«Все чувствовали: дело идет к большой крови»

Татьяна Александровна Крылатова — детский психиатр, член Союза потомков российского дворянства. В начале 1990-х годов состояла в культурно историческом обществе «Отечество» и «Конституционно-демократической партии». С 1992 года занималась организацией помощи раненым из Приднестровья, раненым защитникам Верховного совета и двух чеченских войн. В последние годы — эксперт Общественного института Демографической безопасности.

4.10.1993. Расстрел Белого дома

— Татьяна Александровна, расскажите, пожалуйста, о том, что вы помните о событиях 3 и 4 октября 1993 года.

— В самом здании Верховного Совета я не была. Но в течение двух недель, когда развивались все эти события, я ежедневно приходила к Верховному Совету. Я работала тогда на двух работах — вырывалась, когда могла, ближе к вечеру. 27 сентября были уже перекрыты входы к зданию, и в тот день меня туда уже не пустили. Я была на площади 2 октября, видела, что там происходило. И 4-го числа тоже, когда вся площадь простреливалась. Потом, уже после расстрела Верховного Совета, я работала в основном с ранеными — вот в этом в принципе вся моя причастность к этим печальным событиям и заключалась.

— Сейчас уже выросло поколение, которое практически не понимает, не представляет себе, что в действительности происходило в те дни 20 лет назад. Поэтому так важны свидетельства очевидцев той трагедии.

— После того, как был издан указ Б. Ельцина, который нарушал конституционные права нашего народа, и, естественно, законно избранный парламент был по сути дела делегализован этим указом, стало ясно, что началось противостояние между Верховным Советом и Ельциным. Поскольку были нарушены права граждан, мыслящие люди поняли, что речь идет о прямой узурпации власти и этому надо как-то воспрепятствовать. Поэтому часть народа — не очень большая его часть — пыталась противостоять произволу, высказать свое отношение к происходящему беззаконию. Вокруг Верховного Совета начал собираться народ, это происходило в течение двух с небольшим недель. В основном там собиралась московская интеллигенция, на мой взгляд, те люди, которые понимали эти вопросы, и вместе с ними стали собираться люди со всего тогда еще не до конца распавшегося Советского Союза. Из разных городов и республик когда-то единого государства: из Белоруссии и Молдавии, из других мест. Все уже знали, чувствовали тогда, чем такая ситуация чревата: уже произошел конфликт в Приднестровье, уже гибли сотни людей. И мы с моей мамой и группой других женщин занимались помощью раненым в разных конфликтах. Так мы и оказались у Верховного Совета в те дни. Поставили какие-то палаточки. Я — врач по специальности, и, наверное, у меня уже выработалось какое-то чутье: я знала, что всё здесь закончится страшно. И вот, своими походами после работы — с пяти вечера до поздней ночи — мы как-то пытались предотвратить кровопролитие. Молодежь оставалась на ночь: были образованы группы патрулей. Периодически выступали депутаты — Верховный Совет продолжал работать. Но все уже понимали, что плохо дело: в здании начали отключать необходимые коммуникации, создавали всяческие трудности.

На территории палаточного лагеря, где мы находились, была какая-то машина — мы долго думали, что это такое. Но я подозреваю, что это был аппарат, который воздействовал на людей: конечно, это может быть моей фантазией, но не думать об этом я не могу, потому что происходили довольно странные случаи, менялось поведение человека. И когда все эти события так драматически закончились, у людей, которые были рядом, начались страшные депрессии, они начали потом сильно болеть. Повторюсь, может быть, это мои фантазии… А, может быть, и нет. Допускаю, что оказывалось воздействие на каких-то частотах, может быть, это был трансформатор. Просто я обратила внимание на то, что эта непонятная машина каким-то образом оказалась рядом с палаточным лагерем протестующих людей.

Для происходивших тогда на площади событий, на мой взгляд, был характерен хаос: постоянно приходили и уходили группы как сторонников Ельцина, так и противников произвола. Напряжение — и психологическое, и физическое — было страшным.

