Лавра

Дом в Сергиевом Посаде 1964 г.

Как ни горько было моим родителям сниматься с насиженного места – всё-таки лучших десять лет там прожили, – а слушаться надо: церковная иерархия требует переезжать. Мама до конца дней своих больше туда не ездила. Уже много десятилетий спустя, проезжая мимо по ярославской дороге, я несколько раз предлагал: «Мам, давай заедем на Вашку – всего-то полтора километра в сторону». Она, бывало, помолчит, а потом добавит: «Нет, не надо, прошлого не вернешь». Как-то это было горько всегда слышать.

Я, в свою очередь, как только представлялась возможность, всегда заезжал на свою малую родину. Село – семь домов. Даже ночью или на рассвете подъедешь к храму, выйдешь на пригорок – и всё село внизу, ещё спит, тишина… Мама всегда говорила, что это были лучшие годы ее жизни.

Хотя именно в эти годы отцу пришлось отстаивать приход и свозить в свою церковь и дом утварь из соседних закрывающихся церквей. Никто не хотел уезжать. Но Промысл Божий судил нашей семье другое. Один выпускник Московской академии искал место, и ему, когда он проезжал мимо, приглянулось наше село. Архиерей был рад: как же, человек с высшим церковным образованием. «Выбирайте любое место», – предложил он выпускнику. Так и пришлось моему отцу сниматься с четырьмя детьми на новый приход, на другую сторону епархии. А выпускник вскоре стал настоятелем «нашей» вашкинской церкви. Позднее, поумнев и получив жизненный опыт, он неоднократно просил прощение и у отца, и у мамы, каждый раз добавляя старую церковную истину: «Я ведь тогда не знал, что на “живое” место не просятся…» Что было, того не изменишь.

А между тем, озираясь назад и вспоминая бывшее, невольно начинаешь понимать, что, как бы горько ни было моим родителям перебираться с насиженного места, всё это происходило по всеведущему Промыслу Господню. Где бы я был, если бы так и жил на старом месте? Где бы были мои братья и сестры? А между тем, оказавшись на другом приходе и скинув там очередного советского старосту, отец оказался в стенах Московской духовной академии, а мы – прихожанами Лавры.

Троицкий собор Троице-Сергиевой лавры. Фото 1964 г.

Помню первые впечатления от этого святого места. Мы еще живем в Ярославской области и приезжаем на богомолье. Вот Троицкий собор, там всегда люди. Их несравненно больше, чем сейчас. Однажды родители пошли приложиться к Преподобному, и я потерялся. Они несколько раз заходили в храм, ища меня. И я несколько раз обходил внутри собор, протискивался среди молящихся, пока мы не встретились. Столько было народу.

Площадь вся шевелилась. Она имела «плюшевую» поверхность: везде одежды молящихся. Пустых мест не было

Помню благословение Святейшего на летний Сергиев день. Лавра была заполнена людьми. Мы стояли между Успенским собором и колокольней. Народу было не протолкнуться. Чтобы я увидел Святейшего, отец поднимал меня на руки. Площадь вся шевелилась. Она имела «плюшевую» поверхность: везде одежды молящихся. Пустых мест не было.

А празднование 650-летия Лавры – особенное торжественное событие: сколько тогда было архиереев и иностранных гостей! Эти самые ранние воспоминания жизни весьма ярки. Позднее мы чувствовали, что живем в церковной и духовной столице Руси.

Мы – это дети тех лет. Лавра для нас была родная, своя. Она отличалась от того монастыря, куда ходили молиться наши взрослые родители. Во-первых, детей было очень много. И все мы были между собой знакомы. По причине большого количества молящихся детей ставили впереди, за амвонную загородку. И в Трапезной, и в Успенском соборе мы стояли между двух хоров, на солее, иногда в два ряда. На малом входе служащие монахи проходили мимо нас, а на великом, во время Херувимской песни вставали рядом, напротив, к нам лицом.

