Церковная жизнь Москвы 80-х годов прошлого века

Начну с некоторого предварения. Я в православной церкви с 1978 года, когда 14-летним юношей принял таинство крещения в храме пророка Илии в Обыденном переулке. Тогда во главе нашей Церкви стоял Святейший Патриарх Пимен (Извеков). В Москве храмов было почти сорок. Нам тогда казалось много, теперь молодежи покажется совсем мало. Ни одного действующего монастыря. Новодевичий Успенский храм, единственно открытый для народа, действовал как приходской. Ну а Даниловскому монастырю только предстояло быть восстановленным. Это происходило за несколько лет до празднования 1000-летия Крещения Руси. Это было одно из предзнаменований эпохи перемен и удивительное событие тех лет. Коль мы заговорили о Даниловском монастыре, расскажу следующее: когда было принято, вероятно, после многих согласований в Совете по делам религии, который тогда надзирал за церковной жизнью, а на самом деле стремился подавить ее - было принято в советском правительстве решение, что в Москве Русской Православной Церкви все же отдается какой-то монастырский комплекс.

Власти сначала хотели отдать Донской монастырь, а потом отдали самый разрушенный из всех московских Даниловский. Он находился в ужасном состоянии. Чего там только не было! Колония или какой-то пункт для пересылки малолетних преступников, где их временно содержали, и завод по производству зонтиков. Как сейчас помню, стен не было видно на нынешнюю высоту, только вот этот, не могу сказать: «культурный слой», но различные наслоения за десятилетия выросли, максимум на две трети от нынешней высоты. Привратной колокольни не было, да и вообще снаружи трудно было увидеть что-либо храмовое.

И вот, когда это решение состоялось, нужно было как-то оповестить церковный народ. Тогда не было ни интернета, ни православного радио "Радонеж". «Журнал Московской патриархии», в котором печаталось соответствующее решение Священного синода, не доходил до всех прихожан. Оповещать с амвона тогда было не очень принято. Вообще с амвона говорили немногие и не о многом. И вот тогда Патриарх Пимен принял такое интересное решение. Во всех московских храмах стали петь тропарь князю Даниилу. И сначала, когда первый раз его услышали, было что-то удивительное на воскресном богослужении, потом, когда раз за разом была радость, все поняли: значит, совершилось. Значит, Даниловский монастырь - наш. Это отдельная история, как он восстанавливался. От тех, кто там подвизался нынешний митрополит Владимирский Евлогий, первый наместник Данилова монастыря об этом и вспоминал, и рассказывал, и писал. А вот для молодых людей, молодых московских прихожан это было небывалое дело: в Даниловский можно было приходить, говоря старой терминологией, на субботники. То есть, в разбитые испоганенные храмы, в которых была мерзость запустения, и которые тогда только начинали восстанавливаться, где на начальных этапах требовалась неквалифицированная рабочая сила. Вот я помню, как мы с друзьями ходили когда-то из храма Семи вселенских соборов в Покровский. Нижний храм был засыпан всякого рода мусором до верха. То есть второй этаж существовал, а нижний был абсолютно заполнен каким-то хламом. И мы на носилках разгребали этот хлам. Помню, как еще в Троицком соборе приходилось кувалдами крушить какие-то перегородки. Там был клуб устроен и еще что-то. Так сносились наслоения, которые возникли в эпоху мерзости и запустения.

Я думал, с чего начать историю воспоминаний о той эпохе? С какого времени? Больше всего в сердце лежит память о времени пасхальном. Потому что Пасха в Москве конца 70-х - первой половины 80-х годов для всех православных людей была нечто совершенно необыкновенной. В чем-то и не похожее на то, как теперь проходит Праздник праздников. Начнем с того, что человеку возраста ниже престарелого, в особенности мужчине, попасть на пасхальное богослужение было очень непросто. Перед началом пасхальной службы, чтобы попасть в храм, нужно было обмануть так называемых дружинников. Собственно, это были не дружинники, а, как правило, работники райкомов комсомола. В какой-то год я запомнил, что у стоявших в ограждении были особенные комсомольские значки, с золотой веточкой, так называемый «ленинский значок», который давался тем, кто через комсомол делал карьеру, то есть активистам. Это были будущие бизнесмены и наши новые государственные деятели.