В близлежащих домах разместились снайперы, они стреляли даже в детей. Они во всех, конечно, стреляли, но — убивать детей, забравшихся на крыши… В общем, снайперы вели себя ужасно. Среди них были и солдаты, воевавшие в Афганистане. Нагнеталась атмосфера чрезвычайной нервозности, непонятно было, кто за что отвечает, понимает ли руководство, что делает.

Сам Ельцин, как говорят, был в полувменяемом состоянии: сильно выпивал и был, естественно, подвластен влиянию со стороны. В отношении Ельцина могу сказать, что ни в то время я никак не могла его принять, ни в дальнейшем к нему хорошо не относилась. Может быть, только сейчас, по истечении 20 лет, у меня немножко отлегло от сердца, и я в какой-то степени стала его прощать. А тогда — тогда он не показал себя руководителем страны. Сделал свое импульсивное заявление и не знал, как себя вести дальше. Но все уже чувствовали, что дело идет к большой крови.

24-28.09.93. Крестный ход вокруг Дома Советов. С кадилом и в облачении о. Владимир Седов

Помню, постоянно вокруг или около Верховного Совета проходили крестные ходы. Мы в них принимали участие. Знаю, что несколько батюшек погибло. Жертва со стороны церковных людей тоже была принесена.

Постепенно паника стала нагнетаться еще больше. Приходили и уходили провокаторы, площадь стала наполняться военными, спецназовцами и омоновцами из других регионов страны. Они, кстати, себя проявили еще до Верховного Совета: известны случаи избиений в метро, на улицах рядом со зданием. Но это не носило такого массового характера, как на площади. А дальше, уже к 27-му числу, настолько стало тесно от техники и военных, что пройти на площадь стало практически невозможно — нужно было исхитряться, чтобы попасть туда. Проносить еду через дворы, например, потому что людям в здании прекратили поставки продовольствия; кто-то даже проносил солярку, потому что там не было уже света. С каждым днем давление нарастало, и никаких признаков того, что ситуация разрешится мирно, не было.

Я знаю, что тогда Святейший Патриарх Алексий вел переговоры о мирном разрешении конфликта с обеими противоборствующими сторонами. Но, видимо, для того, чтобы политический процесс стал эффективным и действенным, нужны были огромные массы людей. А таких сил не было. Многие, если не большинство людей, которые приходили на площадь, были в состоянии какого-то анабиоза, они не понимали, что происходят такие безумно драматические события, поэтому, наверное, печальный исход был предрешен.

2-го числа был, возможно, спланированный акт: на Смоленской площади собрались праздновать День города (нонсенс: во время трагического противостояния устраивать праздник!), Анпилов подвел своих сторонников, туда же вывели огромное количество спецподразделений. И внезапно от их массы отделилось несколько человек и пошло в компанию с Анпиловым. Через некоторое время одного или двух из них оттуда вынесли, то есть там произошла какая-то стычка. Началось движение, большой бойни там не было, но молодежь, стоявшая вокруг и наблюдавшая всё это, начала жечь колеса, покрышки — разворачивалась такая революционная картина…

Мы с родителями хотели пройти к Верховному Совету — там стояли какие-то офицеры, и они стали нас уговаривать, чтобы мы не ходили туда. Они сумели нас убедить в этом, и мы уехали, не остались.

На следующий день я уже никуда не выходила. Было огромное количество людей, которые шли к Верховному Совету, — они прорвали потом кордоны, и в них начали стрелять из гостиницы «Мир» с верхних этажей. В результате народ возбудился и ринулся в Останкино — там постреляли 42 человека. На следующий день я уже поехала по больницам помогать раненым — сколько их было точно, я сказать не могу, но много.

Расстрел Белого дома

Ну, а следующие события уже разворачивались 3-го и 4-го — «разбирались» с теми, кто остался у Верховного Совета и в нем самом. После основного танкового обстрела и расстрела людей и здания начался снайперский отстрел. Тогда тоже было убито и ранено много народу: «постреливали народец» на улице, как они говорили. Я встретила одного раненого в 20-й больнице, он рассказал такую историю. Он просто шел по улице, и из БТРа в него пульнули. Мало того, когда он, будучи раненым, пытался скрыться, за ним даже выскочили, стали охотиться на него: пытались, видимо, как свидетеля его «убрать». Но он всё-таки где-то спрятался, попал в 20-ю больницу. Судьба его была очень плачевна: сильнейшая депрессия, и он повесился. А, может, с ним что-то сделали. Так или иначе, его нашли в больнице на чердаке с петлей на шее.