И когда архидьякон рявкнул, у него не выдержали нервы. Он в ужасе кинулся к двери. И в этой панике с ним вместе из храма и все мы

Вспоминается такой случай. В те годы в Лавре служил архидьякон Феодор. Глубокий бас, с бархатным отливом. Он был уже в годах. Его коронным местом было сказать «и всех и вся». Он всегда медленно и торжественно входил и выходил их царских врат, поминал патриарха и наместника. Всегда тихим, даже вкрадчивым голосом. А потом с пол-оборота буквально ревел «и всех и вся». Всё это было очень лаконично. Никакого гротеска, ни позерства, всё чинно и благоговейно. Только однажды это спровоцировало в нас, детях, весьма неожиданную реакцию. Я помню, как шла служба. Это было в Трапезном храме. Как ходил архидьякон. И далее сразу вспоминается, что мы – стайка детей – стоим на улице, кругом мороз и всё в ясных солнечных лучах. Нас человек тридцать, все раздеты, без шапок. Все в недоумении пытаются понять, что произошло. Постепенно начинаем приходить в себя и понимаем, что во время выклички «и всех и вся» ближе всех к царским вратам стоял кто-то из детей-новичков. То есть из вновь приезжих. И когда архидьякон рявкнул, у него не выдержали нервы. Он в ужасе кинулся к двери. Соответственно в этой панике с ним вместе из храма как горох выкатились и все мы – остальные. Теперь прошло уже много лет, и, вспоминая случившееся, я уже смеюсь не от того, что нас так напугал возглас архидьякона, а пытаюсь увидеть это со стороны, глазами прихожан. Вот была умора: стояли дети на солее, один слабонервный, и вдруг страшный рев – и всех как снесло, прыснули в панике и ужасе за дверь. Еще живы друзья и очевидцы, с которыми мы часто этот момент нашего детства вспоминаем и смеемся.

Особые дни были на Пасху и Рождество. Все ходили славить. Самым главным было, конечно, попасть к наместнику и ректору академии

Особые дни были на Пасху и Рождество. Все ходили славить. Разбивались по группам – пять-семь человек – и шли по кельям. Лавра была другой. Тогда ее отличал дух простоты. Церковь была гонима от властей, и невольно мы, христиане, дорожили друг другом.

Богомолки у часовни. Фото 1964 г.

Самым главным местом славления было, конечно, попасть к наместнику и ректору академии. Это гарантированно две шоколадки и 20 рублей денег. Наместник, отец Платон, зная, что отбоя не будет весть день, старался накопить побольше группу. Надо помнить, что мы, мелочь, ходили славить наряду со взрослыми, но славили отдельно. То есть кроме нас по Лавре ходили и сотрудники академии и лаврского хозяйственного двора. Вход к наместнику чаше всего был открыт из Трапезного храма. Но, бывало, замешкаемся и придем в неурочное время, когда всех уже выпроводили, – дверь из храма могла быть закрыта. Нас это не смущало. Мы стучали в дверь и звонкими голосами читали положенную при входе в монашескую келью молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Если за дверьми не звучало заветное «Аминь», мы повторяли эту молитву множество других раз. Или шли в наместничьи покои со стороны трапезной. Для этого надо было выйти из храма, пройти через проходную и оказаться около братского корпуса. Потом пройти по подклети в конец Трапезного храма и подняться к тем же покоям наместника. Отец архимандрит Платон был человеком очень колоритным. Это о нем говорили, что однажды в прощеное воскресенье он, говоря народу поучительное слово, так зарапортовался, что случайно сказал: «Братья и сестры, кому я должен, всех прощаю». К детям он относился всегда очень приветливо. Выстраивал нас по линейке лицом к иконам, сам становился к нам лицом и предлагал петь. Пели мы, конечно, только тропарь и кондак; когда подросли, стали добавлять колядки. Он подходил к каждому, пытаясь услышать его голос. Потом наступал торжественный момент. На столе стояла стопа с шоколадками. Их было всегда много. Очень много. Может быть, больше сотни. Он брал по шоколадке и каждому с благословением вручал ее. Говоря какое-то назидательное слово. Мы знали, что внутри бумажной упаковки, снизу, между бумагой и фольгой, лежат десять рублей. Это был закон. Выйдя от наместника, мы бежали к ректору. По дороге могли встретиться две-три другие группы. Быстро узнавали, где кто дает и сколько. Могли переметнуться из одной стайки в другую. Такой быстрый разворот, и ты опять идешь к наместнику. И всё повторялось заново. Мне кажется, что они понимали, что здесь дети пришли славить уже, мягко говоря, не первый раз, но великодушно не замечали этого.

