинные каменные башни – всё было в огне, всё пылало… Огонь и дым, восходя столбом, расстилались под самыми облаками. Несмотря, однако, на гром пушек, ружейную пальбу, шум и крик сражающихся, благочестие русского народа нашло для себя утешение в храме Предвечного. В восемь часов в соборной церкви (Успенском соборе. – В.Н.) и во всех приходских раздавался колокольный звон. Это было накануне праздника Преображения Господня. Уже колокольни и даже сами церкви пылали, но всенощное молебствие продолжалось. Никогда столь усердных молитв перед престолом Всевышнего не совершалось, как в сей роковой час города. Все только молились, не помышляя о спасении имуществ и жизни, как бы в упрек неприятелю, что наградою для него будет один пепел. Наконец все утихло; кроме пожирающего пламени и треска разрушающихся строений, ничто не нарушало тишины. Неприятель прекратил нападение и занял прежнюю позицию вокруг городских укреплений. В городе уже никого не оставалось, кроме защищавших оный войск: все жители, оставив дома свои и имущества на жертву неприятелю, удалились из города… Старики с малолетними, женщины с грудными детьми – все бежало, не зная сами, куда и что будет с ними. Нам оставалось одно утешение, что неприятель был совершенно отбит на всех пунктах с большою для него потерей… более 20 тысяч человек»[26].

Другой участник событий восклицает: «А эта процессия накануне праздника Преображения Господня с иконою Смоленской Божьей Матери, несомою с фонарями под громом борящейся артиллерии при свете пылающего Смоленска, иконы, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова и которая с того времени сопутствовала нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгромленных ее врагов…»[27].

Наполеоновская армия искала славы человеческой – своего обожаемого императора, однополчан. Интересная деталь: французские войска, не участвовавшие в штурме Смоленска, 5 августа расположились амфитеатром на возвышенностях и наблюдали за боем. «Когда же атакующие… с жаром бросились на приступ, то армия, охваченная энтузиазмом, начала рукоплескать. Шум этих знаменитых аплодисментов был услышан атакующими. Он вознаградил самоотверженность воинов…» – пишет Сегюр[28]. Поистине для наших «просвещенных» европейских соседей вся жизнь была театр.

Французы говорили между собой, что Смоленск у русских считается «священным городом». В то же время в воспоминаниях наполеоновских вояк сквозит презрение к религиозности русского народа, которую «просвещенные европейцы» почитали за темность и отсталость. Эти «дети» Французской революции открыто кичились своим безбожием, начиная с императора. Наполеон говорил: «Какой там Бог! Я неверующий». Еще в 1809 году он был отлучен от Церкви. Для русских французы были святотатцами и кощунниками – они оскверняли храмы, расстреливали и рубили на дрова иконы, разграбляли церковную утварь, сдирали с икон оклады, били и убивали духовенство… Всё это – плоды Великой французской революции, когда место Божественного разума занимает человеческий, не ограниченный абсолютными нормами религиозной морали и делающий мораль относительной: что выгодно революции, то и нравственно. Именно с таким нравственным посылом пришла наполеоновская Великая армия в Россию и в полноте его реализовала. Неудивительно, что русский народ поднялся на борьбу с нехристями, грабившими храмы и ругавшимися над святынями. Ответ был жестоким. Именно в Смоленской и потом Московской губерниях развернулось широкое партизанское движение, и нередко отряды крестьян возглавляли священники или церковнослужители (дьяки, пономари).

Именно в Смоленске, с приходом французской армии в русскую землю, война политическая стала превращаться в войну народную и священную. В западных областях Российской империи был или переход на сторону врага (в польских и литовских землях), или пассивное сопротивление (белорусы). Но здесь, на смоленской земле, враг почувствовал на себе, что такое всеобщее сопротивление и ненависть, когда даже дети и девушки сражались с ним.

И случилось это промыслительно в праздник Преображения Господня. В ночь на 6 августа в горящем Смоленске в церквях служили праздничную службу. Утром и днем 6 августа русская армия стояла вне крепостных стен на правом берегу Днепра, взирая на догорающий город, который так и не был взят врагом, но оставлен русской армией. Только вечером 6 августа начался отход русских войск. Две армии стояли разделенные рекой друг против друга. И что для одних было обычным летним днем, для других было празднованием торжества Божественной славы над тщетной и бренной славой человеческой, когда Христос, возшед с тремя учениками на гору Фавор, преобразился пред ними так, что они «увидели славу Его, и двух мужей, стоявших с Ним» (Лк. 9: 32), – пророков Моисея и Илию, за свою праведность и служение Богу сподобившихся божественной славы – того же нетварного света, в котором пребывал и Он; и они «говорили об исходе Его, который Ему надлежало совершить в Иерусалиме» (Лк. 9: 31). И апостол Петр свидетельствует, что Христос «принял от Бога Отца честь и славу, когда от велелепной славы принесся к Нему такой глас: “Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение”» (2 Пет. 1: 17).

Но в отличие от вершины горы Фавор в далекой Галилее, Смоленск в тот день горел нестерпимым земным пламенем – огнем боли, страдания и смерти, которая для одних была переходом в вечную муку, а для других – в вечное блаженство.

(Окончание следует.)