У горшечника

Восточный город – это огромный мир, подлинный улей. Улочки обязательно тесные ради тени, без которой – беда. Хорошо бы и потолок высокий в доме иметь. При высоком потолке жаркий воздух вверх поднимается, а внизу прохладно. Но высокий дом – роскошь. У всех простых людей дома тесные и низкие. В них только ночевать хорошо, а жить – на улице. Там же и работать. Прямо за порогом сидят на улице под навесом и жестянщик, и чеканщик, и сапожник, и продавец сладостей. Жены их – за спиной, в доме, и лиц своих не показывают. А эти стучат молоточками, скрипят и шумят прочим инструментом, переговариваются, однообразные мелодии под нос напевают. А еще дети в уличной пыли визжат и галдят, и музыкант вдали по бубну быстрыми пальцами бьет, и осёл чей-то нет-нет да вскрикнет ослиным своим голосом. Так наступает вечер, затем – ночь, затем – новый день. Люди веками вот так работали, спали, ели, искали нехитрых развлечений в одном и том же обжитом и многолюдном замкнутом пространстве, внутри стен.

А если выдавался у них праздный день, то как они отдыхали? Как и мы, хоть не было еще в помине ни аквапарка, ни игровой приставки. Нет для взрослого и жизнью битого человека большего развлечения, чем смотреть на горящий огонь, бегущую воду или другого работающего человека. И когда ты в думу погружен, а возле тебя чьи-то ловкие руки колдуют над кожей, или деревом, или глиной, то странные мысли рождаются в твоей голове, и неясно, что этим мыслям причина: твои ли думы или ловкие движения чужих работающих рук. Любил, размышляя, ходить по мастерским астроном, более известный как поэт, а еще более – как певец сбродившего сока виноградной лозы, по имени Хаям. Точнее – Омар Хаям, а еще точнее – Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури, но это уже совсем сложно и мало кому интересно. О чем он думал, глядя на работу ремесленников, говорят его стихи. Он часто думал о том, что человек смертен. При этом он вспоминал, что сотворен человек Богом из праха, точнее – из глины. И значит, Господь – немножко Гончар. Даже и не немножко. Он – Гончар и Чудотворец, оживляющий глину. Поэтому ходил Хаям часто наблюдать за работой горшечников, гончаров. И думал при этом об ушедших поколениях, о своей будущей смерти, о том, справедлив ли мир, Богом сотворенный, или есть в нем какая-то ошибка. Страшные вопросы. А гончары перед ним мяли руками и ногами глину, топтали ее и били кулаком, размягчали и шлепали звонко на гончарный круг, что крутится, как звездное небо, на которое так часто по ночам смотрел из окон своей обсерватории Хаям. И строчки сами собой рождались в его уме:

Те гончары, что глину мнут ногами,
Хоть раз бы пораскинули мозгами –
Не стали б мять. Ведь глина – прах отцов.
Не стоит так вести себя с отцами.

Гончары знали, что он чудак. Знали, что муллы считают его вольнодумцем и говорить с ним небезопасно. Впрочем, султаны любят его. В Исфахане, Бухаре, Самарканде – всюду он почетный гость. Но говорить все-таки с ним опасно. Да и работать надо. Так думали горшечники, не поднимая глаз от гончарного круга. А поэт-астроном уходил молча, как и пришел, глядя под ноги и связывая в голове новые строки:

Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз…

***

Точно так же, как в Бухаре заходил к гончарам в XI веке от Христова Рождества поэт и астроном Хаям, заходил к ним и живший гораздо раньше в Иерусалиме пророк Иеремия. Заходил, правда, не для отдыха, а потому что так повелел ему Бог. «“Встань, – сказал, – и сойди в дом горшечника, и там Я возвещу тебе слова Мои”. И сошел я в дом горшечника, и вот, он работал свою работу на кружале» (Иер. 18: 2–3).