Мимо них нужно было идти непременно твердым шагом: сначала делать вид, что ты идешь вроде бы мимо храма, а у ограды резко свернуть в ворота и пройти. Надо сказать, что это по большей части удавалось. А на территории храма, за оградками, они уже, как правило, не хозяйничали. Было, видимо, какое-то распоряжение. В храме они уже не подходили, а вот во дворах - были такие дворы, например, у храма святителя Николая в Хамовниках или у Пименовского, рядом с метро Новослободская - они выбирали дворы, чтобы подойти и попугать. Типа того: ну, мы вас дождемся после. Но они не дожидались никогда конца пасхального богослужения. Видимо, они тоже по своему праздник отмечали. Собственно, когда они не пускали в храм, они использовали следующие мотивировки: кругом ходят какие-то зеваки или пьяные. А дружинники что делают? Почему они молодежь не пускают? Потому что охраняют верующих от зевак, от хулиганов.

Но на самом деле цель, с которой их посылали - не допустить в храм молодежь. И поэтому молодому человеку нужно было не показывать, что он как-то робко и неуверенно идет, не зная толком, чего он хочет. Нужно было идти очень уверенно, демонстрируя то, что он по делу идет или что он свой, церковный. И тогда препятствий не возникало. Я помню пасхальное богослужение 1979 года, в первый год меня родители не пустили, мне было всего 14 лет, а они были нецерковных взглядов, для них крещение ребенка было шоком. Но на следующий год я все-таки добился своего. Им было понятно, что если у сына что-то в голове сломалось, то это достаточно надолго. Вот так, вдруг это не выветрится. И чтобы попасть, я пришел к восьми часам вечера. Еще освящали куличи и пасхи, но уже заканчивали. В храм можно было попасть достаточно свободно. И вот я с 8 до 11 стоя, никаких лавок не было, а какие были, те бабушки оккупировали, занимали, естественно, сразу. Ждали начало чтения Деяний, потом Деяния, полуночница и собственно пасхальное богослужение. Еще в Обыденском храме, а я в те годы ходил, в основном, в храм пророка Ильи в Обыденном переулке. Там тогда настоятелем был протоирей Николай Тихомиров. Это было удивительное священство: наш приснопамятный батюшка, протоиерей Александр Егоров, прослуживший там всю свою священническую жизнь, протоирей Петр Дьяченко, священник Сергий Баздыко. Они все уже ныне покойные. И там была такая традиция в Обыденском храме. Он небольшой, недалеко от храма Христа Спасителя, расположен в одном из переулков между Остоженкой и Москва-рекой и народу выйти на пасхальный крестный ход было невозможно. Потому что если бы люди вышли, а набито в церкви было как селедок в бочке, простите за банальное сравнение, то руку поднять для крестного знамени нужно было заранее, держать руку на груди и потом не опускать. Потому что если опустишь, то уже в другой раз не поднимешь. Так вот со свечкой и стоишь. Понятно, что при достаточно узком выходе всем этим людям на крестный ход выйти было практически невозможно. Но был такой обычай: раздавалось большое количество стихарей разных цветов всем мужчинам, молодым и старым, которые стояли в храме, приглашали к крестному ходу. Получалось очень торжественно и красиво. Фонарь, крест, евангелие, крест за престольный, образ Божьей Матери, икона Пасхи и затем много, много, много пар мужчин в стихарях со свечами. Получался очень торжественный крестный ход. Выходили из дверей Обыденского храма и все переулки вокруг - 2-ой Обыденский, 3-ий Обыденский, улица, которая тогда называлась улицей Короленко - были заполнены огромным количеством людей, стоящих с зажженными свечами. Это было нечто неповторимое. В