Ректором был владыка Филарет, нынешний Минский Первосвятитель. Здесь было несколько иначе. Всё чинно, интеллигентно. Принимал владыка в своем рабочем кабинете, там, где и ныне ректоры работают. Шоколадные пластины также заполняли его стол. Мы становились и пели. Помню, однажды он несколько раз просил нас повторить тропарь и кондак Рождества. Пели мы, конечно, ужасно. Нас было человек десять. Потом, подходя к каждому, он спрашивал: «Ты, брат, из какой епархии?» И оказалось, один из Тульской (ныне иеромонах на Афоне), двое из Ярославской (протоиереи), трое из Струнина Владимирской области (дьякон, архиепископ и игумен), двое из Московской (митрополит и архиепископ) и я, из Загорска, собственно, лаврский. «Да-а, – многозначительно протянул владыка Филарет. – А я-то думаю, почему вы так ужасно поете: кто в лес, кто по дрова? Теперь понял: вы же все из разных епархий. Это от того, что у вас везде напевы разные».

Мы тогда этой остроумной шутки не осознавали. Выходили и с чувством достоинства понимали: вот, мол, действительно, напевы-то у нас, правда, разные. Ну, и конечно, шоколадка с ее внутренней начинкой из красной бумажки. А потом всё шло как по написанному. Сначала бежали к отцу Евлогию (нынешнему митрополиту Владимирскому) – он тогда был еще иеромонах и, как мне кажется, в инспекции в академии. Кабинет его был с левой стороны, если выйти из семинарского храма и повернуть к выходу. Отец Евлогий пускал большими партиями. Мы ждали, когда к нему пойдут славить работники столовой. Протискивались вместе с ними. Потом возвращались в братский корпус Лавры. На Рождество славили три дня, на Пасху – один. В любой точке братского корпуса в его гулких коридорах можно было целый день слышать топот детей и чтение молитвы на вход в келью.

Отец Серафим, зная наше озорство, становился в дверях и фильтровал нас. Одного, второго, третьего – всех осматривал

Фото 1964 г.

Пасха проходила иначе. Славить можно было только один день. Ну, конечно, надо было попасть к первым лицам. Ректор давал неизменно, всё как в Рождество. А вот наместник вкладывал в шоколадку 25 рублей. Для нас, детей, огромные деньги. Надо сказать, что мы тогда плохо в этом понимали. И не было интереса к деньгам. Всё равно мы их отдавали родителям. Но был какой-то праздничный азарт. Мы знали, что это особенные, святые дни, когда можно «завалиться» к епископу и наместнику Лавры как к своим. И тебе были рады.

В большой колокол звонить нелегко. Мало того что язык раскачиваешь до первого удара только к пятому-седьмому качку, но надо еще держать ритм

На второй день Пасхи надо было обязательно попасть на колокольню. Для этого необходимо, конечно, было иметь хорошие отношения с отцом архимандритом Николаем или хотя бы с его помощником иеромонахом Михеем. Звонить давали всем, кого пропускали на колокольню. Звонили первые три дня. Никто не жаловался на какофонию, а таковая, действительно, порой была. Порядок был такой. Периодически, минут через двадцать, звонят лаврские звонари. Здесь всё чинно и красиво. Потом они отдают колокола. Уходят в маленькую будочку на внутреннем балкончике. Остается кто-то из послушников, который берет нас по очереди и учит звонить. Кто постарше, те идут под большой колокол – у них уже есть сила. В большой колокол звонить нелегко. Мало того что язык раскачиваешь до первого удара только к пятому-седьмому качку, но надо еще держать ритм. Казалось бы, такая масса сама должна ходить ритмично, ан нет – чуть резче дернешь, и ритм ускоряется. А в звоне большой колокол – бас, основа мелодии. Послушник объясняет, что веревку надо тянуть с приплясом. Когда язык удаляется – один присест, когда он в дальней от тебя точке – другой. Так постепенно начинаем звонить.

Звонари на лаврской колокольне

С мелкими колоколами своя сложность. Особенно хочется научиться триолям. Это когда фоновые высокие колокола замолкают в момент удара баса. Тили-лили-ли-бум, тили-лили-ли-бум. У кого получается, отец Николай хвалит. Говорит, что послушание звонаря – великое послушание. Звонарь призывает к молитве, к Богу. Снег ли, мороз, слякоть, раннее темное утро зимой или ясное солнечное летом, он поднимается на колокольню и призывает людей к молитве. А на Пасху по всей Руси Великой звучат эти переливы торжества победы над смертью.

