Влюблен в икону

Александр Рудой

– Как вы заболели иконописью? Помните тот момент?

– Абсолютно четко помню. Это был трогательный возраст, то время невозможно забыть. Это было чудесное призвание. Уверен, что свыше.

Прекрасно помню, как я с приятелями зашел – после очередной сдачи школьных экзаменов – в церковь. Просто зашел.

Мы зашли и, помнится, стали хихикать. Мальчишки же. Посмотрел я по сторонам: как сейчас помню, при входе в храм были изображены иконы архимандрита Зинона; посмотрел я внимательно, что-то внутри произошло, и вышел я из храма совершенно другим человеком. Пришел домой и сразу попытался изобразить что-то подобное. А дальше… Меня стал манить запах храма и абсолютно всё, что связано с Церковью. Ничего не мог с собой поделать. Меня тянуло в храм до сумасшествия.

У моего товарища были иконы. Одна – живопись в серебряном кованом окладе из тонкого металла, вероятно конца XIX века. А вторая – Николай Чудотворец, выполненный тонко и в более каноническом стиле. На меня производили невероятное впечатление. Я, конечно, тогда не разбирался в иконах. Мне они просто очень нравились. Я их понимал и чувствовал. Они для меня были живыми. Не было знаний, была только пылкая, раскрывшаяся в сердце любовь к иконе и страстное желание творить – писать иконы.

– Вы стали ходить в тот храм?

– Нет, в другой. Совершенно случайно я начал ходить в храм на городском кладбище. Есть такое известнейшее второе кладбище в Одессе, там похоронена актриса Вера Холодная, и там есть Димитровский храм.

Как-то со школьниками мы приехали туда на субботник – чистить захоронения потемкинцев, которые там находятся. И я предложил товарищам зайти в храм. В то время за это ругали, могли пожурить, это где-то 1982–1983 год. Постояли мы в храме. И я заболел этим храмом. Тянуло меня туда каждый день.

Так как храм находился на кладбище, туда привозили покойников и там их отпевали. Я, как все дети, жутко боялся покойников. Они мне не были неприятны, нет, просто по-детски было жутко. Когда сердце закрыто, то смерть – это ужас. Открытое сердце всё воспринимает по-другому. И в какой-то момент я стал иначе воспринимать смерть. Перестал ощущать ужас и страх, а стал видеть в отходе души какое-то благородство. Я часто присутствовал, когда отпевали.

И вот я повадился каждый день уходить с уроков раньше. Ехал в храм и проводил там целый день. Перезнакомился со всеми. Обожал слушать истории. И больше мне ничего не надо было. Простаивал целыми днями в храме, рассматривал иконы и ждал, чтобы кто-то из зашедших меня о чем-то спросил, а я ответил. Ждал, вдыхал запах ладана, жадно улавливал, среди других запахов, запах доски, на которой написаны иконы…

Интересные там были люди. Мы все были разные, конечно. Приходили в храм – общались, хихикали, шутили. Но церковь нас манила. Несмотря на наши шутки. Меня очень ненавязчиво научили креститься. Я там чувствовал себя как дома. Захотел – покушал, были очень вкусные пирожки, захотел – отдохнул. Там я начал рисовать. На кухне, на каких-то створках от старой мебели. Меня туда тянуло. Это был совсем другой мир, всё по-другому. Во дворе – одно, шантрапа собирается, а там – совершенно другое.

И вот, тайно от родителей поехал я креститься. Поехал в деревню. Родителям сказал, что на рыбалку. Рыбу потом на базаре купил…

И наконец я решил креститься. Учился я тогда в 8 классе. И вот, тайно от родителей, поехал я креститься. Поехал в деревню. Родителям сказал, что на рыбалку. Помню – хор пел красиво. Крестную свою я больше не видел никогда. Это был случайный человек.

Домой приехал, купил на базаре рыбу, родителям сказал, что поймал. Помню, как со слезами доказывал, что я ее ловил. Родители не верили, а я доказывал. Вот такое было – романтика такая. И пошло-поехало. Мне стало не давать покоя рукоделие. Я ходил вокруг домов, заглядывал соседям в окна – какие иконы там есть, есть ли вообще.

– Как ваше увлечение сказывалось на отношении окружающих?

– Преподаватель русского языка (а учился я не слишком хорошо, рисовал на задней парте) вызвал как-то меня к доске. Он что-то спрашивал, я отвечал с натяжкой. Он посмотрел на меня внимательно и ничего не сказал. На следующий день он подозвал меня к себе, вытащил два альбома русской иконографии и подарил мне – это были первые мои альбомы.

Я рисовал всё, что касалось икон. С особым чувством встречался с верующими. Всё было тайно, тихо. И когда тихо спрашивали: верующий? – я с гордостью шёпотом отвечал: да. Тогда такие вещи надо было говорить втайне.