Москве было только два храма, в которые на Пасху попадали по билетам. Это тоже отличительная черта эпохи. Это было довольно едко подмечено в советском фильме «Блондинка за углом». Елоховский Богоявленский собор, который был тогда Патриаршим, и Новодевичий Успенский храм. Билеты эти часто распределялись по церковной линии, а часть расходилась какими-то таинственными путями. Это были какие-то большие люди советского времени: чиновники, слуги Кремля, советская торговля, передовая советская интеллигенция, а в другие храмы люди попадали попросту. Дружинники обычно не дожидались, когда закончится Литургия. Когда мы выходили из храма, то окрестность чаще всего была пуста. Да, собственно, уже к часу ночи можно было попасть в храм без особенных затруднений, поскольку после крестного хода уходила внешняя часть людей, а к концу Заутрени уже и довольно многие из верующих уходили. Это было связано отчасти с тем, что храмов–то, как мы знаем, было немного, а нужно было еще добраться до дома. Если вы жили в каких–нибудь окраинных московских районах, а не у всех тогда были деньги на такси, да и вызвать такси к храму- это тоже отдельная история, то люди часто расходились. К тому же в те годы, я безоценочно говорю, просто вспоминаю: на Пасху редко где причащали, из известных мне московских храмов, в ночь на пасхальном Богослужении, пожалуй , я такого даже и вспомнить не могу. Причащались люди до того: в Великий четверг, огромное количество людей в Великую субботу, до того, конечно, в день праздника Входа Господня в Иерусалим. В Великий четверг тьма была причастников; в маленьком Обыденском храме причащали в две, три чаши и это могло продолжаться очень долго.Я тоже, кстати, не причащался на Пасху. Знал, что в храме здесь не принято, и не причащался. Но тех, кто ходил в крестном ходе в стихарях, особым порядком в алтаре иной раз в минимальном количестве причащали. А народ никогда. Может быть, от этого многие и расходились раньше, поэтому в конце пасхального Богослужения храмы уже не были переполнены. А потом, когда выходишь после пасхальной службы на улицу - я обычно ходил с двоюродной сестрой или потом уже с друзьями - еще особенной радостью того времени было возвращение домой или в гости шел куда–то, к друзьям по ночной Москве. Вот, это была, пожалуй, единственная ночь в нашей столице тех лет, когда люди, встречающиеся тебе навстречу, в абсолютном большинстве свои, православные христиане. Вот, помню, мы шли по Остоженке, она тогда называлась Метростроевской улицей; видишь идет навстречу тоже группа людей, скажем, мы со стороны Обыденского, они со стороны Хамовников или откуда–нибудь из Филиппского храма на Арбате и можно было крикнуть: «Христос Воскресе!» и в ответ услышать: « Воистину Воскресе!». Что это такое было в Советском Союзе - нужно почувствовать. Те, кто жил в то время, я думаю, эти воспоминания могут разделить. После службы гуляли, особенно, если служба была поздняя. Куда деваться? Случалось, садились перекусить на какой-нибудь лавке в парке или на бульварах. Все было очень просто: яички, куличики, что у кого было. Вот, однажды на станции, которая тогда называлась «Проспект Маркса», спускаясь в метро, мы встретили однокурсниц по Университету, которые учились младше нас и были несколько в другой роли. Они были посланы в Ново–Девичий монастырь в оцепление, потому что видимо ответственных работников не хватало. И они нас знали, и мы их знали, повисла пауза, и одна из них, наконец, сказала: « Христос воскресе!. Мы ответили. Все-таки знали люди, что говорить друг другу, как отвечать, раз встретились в такую ночь.