Лавра была для нас, детей, и местом питания, и местом воспитания. Питаться мы старались ходить на братскую трапезу. Собственно, попасть на трапезу было несложно, практически пускали всех мужчин, кто сколько-нибудь относился к Лавре. Это то, что касалось второй трапезы. Она обычно была для трудников и начиналась после братской. Но вот попасть за братскую трапезу, то есть ту, которая начиналась после чина о Панагии, где можно было пообедать со всей братией, считалось особенно удачным.

Трапезный храм Троице-Сергиевой лавры. Фото 1960 г.

Это общая молитва, рассаживание братии по своим местам, потом чинное чтение житий святых, смена блюд, всё с благоговением и вниманием. Наконец традиционный перерыв во время трапезы, когда братия встает и вспоминает событие XV века, благословение их монастыря другом и соподвижником преподобного Сергия святителем Стефаном Пермским. Всё это влагало в молодые души священный трепет и благоговение, осознание, что ты принадлежишь к великой и могучей культуре Руси – Святой Руси. Это было лучшей проповедью и поучением.

Запомнился случай, происшедший на трапезе, – смысл его мы осознали много позднее

Когда получалось проскользнуть на первую трапезу, мы старались садиться куда-нибудь подальше от глаз наместника. Сидишь между двух монахов, издалека тебя не видно. Запомнился случай, происшедший на трапезе, который мы иногда и сейчас вспоминаем с друзьями. Смысл его мы осознали много позднее, но тогда это было нечто необычайное для нас. Наместник всё тот же архимандрит Платон. Всё шло как обычно, братия пришла от Божественной Литургии, помолилась и села вкушать пищу. Нарочитый чтец взял благословение у наместника и начал положенное чтение. Через несколько минут в полной неожиданности для всех наместник Платон во весь голос, перебивая чтеца, вдруг произнес: «Ну, да я дурак, а вы умные. Вот такие вы умные, а ведь не вас Господь поставил меня пасти, а меня над вами. Вы на моем наместничьем месте были? Нет! Узнали бы, как это сладко! И что вы добились своими кляузами да сообщениями? Теперь и я нервный, и у вас душа не на месте. А ведь апостол Павел говорил: “Друг друга тяготы носите и так исполните закон Христов”. Что же ваш ум вам этого не подсказал, а мне, дураку, приходится вам это напоминать?! И Иуда в Гефсиманском саду лез Христа целовать. Это и было знаком его предательства. А мы, ученики Христовы, не должны так поступать. И запомните: бегите скорее на исповедь, а то Господь истяжет душу за этот грех…» Вся эта тирада звучала в полной тишине. «Ну что замолк? – обратился наместник к чтецу. – Читай, что ты там читал!» И дальше всё пошло по своему чину. Помню, на меня это страшно подействовало. Особенно слова наместника, которого мы и боялись, и чтили, сказанные вот так в сердцах и открыто: «Да я дурак».

Позднее мы стали понимать, что нелегко было братии в эти годы, кто-то «постукивал», но всё равно такое по-детски искреннее разбирательство свидетельствовало и о большой простоте, царившей тогда в монастыре.

А как действовали на души детей проповеди архимандрита Феодорита! Он, наверное, был лучший лаврский проповедник в те годы. Примеры из его проповедей я помню до сих пор. Его зычный, хрипловатый, несколько со скрипом голос разносился по всем уголкам Успенского собора или Трапезной церкви. При этом храмы еще не были отделены перилами от народа. Люди стояли сразу за солеей. И в Успенском, и в Трапезном народ набивался от дверей до солеи. Это позднее отделили переднюю часть Трапезного храма для духовенства, равно как и половину Успенского собора. Тогда проповедник стоял лицом к лицу с прихожанами. Дикция отца Феодорита была ясной, каждое слово ложилось на сердце. Среди слушающих были тишина и внимание, изредка перерываемые всхлипыванием и подавленным рыданием кающихся сердец.

Помню, однажды после проповеди отец Феодорит зашел в алтарь. Всё служащее духовенство было в молчании от услышанной проповеди. Отец наместник спросил вошедшего: «Научи молодых, отец: что ты ставишь за главное в твоих проповедях?» Отец Феодорит, подумав, ответил: «Я стараюсь к каждой проповеди найти яркую историю, душеспасительный пример из жития святых, подвижников благочестия или другой христианской литературы, чтобы этот пример и лег на душу».