Но люди друг друга часто понимали и без слов. Например, мой преподаватель по живописи подарил мне этюдник и сказал: «Это вам, Александр, за любовь к миниатюре». И пригласил меня к себе домой, где было собрание икон. Представляете? Открылся мне, стал показывать – в те времена!

Рисовал я на чем попало, на чертежных досках, делал киотики, вставлял стеклышки, чеканил, как будто это оклад. Потихоньку познавая этот путь.

Познакомился с иконописцами. Мы собирались на квартире, не афишировали свои занятия. Все были старше меня, я младший, поэтому называли меня Александрушкой. Помню, как удивлялись, что у меня получается делать мелкие работы: у многих такое не выходило, получались только монументальные лики.

На тот момент я уже знал, чем буду заниматься всю жизнь. Меня не интересовала программа художественного училища, и меня отчислили за неуспеваемость. Правда, когда я после армии пришел и восстановился, сдал с похвалой и отличием.

– Долго служили в армии?

– Прослужил два года. Там тоже продолжал писать иконы. Пилил доски, в магазине покупал вино и яйца – делал из них краски. Как было тогда принято, отслужил полтора года – положено лечение в госпитале. И когда я лежал в госпитале, написал (попутно с положенными плакатами) две иконы.

Прошли годы, и буквально несколько лет назад в Киеве, на блошином рынке, увидел я деда с иконами. И почувствовал, что как дети родные они мне. Всматриваюсь и понимаю, что это же мои иконы, те самые, которые я нарисовал в армии, в госпитале. Мне неважно было, сколько они стоят, даже сейчас не вспомню… Я их забрал и принес домой. Такая вот спустя многие годы произошла встреча.

Затем я стал ведущим иконописцем Московской иконописной мастерской.

Сборная выставка в 1992 году. Я считал себя зрелым иконописцем, но сейчас понимаю, что я тогда лишь искал себя – писал в русском стиле, затем имитировал византийский. Меня бросало из стороны в сторону, хотя любил я строгановскую школу.

– Да, Сольвычегодск, Великий Устюг. Такие иконы не все могут понять, а делать их чрезвычайно тяжело. Легче писать, имитируя Византию.

– Кто на вас повлиял, стал вашим учителем?

В русской иконографии на меня никто влиял – влияло время, жизнь, труд. А главное – любовь к этому делу.

– В русской иконографии на меня никто влиял – влияло время, жизнь, труд. А главное – любовь к этому делу.

Первый альбом – Попов, новгородская живопись. И Федор Зубов. Я в него влюбился. Я помню, как пахнет бумага. Я и сейчас, бывает, открываю этот альбом и вспоминаю то время.

Мне нравились все стили. Всё, что сделано профессионально, с любовью, с трепетом. Да, была такая манера в такое время – но это было сделано с любовью. Так тогда воспитаны были художники, такие были нравы.

Конечно, византийские иконы меня покорили. Помню, какое впечатление на меня произвел альбом с фресками монастыря Хора в Стамбуле. Я мечтал туда попасть. И вот как-то с приятелем я очутился в Стамбуле и первым делом предложил ему пойти посмотреть этот дивный монастырь. Он железно уверил меня, что Хора находится в Индии. Ему настолько туда не хотелось, настолько не надо было туда, что я не смог его переубедить, и мы поехали в магазины.

На меня произвела впечатление именно эта Византия, не комниновского периода, как любил писать архимандрит Зинон. Мне его работы казались схематичными и знаменными, а живою представлялась живопись и фрески Хоры. Это откровение. Так надо видеть и уметь делать. Это не спишешь.

Я был очень плодовитый по молодости. Мог написать икону за два дня. Ставлю доску, беру карандаш и пошел. Сел и полностью утонул.

– Можно ли словами описать стиль Александра Рудого?

– Я незаметно что-то привношу в иконопись. У меня нет специальных фишек – рука такая, наклон головы такой… Я делаю еле уловимые штрихи, которые со временем, с годами, возможно, что-то поменяют в иконографии. Как последовательно икона Рублева тихо и мягко была заменена иконой Дионисия. Становится письмо более лаконичным, плоским, с тонким рисунком – всё четко на своих местах.

Когда я наблюдаю, как коллеги подражают комниновскому периоду, я вижу, как они чёркают. Например, я знаю, что сажа должна просвечивать из-под краски, чтобы было оптическое смешение цвета. Если мы начинаем черной краской намечать рисунок, а сверху закрашиваем охрой, то черный цвет просвечивает через охру. Получается зеленоватый цвет. Это всё может быть – если делать тонко. А там – мусор. Одна линия так, другая сяк. Человек не совсем понимает, чего он хочет, и не знает, как это сделать.