Еще были некие опознавательные знаки для верующих людей. Скажем, в Вербное воскресение ехать в метро с вербами открыто, никто тебе ничего не скажет - ну, вербы и вербы. Это было, не хочу сказать громких слов, исповедованием не исповедованием, но каким–то радостным свидетельством принадлежности к Церкви. Потому, что другие люди, которые тоже ехали в метро, знали, что это православные. Ты зашел в вагон, а там еще несколько человек с вербами и от этого становится радостно и как–то сердце греется. Ну, нет, думаешь, не все пропало, есть же вокруг не только дорогой Леонид Ильич, не только XXIV-XXV съезды КПСС, все эти марксистские талмуды, но вот жизнь, настоящая, есть люди, с которыми ты в Церкви Божией. Так было и со Святой водой в праздник Крещения Господня. Кстати, вот еще такая, сейчас уже ушедшая, традиция - было принято украшать пасхальные куличи и пасхи бумажными цветочками. Тогда их делали какие – то самодеятельные ремесленники – кустари, которые всплывали перед Пасхой. Я никогда больше этой продукции не видел, они были из проволоки и очень простецкие, плетеные из бумаги цветочки втыкали в куличи. Сравнивая то время и как сейчас: когда уж каких только нет украшений и куличей - хочешь из монастыря, хочешь из ресторана и чем только не украсят! А тут простой бумажный цветочек. Некоторые из них хранились у меня на протяжении лет, как память о тех незабвенных годах. Кстати, тогда же делали ремесленники простецкие деревянные яйца, которые в канун Пасхи можно было купить на московских рынках среди других развалов. Они часто были безграмотно подписаны, картинки на них были далеки от какой-то канонической чистоты и правильности. Но обменяться этими яичками придя в московский университет или куда–то к друзьям - это было тоже еще одним проявлением пасхальной радости в те годы.

Одна из примет наступления Пасхи в те годы - в булочной появлялся кекс под названием «Весенний». Это был такой псевдо-кулич, который продавался только в пасхальное время время и потом исчезал. Вот, я говорил уже о дружинниках, которых выстраивали, чтобы оградить молодежь от участия в церковном Богослужении. Но наряду с кнутом, довольно-таки мягким кнутом, применялся и пряник. В ночь на Пасху во всех кинотеатрах во время, когда обычно в советскую эпоху не бывало сеансов, скажем, в одиннадцать ночи, вдруг появлялся в расписании какой–нибудь завлекательный западный фильм: или боевик, или про любовь с элементами эротики, или комедия какая–нибудь французская. Только один сеанс, только в ночь с Великой субботы на Пасхальное Богослужение. Ну, и по телевизору, при дорогом Леониде Ильиче, в ночь на Пасху пели непременно звезды зарубежной эстрады, какие–нибудь там ABBA, Boney M или еще что–нибудь более решительное, что только можно было допустить для советского человека. Это был самый западный современный концерт, который шел по советскому телевидению. Власть как–то не рассчитывала на собственную идеологическую увлекательность и использовала гнилой Запад для того, чтобы отвлечь молодежь от Богослужения. На самом деле система была уже настолько мертва, дух–то уже из нее ушел и придумать они ничего не могли. Ну еще одна из пакостей, которые устраивались в предпасхальное время - это субботник. Обычное дело. В Великую субботу вам, пожалуйста, субботник, то есть работающим - выходи на работу, учащимся - выходи на учебу. Дело в том, что, если Пасха с середины апреля и позднее, она приходится на день, удаленный от дня рождения Ленина, двадцать второго апреля. А его полагалось отмечать ленинским субботником. Ну, как же, вождь мирового пролетариата, как все знают, бревно таскал, что запечатлено на картине, которая тогда везде тиражировалась, поэтому субботник всегда стремились приурочить к Великой субботе. Помню, что в университетские годы, я старался записаться на овощебазу заранее, чтобы в другой день отработать, а в Великую субботу постараться попасть в храм Божий. Хорошо помню 1986 год, уже Горбачев при власти, но все еще по–прежнему Пасху сделали в тот год рабочим днем, кажется ради праздника солидарности трудящихся. Я вспоминаю народное стихотворение, которое тогда появилось:

Спасибо партии родной за доброту и ласку,
Что отменила выходной и запретила Пасху.