Запомнились проповеди отца Марка (Лозинского). Он рано умер. Поговаривали, что перед смертью он сказал: «Я смерти не боюсь. Даже как-то интересно, как это всё произойдет. Я был правильным монахом, Господь благ и простит меня».

Со страху этот малыш залез в одну кастрюлю, а другую перевернул и накрыл себя, держа ее за ручки

Хорошо говорил проповеди иеромонах Евлогий, будущий митрополит Владимирский и Суздальский. Вспоминаются события тех лет, когда он нес послушание помощника инспектора в семинарии. Мы, дети, периодически ходили туда в столовую. Это было в невоскресные дни. В среду и пятницу после акафистов в семинарском храме и Троицком соборе. Встреча с ним не предвещала ничего хорошего. Он был с нами строг, что, собственно, ему и полагалось как блюстителю административного порядка по должности. Планировка семинарской столовой была тогда другой. Здание было вдвое уже, зал приема пищи заканчивался, потом справа шла лестница на второй этаж, где жили иностранные студенты, далее шла кухня, которую пересекал коридор, и за кухней были два выхода из здания в обе его стороны. Мы всегда приходили на кухню, и сердобольные повара давали нам порции. Если в коридоре появлялся кто-либо из администрации, мы успевали ретироваться, бежали по коридору в противоположное направление и выскакивали из здания столовой из боковых дверей. Но однажды произошел такой казус. Кто-то запер эти двери, ни вправо, ни влево из здания выйти было невозможно. Мы же, надеясь на всегда заготовленный отход, сидели в хлеборезке и уплетали свои порции. Вдруг кто-то сообщил, что идет помощник инспектора. Все кинулись к выходам, но двери оказались на замке. Ребята метались по подсобкам кухни, чтобы где-нибудь себя заховать. Один ребенок невысокого роста остался без укрытия. Однако прямо на самом видном месте в конце коридора стояли большие пустые лагуны – алюминиевые кастрюли, в которых варили пищу. Со страху этот малыш залез в одну кастрюлю, а другую перевернул и накрыл себя, держа ее за ручки. В это время приходит в конец коридора помощник инспектора и, пригласив шеф-повара, что-то стал обсуждать с ней. Буквально у них под ногами оказались те лагуны, в которых сидел малец. Так бы всё и прошло, но у него затекли руки, и он решил их убрать, а перевернутую кастрюлю опустить на голову. Это движение заметил помощник инспектора и, отскочив, произнес: «Это что здесь такое?» Малец, поняв, что он раскрыт, снял с себя кастрюлю, вылез из другой и с самым благоговейным видом, как будто ничего не произошло, подошел к администратору и, сложив подобающе руки, вежливо попросил: «А, батюшка, благословите, пожалуйста». Помощник инспектора, обомлев от сцены, машинально перекрестил его. И еще не успел прийти в себя и рот открыть, как мальца ветром сдуло. Он улетел в освободившийся теперь в сторону семинарии проход.

Но была еще другая Лавра – подземная, о которой знали только мы, дети, и вспоминать которую сейчас приходится порой с содроганием. Она отчасти жива еще и теперь. Достаточно сказать, что более чем через 40 лет после описываемых событий, в 2011 году, когда в Московской духовной академии проводились ремонтные земляные работы, по просьбе владыки ректора мне звонили в Брюссель, чтобы выяснить, куда идет подземный сток, начинающийся у академической библиотеки. Да, этот сток идет вдоль всей дороги, мимо Предтеченского храма к лаврской проходной.

Это было нашим любимым занятием – искать в Лавре подземные ходы и лазить по ним в поисках приключений

За этим ответом столько пережитой детской романтики, а для взрослых – неслыханной глупости и безумия. А между тем это было нашим любимым занятием – искать в Лавре подземные ходы и лазить по ним в поисках каких-то приключений. Так, один ход начинался со стороны бывшей типографии, той, что за стенами Лавры, за Винной башней. Лаз в этот ход виден знающему человеку и ныне. Сначала он идет прямо по направлению к центру монастыря. Примерно через несколько десятков метров он отвесной шахтой поднимается вверх. Надо думать, что это обычная вентиляционная система, но помню, как долго мы ее обследовали. Сложность заключалась именно в ее вертикальности. Бывало, долезем мы до подъема вверх и гадаем, как можно подняться выше. Наконец, ничего не придумав, решили однажды попытаться пролезть, просто упираясь ногами в стенки хода. И это удалось. Примерно на высоте трех метров вертикальные стены шахты стали неровными, то здесь, то там выступали более длинные кирпичи, на которые можно было опереться ногой. Весь подъем был, как мне кажется, метров пятнадцать. Конечно, не очень приятно лезть вверх по узкой шахте, понимая, что над тобой еще таких трое карабкаются ввысь. И всё это почти в полной темноте.

