Родина и вечность

Разговор об онтологии патриотизма

«Родину не выбирают» — эта фраза верна, только если ограничить понятие родины координатами своего рождения в пространстве. Но вот восьмилетние дети моей закадычной подруги, рождённые и живущие в Канаде, восходящие звёздочки спортивной гимнастики, уже мучаются выбором — красный кленовый лист или сине-жёлтую полоску они будут представлять на международных соревнованиях? И что-то их симпатии не склоняются к географическому месту происхождения.

В своё время Владимир Даль, сын эмигрантов, тоже «предстал пред выбором»: кто я есть? Съездил на родину предков и понял, что со степной Луганщиной у него больше родства, чем с прохладной Данией. «Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит». Так сказал и собрал два массива для толковых словарей — русского и украинского языков.

А вот немецкий философ Эммануил Кант всю жизнь читал лекции по географии, до гробовой доски не покидая границ родного Кёнигсберга. Но оказаться вне родины, на территории другого государства, можно даже не передвигаясь, и даже находясь в могиле — с 1946 года Кант «переместился» из Пруссии в советский Калининград.

Сегодня сладкая парочка — Интернет и глобализация — насмехаются над барьерами границ, скобками заборов и угрозами «железных занавесов». Сегодня очень многие молодые и активные личности уже могли бы обзавестись паспортом «гражданина планеты»… Сегодня хочешь — обретай себе родину в Нью-Йорке, альма-матер в Лондоне, «родину духа» в Индии…

Но напористой глобализации что-то противостоит. Сквозь города и годы меня преследует сон, от которого становится так «грустно и легко, печаль моя светла». И я скучаю об этом терпком сне, когда его долго нет. Это сон о той самой географической точке, о маленьком городишке, в котором я родилась. Белёсые от юрского известняка кручи, река под ними, шаткий мостик, огромные стрекозы и маленькие мы. Там проходило детство и лето — важнейшие периоды для созревания самости. Теперь, куда бы я ни направлялась — со мною эта необъективная, тянущая, инстинктивная любовь к участку суши, в котором закопана моя пуповина. Ну что моё провинциальное Сватово по сравнению с Киевом? С Парижем? Но нет же, люблю больше… Во сто крат! А почему?

Рождение родины

…Усадьбу мы продали. Через десять лет я заехала в своё Сватово, на свою улицу, так и не обременившую себя асфальтом. Старая липа у ворот благорастворяла золотые воспоминанья. Но за калитку новый хозяин нас неожиданно не пустил. Его право. И вдруг мои ноги сами собой внезапно и странно подогнулись, я опустилась на колени и зарыдала. Эта земля была родной, как человек! Я гладила её руками, как любимого кота. Словно это действительно прах, из которого я создана. Моя маленькая родина, такая маленькая, что помещается в моём маленьком сердце, как смородинка в кулачке той маленькой девочки…

Но родина — она собирается, как матрёшка — квартира-усадьба-городок-область-регион-страна-планета Земля…

Все, кто родился в Советском Союзе, в любом его уголке, помнят детский восторг от этих гордых слов «Моя родина — СССР!». В те времена мне, комсоргу школы, и в страшном сне не могло бы присниться, что я стану предателем своей «родины-эсэсэсэр»… Что мы всем скопом вдруг разозлимся на неё, уйдём от неё, покинем её, бросив ей, выкормившей и воспитавшей, в лицо: «Спасибо, больше не надо!». И разойдёмся по квартирам частных, национальных родин.

Да, родину — выбирают. Поскольку в моём роду есть и русские, и украинцы, и поляки, и кавказцы — мне пришлось выбирать. Кто ты будешь такой? Я выбрала «по месту жительства» — Украину, и нырнула с головой в это потрясающее дело — в любовь к Родине…

«Когда какой-либо народ долго и спокойно живёт на своей родине, то его представителям кажется, что их способ жизни, манеры, поведение, вкусы, воззрения и социальные взаимоотношения единственно возможны и правильны» — это выводы Льва Гумилёва из его труда «Этногенез и биосфера Земли». «Противопоставление “мы — они” характерно для всех эпох и стран… Это свойство вида Homo sapiens группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и “своих” всему остальному миру».

Ментальности как границы на картах XXI века

Общие многовековые история и география, культура и религия становятся прародителями уникального коллективного бессознательного — сокровенных первообразов и смыслов, которые отличают один народ от другого. Коллективное бессознательное по Карлу Юнгу — это продукт наследуемых структур мозга — то есть вещь глубоко физиологическая, от которой без трепанации не отделаешься. Коллективное бессознательное определяет и ракурс нашего взгляда на мир, и наши ценности, и наши цели. Поэтому два разных народа одно и то же событие, одну и ту же проблему могут видеть и оценивать по-разному — исходя из тонких настроек своего ментального бинокля: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть». Таким образом, коллективное бессознательное, или ментальность, или «система ценностей», или «стереотипы поведения» — это самый мощный железный занавес, непреступный, надёжный кордон моей родины, который не так просто сломить ни пулей снайперской, ни снарядом танковым, ни метким словцом, ни целой канонадой информационных атак.