Это активно звучало, как раз, в том 1986 году. А когда, Пасха совпала с 1 мая, то поздравляли друг друга и говорили: ну, с народным тебя и с международным и с Пасхой.

Кстати, в некоторых храмах была еще ночная служба на Страстной седмице в ночь с пятницы на субботу, так было, например, в храме Святителя Николая в Хамовниках, кажется до восемьдесят девятого года там продержалась эта традиция. Там утреннее чинопогребение переходило в литургию Великой субботы. Служба эта заканчивалась очень рано и начиналось освящение куличей. В том храме куличи начинали освящать часов в семь утра. И как–то раз я был на этой ночной службе в храме святителя Николая в Хамовниках, было удивительное ощущение от этого Богослужения, конечно, физически очень тяжело, потому что две ночи получалось не спать. Но радость Великой субботы при этом непрерывном, бесконечном ночном Богослужении тоже была очень, очень сильной. На это Богослужение, в отличие от пасхальной ночи, внешние люди не ходили. Да и своих, церковных было не очень много, потому что выстоять физически было довольно трудно. Тем более, что до того уже была напряженная Страстная седмица, ну, не всякому это было по силам. Куличи в те годы приходили святить, кто не попадя: и свои, и чужие, и церковные бабушки, и милиционеры, была абсолютная тьма народа; непрекращающийся поток людей. Когда у меня появились первые церковные друзья, мне дарили, а уже потом у нас уже были свои куличи. Супруга - будущая матушка - стала делать и я ходил освящать подаренные куличи, яйца. Это тоже было особенным шествием, у меня не было специальной корзинки и у большинства их не было. Я нес этот пакет с куличом и множество, множество людей тоже по всей Москве перемещалось к храмам и освящало свои пасхальные приношения.

В церковных семьях пекли свои куличи, не вот эти кексы «Весенние», а по рецептам. Они хранились, часто это были переписанные от руки, передававшиеся от бабушек к внучкам. Кажется, в те годы у кого-то я в первый раз увидел тогда еще дореволюционное издание известной Кулинарной книги Елены Молоховец со всякого рода рецептами, где были и пасхальные тоже. Но пасочницы были огромным раритетом, потому что это деревянный предмет столько десятилетий не проживал.

И у нас в семье была какая–то старая и уже по образцу этой старой резал знакомый мастер. Так появилась своя, скопированная с дореволюционного образца; это тоже в каком–то смысле церковное предание. Вот, бывают предания письменные, бывают предания духовной жизни из уст в уста, иконографические, а бывают и предания на уровне освященного быта, бытия повседневного. И мне кажется, что такие предметы, они тоже должны нами сохраняться и быть для нас дороги. Если когда-нибудь будет создан музей истории церкви XX века, то там эти пасочницы, эти деревянные яички, наряду с документами о новомучениках, тоже должны оказаться, потому что и это часть нашей церковной жизни.