Успенский собор. Фото 1964 г.

Другой ход шел от почты в сторону Трапезного храма. Это, наверное, был дренажный слив, но очень большой, так что по нему свободно можно было идти в рост и при желании разойтись двум человекам. Ход обнаружился случайно: в одном месте случился обвал. Он был незаметен стороннему взгляду, так как находился в высокой траве. Но мы, дети, сразу его заприметили. Он идет во двор монастырского корпуса. Там раньше было нечто вроде газона-клумбы. И около нее вделанные в асфальт решетки. Так мы часто смотрели снизу из этих решеток на двор Лавры и на балкон Трапезной церкви. Но у этого подземного хода была одна очень неприятная особенность. Там всегда бегали крысы. По-видимому, они через него лазили на братскую кухню или продуктовый склад, которые как раз здесь рядом наверху и находились. Крысы были очень большие. Нас они не трогали. Когда мы приближались по ходу, они отступали, насколько могли, но потом, уже припертые к стене, они молниеносно кидались в нашу сторону и стремглав проносились у нас под ногами, порой неприятно ткнувшись носом об ногу.

Ход очень низкий, лезем почти ползком. Убеждаем Алексея, чтобы он попробовал опять протиснуться. Он пытается, лезет и… застревает

Однажды наше подземное путешествие прошло довольно жутко. Ход начинался за Патриаршими покоями, точнее – между покоями и стеной с братскими кельями. Вход в него был довольно прост. Надо было подойти к покоям и у самой стены поднять люк с ручкой, за которым начинался спуск в подземелье. Он сначала шел вниз к башне с воротами. Там, на той стороне лаврской стены, был другой ход, о котором мы знали. Он проходил очень глубоко в толще земли, и из него можно было выбраться, так как в земле нами была прорыта довольно длинная нора. Поначалу мы предполагали, что выйдем именно через нее. Но оказалось, дойдя до середины стены, наш ход повернул налево и пошел как раз вдоль нее. Периодически проход перегораживали какие-то основания кирпичных столбов-колонн. Теперь я предполагаю, что их сделали позднее, при строительстве стен. Это были какие-то фундаменты. Мы лезли ниже их. Через каждые восемь-десять метров у нас на пути возникал такой столб, который фактически перегораживал подземный ход. Но сбоку оставался узкий лаз, через который можно было проникнуть далее. Так не без труда мы успешно продвигались вперед. Но у нас стали заканчиваться свечные огарки. Здесь замечу, что мы всегда лазили с огарками. Набрав их в храме в ящиках для отгоревших свечей. Перед нами встала дилемма: двигаться вперед или возвращаться обратно? Последним лез наш друг Алексей Попов. Он был несколько полнее нас всех по комплекции. И когда мы решили, что на этот раз хватит, продолжим в другой раз, мы развернулись, и первым в движении стал Алексей. Всё шло обычным путем. Но мы не рассчитали время и выбирались с почти догоревшими свечами. Наконец они потухли. Полная темнота и тишь. Только мы сопим и на ощупь пытаемся выбраться из узкого лаза. Приближаемся к очередной колонне-столбу, и впереди ползущий приятель сообщает, что он не может выбраться. Все остальные заперты сзади. Ход очень низкий, лезем почти ползком. Убеждаем его, чтобы он пробовал опять. Он пытается, лезет и застревает. Голова с той стороны колонны, ноги с нашей. Начинается паника…

Помню, все как-то нервно зашевелились, кто-то кому-то ботинком попал в лицо. Поднялась пыль, дышать стало нечем. Мне как-то стало очень тяжело на животе, и я перевернулся на спину. В нос стала попадать пыль, и я с ужасом понял, что из-за тесноты не могу перевернуться обратно на живот. Становилось страшно.