Вот как, оказывается, хитро устроено человеческое темечко, в котором пульсирует таинственная любовь к родине! Унаследованная кодировка на подкорке головного мозга, плюс воспитание в родном языке и отечественных интерпретациях истории, плюс искушения новоиспечёнными идеологиями, пропагандами и манипуляциями. Эй, ребята, а где же собственно я? Единственная мысль, авторство которой принадлежит уж точно мне: все мысли в моей голове — не моего авторства… Великие богословы, проникающие в тайны бытия, и Господь Бог, устанавливающий эти тайны, — кто ещё способен на абсолютную самость?.. И неудивительно, что подобные слова произнёс философ: «Имейте мужество мыслить самостоятельно».

Но настоящее независимое мышление — это болезненный и утомительный процесс. А любовь к родине — довольно трудное и скучное занятие. Рутинный труд — платить налоги, хорошо учиться, добросовестно работать, не мусорить, не рисовать в лифте, не давать взятки, не заезжать машиной на газон. Это всё — составляющие настоящего патриотизма. Чтобы граждане совсем не заржавели, у всякой родины есть примеры любви к ней такой пронзительности высоты и жертвенности «за други своя», что деревья выстраиваются в ряды и дремучие леса становятся войсками. На фоне героических образов любовь к отечеству начинает измеряться критическим восприятием всего, что мешает воплотить наши идеальные мечты о его будущем.

Родину выбирают — потому что выбирают её сущность — лучшее будущее для родины. А когда сталкиваются диаметрально разные представления любящих родину граждан о её лучшем будущем — тут-то и начинается гражданская война.

Гвельфы, партия средневековой Италии, связывали лучшее будущее для своей родины с усилением влияния Папы Римского. Их оппоненты гибеллины ратовали за усиление императора Священной Римской империи. Шекспир схватил за шкирку непримиримость и трагизм этой политической вражды, выставив напоказ всему миру в назидание: Монтекки и Капулетти — это как раз гвельфы и гибеллины.

Гражданские войны безобразны, но не вечны. Испанцы ходят оплакивать стотысячные жертвы своей Гражданской войны 30-х годов — и республиканцев, и националистов — к общему памятнику битве на Эбро. Вся палитра нашей Гражданской войны 20-х упокоилась на страницах Булгакова о Городе: «Эх, жемчужина-Киев, неспокойное ты место…». А Николай Гумилёв подвёл итог всем гражданским распрям:

Ах, и мукам счёт и усладам
не веками ведут — годами —
гибеллины и гвельфы рядом
задремали в гробах с гербами.

Иерархия родин

Почему же так важно, чтобы родина была прекрасной — не только в мечте, но и в реальности? Почему важно до такой степени — что и саму жизнь отдать не жалко? Откуда, откуда у человека это иррациональное, подкожное стремление к процветанию родины? Почему мы так уверены, что родина должна быть идеальным, праведным местом?

Христианство стоит на том, что цветущий Эдемский сад — это родина всего человечества. Это наша общая, интернациональная, потерянная родина, и не добиваться её возвращения — означает бесславно погибнуть. Метафизика привязанности к малой родине коренится в тоске по Эдемскому саду. Мы экстраполируем нашу любовь к высокой родине духа туда, где маму застали родовые схватки. И любим этот клочок земли как маму, как Бога, как рай.

По всей видимости, у человека много родин. А значит, необходима их иерархия. Если в этой иерархии не будет главенствовать Небесный Иерусалим — «гаплык» всем родинам вместе взятым — от фамильной усадьбы до национальной державы. Нацизм возникает там, где земная родина абсолютизируется и перекрывает любовь к родине небесной. Естественное противостояние «мы — они» достигает чудовищных форм, если любовь к малой родине не подчинена родине горней. Земная родина — это пропускной пункт в Царство Небесное, которое силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11, 12). Достойны мы быть гражданами Нового Израиля или нет — определят наша вера и наши дела, наш выбор здесь и сейчас. Здесь за показушными рассуждениями «о высоком» не спрячешься. Ведь духовность и праведность — это не теория, не религиозная демагогия — это реальные поступки в конкретной ситуации.

Все мученики — это не уклонявшиеся от поступков патриоты Царства Божиего. Они не просто хотели жить там — они уже жили там: Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа (Флп. 3, 20). И поэтому земной патриотизм святые практиковали по-своему. Священномученик Евстафий Плакида был победоносным полководцем, служил Римской империи талантливее и преданнее, чем кто-либо. Но когда власти возжелали от Плакиды отречения от Христа — он со всей семьёй принял мученическую смерть. А ведь требование со стороны императора Адриана принести жертвы языческим богам было абсолютно патриотичным — всеязыческий пантеон скреплял многонациональную Римскую империю в один конгломерат…

Но единожды выбрав Вечность верховной родиной, родиной духа, мы сразу становимся и честнее, и мудрее, и ответственнее по отношению к родине земной.

И тогда любовь к родине предстаёт в новом свете и возникает над баррикадами гражданской войны, там, где можно закрыть враждующих братьев своей грудью от их обоюдоострой глупости.

Например, Максимилиан Волошин укрывал в своём коктебельском доме и красных от белых, и белых от красных. Эти его строчки — его выбор, его поступок:

В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает,
В дни, когда спазмы Любви выворачивают народы, —
В дни, когда пулемёт вещает о сущности братства,
Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся.
В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога.

Достаточно сложно и странно так поступить, когда твоё родное общество расколото на десятки непримиримых правд. Но если наша главная родина — Иисус Христос, сложно поступить иначе.