В этой больнице я бывала часто. Там был офицер из Белоруссии — за ним ухаживала его молодая жена. Обстановка в больнице была очень неблагоприятная для этих раненых: руководство было, по-моему, противоположного понимания жизни, чем защищавшие Верховный Совет люди. Там были тяжелейшие раненые, у кого-то было ранение от пули с измененным центром тяжести — весь живот был разорван. Вообще при расстреле людей использовались запрещенные всеми конвенциями боеприпасы — заживление ран шло очень плохо. Много людей умирало. У меня такое ощущение, что, когда эти события начались, некоторые были готовы к тому, чтобы применять такие «спецсредства». А Ельцин был уже управляемой фигурой. За эти две недели, пока мы пытались небольшой кучкой людей противостоять произволу, уже собирались вполне профессиональные группы, силы для того, чтобы казнить наш народ.

5.10.93. Утро после рассрела Дома Советов. Солдат со снайперской винтовкой

— Об этом и речь. Я думаю, это запугивание. Ведь не только снайперы убивали детей, но еще, как говорят, на стадионе рядом с Верховным Советом проходили и расстрелы, казни молодежи. Следы от пуль и крови в том месте подтверждают это.

Спецназовцы были разные: от вполне приличных и добрых людей, помогавших и спасавших, до совершенно диких варваров-садистов. А Софринская бригада, например, вообще отказалась принимать участие во всем этом безобразии, и потом против нее были предприняты какие-то санкции. Подольский батальон и некоторые другие крупные подразделения тоже противились этому кошмару. То есть среди наших солдат, спецподразделений был такой афронт, но он не был глобальным, конечно. Если бы военные выступили со своей позицией более четко, такого безобразия бы не было. Но люди не были готовы вообще — ни военные, ни гражданские — к таким событиям. До конца они, наверное, не верили, что подобное вообще может быть. Потому что в 1991 году было противостояние, но оно было какое-то позиционное что ли, и никто там не пострадал, кроме нескольких людей, попавших под колеса БТР. Здесь же был целенаправленный расстрел, подготовленный силами, которые сразу же туда двинулись.

И расстрел детей входил в их планы. Для того чтобы было видно: «Вам мало не покажется! Не вылезайте!» Убитые взрослые люди или студенты — это всё-таки признак какого-то противостояния, а убитые дети — это уже явно акция устрашения. Мы сейчас уже видим и знаем, что такое в мире есть, но тогда подобного мы просто не могли себе представить. Когда мужики взрослые друг с другом сражаются — это одно дело, а когда беззащитных старух или детей убивают на твоих глазах — это совсем другое. И здесь это всё присутствовало. Это известные факты. В дальнейшем были опубликованы фотографии убитых детей, так что это не выдумки чьи-то, а правда. Часть детей погибла во время обстрела палаточного лагеря у здания, потому что люди пришли туда с ними, часть погибла во время обстрела самого здания, потому что находились внутри него, — в здании же было очень много женщин и служащих и разных других людей. Так что молотили всех подряд.

А потом я с больницами много работала: со Склифосовского, с 59-й, с 20-й, с другими несколькими. И я подсчитала, грубо прикинула: сколько же у нас было раненых после всех этих событий? Где-то около 800, не меньше — это только по Москве. А что касается убитых, я не могу сказать. Обычно в бою раненых бывает раза в три больше, чем убитых, как показывает практика, но если принять во внимание факты расстрелов и целенаправленных убийств, то подсчитать количество убитых точно, думаю, невозможно. Якобы такие вещи были, и очевидцы говорят, что тела убитых увозили по реке на баржах.

Мы с ранеными много работали — нам хотелось им помочь. Люди сильно страдали. 70-летняя старушка Наталья Петровна Голубева умерла в больнице от того, что получила удар по голове от такого вот нашего или не нашего замечательного воина, — она сначала помогала нам ухаживать за ранеными в больнице, но потом скончалась. Ее хоронили многие люди, потому что она была замечательный, очень добрый человек. В течение еще длительного времени мы теряли людей, которые получили ранения или умирали от потрясения.