Потом, идя по жизненному пути и вспоминая это событие моего детства, я всегда представлял, что, наверно, вот так тяжело и страшно находиться в гробу. Кто там поможет?! Только Бог. Мы молились в голос, кто как мог. И это в полной темноте. Потом паника поутихла. И наш друг Алексей благополучно вылез… обратно. Застряв в первый раз, он понял, как можно пролезть. Когда пролезаешь в узкое отверстие, очень важно выбрать, какую руку выдвинуть вперед, чтобы потом правильно сгруппировать всё тело. Он не с той руки стал пробираться в лаз…

Фото 1964 г.

Когда мы выбрались на поверхность, был уже вечер. Надо сказать, что все наши подземные приключения мы всегда начинали после Литургии. После того как отстоим Божественную Литургию.

Но однажды подземный ход сослужил нам добрую службу. Дело было на Пасху. В те годы вечером, в Страстную субботу, у ворот Лавры выставляли пикеты из дружинников и других «сознательных» граждан (говорили даже: из «гороно» – до сих пор плохо понимаю это странное слово), которые не пропускали в Лавру на богомолье молодежь и особенно детей. Тем не менее, народ валил посмотреть на крестный ход. Мы, дети, знали, что проходить надо еще засветло. Но перспектива долго болтаться по Лавре в ожидании ночной службы была мало привлекательной. Поэтому каждый оттягивал время. Нужно было пройти и не слишком рано – засветло, днем, – и не слишком поздно – вечером, до выставления пикетов. Так в том году случилось, что как-то мы все опоздали. Может быть, пикеты выставили очень рано. Но когда я подошел к Успенским воротам Лавры, к огорчению для себя увидел целую группу детей, уныло толпящуюся напротив пикетчиков. Нас не пускали. Все наши «дяденька, пожалуйста» ничего не давали. А между тем нас становилось уже достаточно много. Наконец нам объявили, что если мы не уйдем, то «всех заберут в милицию».

Тогда в наши головы пришла отчаянная мысль. Здесь добавлю, что мы никогда не говорили взрослым, что лазаем под землей. Никто об этом даже не догадывался. Да и не все дети были в это посвящены, мы хранили это как нашу тайну. Ну, а тут дело требовало, чтобы мы пожертвовали этим знанием, известным только посвященным, и открыли его всем. Наша небольшая группа отошла в сторону и провела быстрый совет: забираем всех и ведем их через подземный ход. Решено!

Теперь надо было выбрать способных и нетрусливых. Всем согласным было приказано молчать и никому не рассказывать о случившемся. Мы отправились в путь.

За Утичьей башней, около корпуса заочного сектора (раньше это была какая-то контора), начинался наш самый короткий подземный ход, из которого можно было проникнуть в подвальные помещения указанной башни. Двое бывалых пошли вперед, двое остались в замыкающих. Мы спустились под землю, закрыли за собой вход и медленно, в абсолютной темноте, стали пробираться в необходимом нам направлении. Шли мы долго. Кто был в первый раз, боялись и хватались за руки. Конечно, когда мы там ходили со светом, всё казалось быстрее и проще. А тут идешь, вытянув перед собою руки и медленно переставляя ноги, так как пол неровный, да еще какие-то трубы приходится периодически переступать. Наконец мы выбрались. На улице было уже темно. Пройдя через академическую проходную, мы подошли к Успенским воротам и изнутри Лавры стали смотреть на не пустивших нас пикетчиков. Грязные, но торжествующие.

Пикетчики нас не видели: они стояли к нам спинами. Наконец кто-то увидел нас и закричал: «Вон они уже в Лавре!»

Пикетчики нас не видели: они стояли к нам спинами. Наконец с той стороны кто-то из оставшихся детей увидел нас и закричал: «Вон они уже в Лавре!» Пикетчики развернулись и с недоумением уставились на нас. А мы довольные и победившие кинулись врассыпную, на богослужения, каждый в свой храм.

Все эти, мягко сказать, опасные проказы происходили на фоне постоянных посещений богослужений. Даже как-то странно и нелепо сочетаются эти два факта, а меж тем в те годы я очень часто бывал на службах. Можно сказать, даже чаще, чем во все последующие. В доме было заведено, что всенощная в субботу и воскресная Литургия неукоснительно посещались всеми членами семьи. Кроме этого я очень любил акафисты нараспев и посещал их в среду в академии, а в пятницу и в воскресенье вечером в Троицком соборе у преподобного Сергия.