Мне бы хотелось рассказать вам один рассказ, который может показаться придуманным, но это рассказ о реальных событиях, имевших место как раз в те годы и продолженный в эпоху уже более к нам близкую. В эпоху Никиты Сергеевича Хрущева, «кукурузника», к обычным марксистским предметам - а это были всякие там истории КПСС, диамат, истмат и другие, для особо идеологически слабой студенческой прослойки, тем, кто учился в университетах, в педагогических ВУЗах и медикам был добавлен еще дополнительный предмет, научный атеизм. Велено было в течение года истязать нас еще и научным атеизмом. Как понимаете, сдавать этот предмет православному человеку непросто, нам в университете его преподавал доцент, допустим, Абрикосов. Который, когда доходил до рассказа о христианстве возбуждался до крайности, при этом о буддизме, индуизме, иудаизме, древних культах мог рассказывать достаточно академично. Но как только доходил до христианства - тут у него какой–то французский дух просвещенства вскипал: шло ерничество, поддевки, но и одновременно такой стальной взгляд по аудитории, а кто там шепчется? а кто там не записывает? а в ком несогласие можно увидеть? Такой еще из прежней эпохи взгляд. А уж сдавать ему экзамены вообще было отдельное дело. Наш московский златоуст, старше меня по курсам на два года Артемий Владимиров только с третьего раза ему сдал. Уж так был благочестив вид будущего отца Артемия уже в те годы, что в нем научный атеист сразу ощущал, видел идеологического врага. Ну, у меня был не такой благочестивый вид, но я тоже боялся этого экзамена. Помню, поехал в Лавру Преподобного с такой парадоксальной молитвой к нему: «Преподобный отче Сергие, помоги мне сдать этот экзамен и против совести не погрешить», потому что все таки как–то хотелось уже закончить Московский университет, не пострадать из-за этого. И Преподобный, надо сказать, помог. Достался мне один билет про каких–то там буддистов, которых спокойно можно было разоблачить, а второй - по устройству Русской Православной Церкви. И тут нужно было как–то не слишком глубокое знание показать, потому что слишком глубокое тоже слишком подозрительным могло увидеться. Было совсем хорошо, все сдал, только в какой-то момент вдруг сказал не «стран Варшавского договора», а «стран Варшавского блока». Тут он сразу: какого блока? Блок НАТО бывает только, а у нас мирный Варшавский договор.

Это предыстория. Прошло несколько лет, мы с отцом Артемием уже несколько лет трудились в Московской Духовной Академии. Он уже был в сане, я еще нет. Был праздник тысячелетия Крещения Руси. Только-только начали проклевываться какие–то изменения. Вот, в один из дней празднования мы идем по академическому саду и видим группу людей в одинаковых серых пиджаках, но не КГБшники ( КГБшники - у них были взгляды другие, и их видно было). Это кафедра научного атеизма с философского факультета приехала в полном составе изучать своих врагов, идеологических оппонентов. И тогда у нас с отцом Артемием родился план некоторого, рабского, впрочем, неумеренного воздаяния доценту Абрикосову за его яркие лекции по научному атеизму. Следующим утром, когда мы опять увидели эту группу с кафедры научного атеизма, мы пошли навстречу таким бодрым шагом, как бы по своим делам, а подойдя, устремились к доценту Абрикосову, каждый облобызал его трижды, радостно восклицая: «Николай Игоревич, как мы рады Вас видеть. Вы нас помните, может быть? Мы Ваши студенты, а Ваши лекции по научному атеизму устремили нас к Горнему. Вот, если бы не Вы, может быть, отец Артемий не принял бы сан, я бы не оказался преподавателем Московской Духовной Академии». То холодна, то горяча, то суха как Сахара, то влажна, как лондонский туман, была щека доцента Абрикосова. Пробормотав что–то не очень внятное, он поспешил как можно скорее ретироваться за спины своих коллег. Я надеюсь, что хотя бы на несколько дней он стал притчей во языцех в научно-атеистических кругах и что с нас Господь не спросит слишком жестко за это воздаяние во время подобно. Воспоминания о том времени, когда верующие люди были, куда как меньшим стадом, чем в настоящее время, будут греть сердце на протяжении всей моей жизни. Я бы не противопоставляю это тому, что мы сейчас переживаем, или, напротив, не переживаем, а просто благодарно слагаю в своем сердце: в моей это жизни было, что мне есть, что вспомнить, есть чем согреться в минуту окамененного нечувствия или какого–то внутреннего оскудения или смущения. Бога благодарим за то, что у кого-то подобные воспоминания есть.