Мы потом поддерживали отношения со многими пострадавшими во время октябрьской трагедии. Им важно было общаться, быть вместе, преодолевать новые беды. Ведь многие из них потеряли безвозвратно здоровье, работу, семьи — помощь была нужна. И мы проводили много мероприятий — вечеров воспоминаний, просветительских встреч, встреч со священниками. Очень большую работу выполнял Александр Лапин, молодой человек, потерявший тогда ногу: организация интересных и нужных людям встреч — во многом его заслуга.

Потери были не только во время бойни — люди умирали от осознания того ужаса, что в твоей стране, в твоем доме существует совершенно нелепая, адская, лишенная разума жестокость.

Татьяна Александровна Крылатова

Очень сильно эти события сказались на морали нашей армии. Ведь долгое время после 1993 года многие военные не надевали форму — внутренний стыд был огромен, значит. Это был метафизический момент, за который мы впоследствии сполна заплатили и, боюсь, еще будем платить. Для меня было очевидным, что после этого последует серия очень тяжелых, жестких событий. Мы много говорили с теми военными, которые стояли там, на стороне Ельцина, мы их спрашивали: «Вы понимаете, что нарушен закон? Что нарушено наше внутреннее устроение? Нельзя этого допустить: вы должны встать против, для того чтобы прекратить происходящее безобразие, иначе потом будет гораздо страшнее».

Поэтому я не понимаю слов Солженицына, который, кажется, говорил: «Если бы не было этого расстрела, то всё было бы еще хуже». А что может быть хуже, чем убийство невинных людей, своих сограждан? Наша интеллигенция заняла самую отвратительную позицию: чуть ли не сто человек написали воззвание к Ельцину со словами «Раздавите гадину!» И вот эта якобы «культурная элита» подписалась под этими словами — такое непонимание жизни! Кого «раздавить», то есть — убить, расстрелять, уничтожить? — Легитимно выбранный парламент, причем один из самых демократичных. Да, он не совсем был зрелым в идеологическом плане, но это были разные люди с разными точками зрения, то есть демократически избранный парламент! Не было в нем тогда коррупции, это был очень приличный народ. В основном интереснейшие, образованные люди. И вот, значит, «эту гадину» надо было раздавить. Что же надо иметь в голове, чтобы убивать людей, которые ничего плохого не сделали! Какая же это «гадина»? Это был совершенно удивительный пассаж. Из людей, называвших себя правозащитниками, категорически выступили с осуждением только Синявский и Максимов — больше никто. Господь так распорядился, что те, кто призывал к убийству, довольно быстро ушли, и радость от этого убийства они вряд ли испытывали.

В общем, было ясно, что после этих событий последует еще больше крови. Те, кто имеет политический опыт даже на генетическом уровне, знали это. Чеченцы, например, которые всегда были «разменной монетой» сложных политических ситуаций, прекрасно понимали: события завязываются так, что их они не обойдут точно. И они были на стороне Верховного Совета — это я хорошо помню.

Если мы не поймем, что определенных вещей нельзя делать в принципе, то никаких разговоров о консолидации нации мы вести не можем. Даже в окружении Ельцина были люди, которые это понимали. Они, как Коржаков например, понимали свои ошибки и болезненно на них реагировали, то есть была рефлексия большая. Нужно сделать большое исследование для того, чтобы мы были начеку, чтобы мы понимали, во что может превратиться народ, допускающий подобные ситуации. А как «скручивает» хаос человека, я помню по лицам молоденьких солдат-срочников внутренних войск или омоновцев… Сложный момент для понимания, но что-то надо делать. И те события — не последние, потому что мы будем проходить еще всяких Навальных и прочих. Когда люди не понимают, где идет духовная работа, а где — манипуляция человеком для каких-то политических целей.

Я надеюсь, что увижу 4-го числа тех раненых, с которыми познакомилась и за которыми ухаживала в те страшные дни. Надеюсь, не все умерли. Мало людей осталось.

Будем надеяться и на то, что случившееся 20 лет назад послужит кому-то уроком.