Я свои рисунки всегда любил продумывать до мелочей. Как этот палец идет, будет он так или сяк. А все искания в процессе – это лишнее. Важнее всего четкое понимание и знание рисунка. И видеть его сразу в цвете. Можно сделать шикарный рисунок, а когда будете писать в цвете, делать цветовые нагрузки – всё изменится. Нужен жесткий костяк. Как говорил один художник, в рисунке 99 процентов рисунка и один процент цвета.

– Есть ли у вас ученики? Хотите ли создать школу?

– Нет. Есть лишь люди, которые подражают в чем-то. Раньше, в самом начале, мне этого хотелось – видимо, от гордости. А в процессе я понял, что для меня это лишнее: ничего не успею ни тут и ни там. Я не желаю никого тянуть, самому надо тянуться. У меня есть сын, и жена просит, чтобы я научил его рисовать. Я, конечно, многое могу ему рассказать и показать. Но я это буду делать по чуть-чуть. Не стоит безотрывно им заниматься, стоит подхватывать, и только при условии, что он сам этого хочет.

– Как у вас складывается взаимодействие с заказчиками?

– Это скорби. Очень тягомотная работа. Людям нужны плоды – здесь и сейчас. Им хочется получить результат в короткие сроки. Они не хотят ждать – в этом основная проблема. Желательно, чтобы работа была сделана быстро и красиво. А так не бывает. И мне это не интересно. Я не хочу делать к сроку.

Я же не подсказываю разработчикам ракет, как их конструировать. Такое же доверие к профессионалам необходимо в иконописи. Тут последствия нарушения правил могут быть не менее страшными.

Каждому стоит заниматься собственным делом, в нем диктовать правила. Я ведь не подсказываю разработчикам космических ракет, как их конструировать. Не советую хирургу, в какой руке держать скальпель во время операции. Такое же доверие к профессионалам необходимо в иконописи, и поверьте: последствия нарушения правил могут быть не менее страшными. Ведь дело моих рук воздействует и обращается к самому главному и священному для каждого из нас – к душе.

– Какое расписание дня иконописца?

– Возьмем лучший день. Завез ребенка в школу. Заехал домой, попил чаю – уже 11 часов, пока собрался – уже 12. Еще надо что-то по дороге куда-то завести, забросить. Я еду в мастерскую. Дома я рисовать не могу. Нет такой возможности – всё отвлекает, невозможно настроиться. Мне не дадут там рисовать. Я еду в свою комнатку (родительская квартира) 3 на 3, именно там я сделал несметное количество работ. Буквально несметное. Приезжаю уставшим, как после работы. Хотя приехал на работу. Я же должен еще включиться в работу, походить, загореться. Я понимаю, что у меня пара часов всего лишь, а дальше надо ехать забирать ребенка, делать покупки. А мне никуда не хочется ехать. Я ведь только настроился… Вот так и работаем. Вечер, что-то глянул в интернете – уже час ночи. Пора спать. Завтра в семь вставать – ребенка в школу. Когда я жил сам, без семьи – была связь между днями. Я мог ничего не делать, но один день плавно переходил в другой. Утро благое – солнце, внизу, под домом, детский садик. Ты слышишь, как кричат дети, разные звуки – я начинаю готовиться к работе, настраиваюсь. Вот я начинаю работать – и пошел. День, два, три – я могу не выходить из комнаты, пока не напишу икону. Махом, на одном дыхании – раз и готово.

День, два, три – я могу не выходить из комнаты, пока не напишу икону. Махом, на одном дыхании…

Нужно гореть. Если я горю – мне ничто не помеха. Конечно, горение – это страсть. Всё, чем я занимаюсь, – это страсть. У меня была такая страсть – реставрировать иконы, возвращать к жизни и продавать. Я мог откладывать текущую работу, если я увлечен, пока не удовлетворю интерес, свою страсть – не успокоюсь. Но страсти уходят.

Один старец мне сказал, когда я еще думал уйти в монастырь, что у меня не получится: нужно иметь огненную ревность к монашеству. А у меня ее нет. И я его понимаю, у меня такая огненная ревность есть к иконе.

Я настолько увлечен иконой, что мне даже некогда было делать выставки и книги писать, заниматься пиаром. И это тоже неправильно. Один мой знакомый сказал: излишняя скромность – путь к забвению. Я прислушался и решил выяснить, что про меня пишут в интернете. Посмотрел – мало информации и не той. Не знают меня, не чувствуют. Например, говорят, что я использую синтетические краски. Да не использую я синтетические краски на всех иконах! Вот, зарегистрировался на фейсбуке. Сделал страничку и выставил там свои работы.

– Может, была у вас любимая икона?

– Иконы как дети. Я не могу одних выгораживать за счет других. Но, может быть, я люблю писать больше всего Николая Чудотворца.