Иеремия не был поэтом и астрономом. Он был пророк. Он носил в себе боль знания о будущем – о разрушении Иерусалима, – и с этой болью, с утраченным вкусом к жизни он ходил по улицам города. Смотрел, как идет дым из очагов, которые скоро остынут; как горячо спорят соседи о вещах, совершенно не важных в свете того, что случится с ними вскоре. Когда горшечник работал, Иеремия думал обо всем этом. «И сосуд, который горшечник делал из глины, развалился в руке его; и он снова сделал из него другой сосуд, какой горшечнику вздумалось сделать» (Иер. 18: 4). И пока искусный человек привычно добился от глины того, чего хотел, придал ей нужную форму, было слово от Бога к Иеремии, слово, которое слышал Иеремия, но не слышал работающий гончар. «“Не могу ли Я поступить с вами, дом Израилев, подобно горшечнику сему? – говорит Господь. – Вот, что глина в руке горшечника, то вы в Моей руке, дом Израилев. Иногда Я скажу о каком-либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который Я это изрек, обратится от своих злых дел, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему”» (Иер. 18: 6–8).

***

Иеремия всё понял и всё всем пересказал. Но люди ничего понимать не хотели, и Иерусалим превратился в груду развалин, а гора Дома Господня стала лесистым холмом. Безымянный горшечник, за работой которого наблюдал пророк, вероятно, ушел в Вавилон в числе прочих пленников и там, в земле изгнания, тоже делал горшки. А может, сгинул при осаде города. Но слова пророчества остались написанными. Зачем? Что я должен понять из них? Что я – глина, всего лишь говорящая глина, и «горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных! Скажет ли глина горшечнику: “что ты делаешь?”; и твое дело скажет ли о тебе: “у него нет рук”?» (Ис. 45: 9).

Но вот, я препираюсь, и многие из тех, кого я знаю, тоже препираются с Создателем. Мы не то что недовольны жизнью, что было бы мелким бунтом, но мы часто недовольны всем миропорядком и готовы его «исправлять». Это как если бы кастрюля заговорила с хозяйкой о рецептах борща и стала вырываться из рук. Люди именно так и говорят: «Что Ты делаешь?» – и думают, что всерьез способны давать Богу советы, как править миром. Вот это, говорят, должно быть так, а не так, а вон то вообще быть не имеет права. Откуда это? Может, это оттого, что мы не видали, как действительно работает горшечник? Может быть, кузнецы и гончары, работающие на наших глазах, научили бы нас чему-то такому, чему не учит ни школа, ни телевизор?

Я хожу по улицам городов и без толку желаю найти мастерскую горшечника. Не могу найти. Часовую мастерскую – могу, и пиццерию – могу. Могу найти спортзал и парикмахерскую, табачную лавку и магазин CD-дисков. А гончарню – не могу. При этом мысли Хаяма тревожат меня, и тревога Иеремии о народе мне отчасти понятна. Все мы глина: и я, и ты, и Америка, и Китай, и Россия, и Израиль. Гордиться нельзя. Никому. Нужно смиряться и трудиться. Нужно трудиться и каяться. Слава от Бога труженику будет, никуда не денется. А преждевременно гордящегося можно легко переквалифицировать из кувшина для молока в кувшин для помоев. Ведь одни сосуды в честь, а другие – нет, как написано: «Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» (Рим. 9: 21). И кто, думаю я, бунтует больше: ночная ваза или горшок для топленого масла? И кто я сам такой? И куда вообще мне идти со своими мыслями, чтобы посмотреть на вращающийся гончарный круг и вдруг прозреть, увидеть разом простой ответ на связку сложных вопросов?

***

Не нашел я гончаров и их мастерские, но нашел Иеремию и Хаяма. Еще нашел Давида, сказавшего о Христе: «Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника» (Пс. 2: 9). Нашел и Откровение Иоанна, где о Господе сказано: «Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: “Слово Божие”. И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным» (Откр. 19: 13–15). Многое я нашел, не найдя ни одного гончара в округе. И Хаям остался мне близок. Вот, например:

Я вчера наблюдал, как вращается круг,
Как спокойно, не помня чинов и заслуг,
Лепит чашу гончар из голов и из рук,
Из великих царей и последних пьянчуг.