Когда я сажусь писать, икона уже у меня в голове полностью родилась. Весь рисунок, цветовая гамма, замысел. Настраиваюсь. Щелчок. И понимаю, что это будет вот такая икона, такого размера, гаммы… Не буду делать сильно пробеленной, буду делать тихой, акцент только на одном рисунке… вот до таких деталей знаю всё.

– Кто ваш небесный покровитель?

– Александр Невский. Но больше люблю Александра Свирского. Человек один уезжал в Америку и подарил икону Александра Свирского – Палех, наверное, сделана манерно, красиво, с тактом. Так красиво предстоял преподобный… Но я продал ее, не удержался – и купил штаны.

– Что вас еще завораживает?

– Мне нравится всё самое лучшее. Фантастическая мозаика в Софии на втором этаже – это великолепная, состоявшаяся живопись и чудесное ремесло. Росписи монастыря в Хоре. Я знаю, что надо ориентироваться на лучшее, смотреть на него, впитывать его. Останется хоть что-то, но лучшее.

– У вас много икон в квартире?

– У меня почти нет икон. Я сапожник без сапог. Ничего нет в загашнике. Только две иконы 1991 года. Икона Спаса, которая лопнула на две части, и я оставил ее себе. И иконочка Богородицы, маленькая. Было много икон старинных – то продал, то друзьям подарил.

– Что вас сильно впечатлило, можете вспомнить?

– Был на выставке, посвященной Сергию Радонежскому. Было свезено столько икон – можно было с ума сойти. У меня были ассоциации со сборкой винограда в школе. После сбора я пришел домой – а у меня виноградные грозди крутятся в голове. Так и здесь. У меня после выставки крутились иконы. Всё красиво, всё прекрасно, всё люблю. Но особенно меня поразили две иконы – Сергия Радонежского и Никона Радонежского – в живописной манере написаны, как писали в XIX веке, в русской академии. До сих пор помню выражение лица Никона. Фантастически. Тайная живопись – я ее так называю; реалистическое письмо, но с таким отбором: теневые стороны не перегружены, глаза в глубине, игра света, настолько передан объем… Фантастика! Долго не мог забыть. Вот это живопись! Сейчас так никто не пишет. Пересолят, передавят, и получатся наметки… Раньше ученики учились. Всё делали с таким тактом.

– Такт чувствуется в ваших иконах.

– Я вообще ругаю свои работы. Но, признаюсь, одна мне очень нравится. В Нещерове, под Киевом, в нижнем храме я написал икону Богородицы с Младенцем. Младенец прижался к Богородице. У Богородицы глаза скорбные. А Младенец… Я когда писал Младенца, получал огромное удовольствие. Я на сына своего смотрел, когда он спал, маленький. Я его постоянно укладывал, нянчил его. У меня с сыном сильная связь. Смотрю: он в кроватке лежит на боку, и такая щечка пухлая, носик такой, лобик гладенький. И я как пошел… Как на лике Спасителя на византийских иконах. И я понял: они видели, как было в натуре. У них живые иконы. Они отмечали эту живость. Я взял карандаш, быстро зарисовал. Я ключик искал. Хоп, я поймал – щечка, носик, лобик, маленький подбородок… Это очень полезно – делать зарисовки, это возможность отыскать ключик.

Важно всё сделать на уровне. Нельзя игнорировать шрифты, это тоже часть иконы. Мастер напишет буквы как следует, и они будут поддерживать всю композицию. Буквы – это орнамент.

Для чего нужна икона? Для молитвы. Можно молиться и без икон. Но икона – это вдохновляющий момент. Это призыв к молитве.

– Для чего нужна икона?

– Для молитвы. Можно обойтись и без иконы. Всё ж не сошлось на них. Можно молиться, как древние христиане молились, без икон. У них их просто не было. Икона – это вдохновляющий момент, как четки. Это призыв к молитве. Например, сплели мне сестры из монастыря четки, висят они у меня. Глядя на них, приходят мысли (ассоциативный ряд): четки, история, когда я их держал. Икона вас призывает, возбуждает к молитве. Но вы можете и без нее. Вы же не рассматриваете, какие щеки у Спасителя: у вас нет чувственных моментов и не должно быть.

Поэтому язык иконы должен раскрыть многие тонкости человеческой души, незатронутые струны. Если подобрал ключики иконописец или ему было открыто это, то и открыл он чье-то сердце с помощью такого видения, своего мастерства.

Ему это не принадлежит, иконописцу. Это всё божественное проявление. Но дается оно открыто, легко – за любовь. Если человек открыт и ревностно к делу относится и бескорыстно – ему всё дается. Этот закон действует не только в иконописи. Сколько просишь – столько и дается. Перестал просить – не дается. Всё просто. Люби, гори и делай.

Вот я с 8-го класса пишу иконы. А влюблен в это до сих пор.

– Вы очень искренний человек, это редкость.

– Икона вынуждает быть искренним. Иначе не напишешь.