Глазами волонтера

Сегодня появляется все больше волонтерских объединений. Что заставляет юных, здоровых, счастливых ребят погружаться в мир чужого страдания и боли? Своим взглядом делится аспирантка факультета журналистики МГУ Анастасия Прощенко. Более трех лет она является членом Межрегиональной общественной организации «Круг», устраивающей поездки в детские дома инвалидов.

Обычно мы ездим по детдомам и реабилитационным центрам Москвы и Московской области, но больше всего меня вдохновляют дальние поездки. Там жизнь кардинально отличается от столичной.

Мы выезжаем рано утром и стараемся провести с ребятами целый день. До обеда мы гуляем, играем в лапту, футбол, классики, вышибалы, а после — рисуем или делаем поделки. Но главное — общение. Ребятам так не хватает новых лиц, новых знаний о мире и о том, как живут «на воле». Девочки любят рассказывать нам о своих влюбленностях и отношениях с мальчиками, мальчики — о спортивных успехах. А еще они часто спрашивают нас про маму.

- А у тебя есть мама?

- Есть.

- А какая она? Она добрая? Она гладит тебя? Она заплетает тебе косички по утрам?

- Заплетала раньше, да.

- А сейчас почему больше не заплетает?

- Потому что я теперь сама могу это делать.

- Ааа. А папа у тебя есть?

- Есть.

- Вы ходите с ним в парк? Или в кино? Он бьет тебя?

- Нет, не бьет.

- А меня бил… Смотри, какие шрамы остались.

Иногда слушать их действительно страшно. Коля рассказывает, как в три года чудом выжил после десятков переломов: мать хотела его убить, но не добила. Оперировать его было нельзя, потому что сломаны были практически все кости. Оставалось только надеяться, что они срастутся сами — и они срослись так, что теперь у Коли огромный горб на спине и груди. А у Миши психические отклонения: его родители-алкоголики развлекались тем, что резали малыша ножом. Маленькая Алеся все время сидит под столом — три года своей жизни она провела в диване, прячась от родителей, и чуть не умерла от истощения. И таких историй не перечесть.

Меня часто спрашивают, как я выдерживаю это... Просто со временем начинаешь видеть в этих ребятах такую силу духа, доброту, понимание жизни, что относишься к ним уже не с жалостью, а с уважением и восхищением. Они дарят мне столько радости, столько смысла! У меня мир перевернулся, когда я начала к ним ездить.

Когда мы уезжаем, ребята провожают нас со слезами. Я понимаю их: мне самой хочется плакать. Вроде бы мы приезжаем, чтобы подарить детям радость, рассказать, каков «большой» мир за казенными стенами. А получается, что это они учат нас настоящей, подлинной жизни.

Как ничтожны мои трудности в сравнении с тем, что радуется и поет Света в инвалидном кресле, что танцует мальчик на коляске, что в РДКБ девочка Даша, 12 лет не приходившая в сознание, слышит наши песни по ту сторону комы... Вот она, жизнь.

Все это — тоже жизнь: навязчивые мальчики с психическими отклонениями в возрасте гормонального бума, дети с ДЦП, с распухшими головами, умирающие от опухолей. Жизнь — это и родители, годами живущие в больницах со своими малышами. Жизнь — это и люди, которые моют и выносят судна из-под неподвижно лежащих, которые большую часть времени вдыхают зловонный запах болезни и смерти.

Мы приезжаем к людям, лишенным почти всего — и они пускают мыльные пузыри и прыгают от радости, танцуют друг с другом и обнимаются, и их лица восторженно светятся. И тогда мне становится странно: я возвращаюсь к ним из мира, где здоровые, крепкие и красивые люди пафосно рассказывают о том, как мечтают пустить пулю себе в лоб. Где поводом для клинической депрессии может послужить увольнение с работы.

Я возвращаюсь к этим детям, понимая, что и сама еще ребенок, и кружусь по ветру с мыльными пузырями, и запускаю воздушного змея — и хочется остановить это мгновение и запомнить его, и поблагодарить Бога.

А однажды у меня была совершенно особенная Пасха. Мы были в палатах милосердия, где содержатся самые тяжелые детки. На простом языке — «овощные»: самостоятельно они не могут ни есть, ни говорить, ни передвигаться.

Они лежат там за железными прутьями кроваток, как в клетках, шевеля только мутными зрачками глаз; тонкие ручки и ножки — неподвижные кости, обтянутые прозрачной кожей, огромные бритые головы... Поначалу становится страшно, но пробыв там несколько минут, понимаешь, что и это тоже жизнь. Просто иная.

Этим детям ничего не нужно: ни денег, ни одежды, ни даже игрушек. Кажется, что ты бесполезен рядом, когда длинные холодные пальчики равнодушно сжимают подаренную тобой погремушку. Что я могу дать им, приезжая сюда раз в три месяца? Зачем я здесь? Зачем они здесь?

Возникает миллион логичных вопросов, на которые, кажется, нет ответа: за что они страдают? Зачем такие дети вообще рождаются на свет, и как Господь может допускать подобное? Ради чего нужно поддерживать в них жизнь, и жизнь ли это вообще?

Но когда преодолеешь первобытный, животный страх и прикоснешься к хрипящему изломанному тельцу, вдруг понимаешь всё.

Как меняются их лица от одного ласкового прикосновения! Как они начинают урчать и улыбаться, как смотрят они поверх тебя блаженно-мутными глазами! Вдруг ты понимаешь, что можешь дать им: нежность и свое присутствие.

И если Ивану Карамазову не нужен был мир, построенный хотя бы на одной слезинке ребенка, то мне верится, что игра стоит свеч ради хотя бы одной детской улыбки. Когда видишь улыбку на бледном личике гидроцефала или ребенка, пораженного ДЦП, невозможно принять мысль, что гуманнее было бы уничтожить его при рождении. Вот она, Пасха, праздник вечной жизни.

Может быть, эти детки — Божьи посланники, которые приходят в изувеченных, болезненных телах, чтобы показать нам, как ничтожна плоть и как велик дух. Почему мы вообще беремся судить, какой должна быть жизнь? Почему мы решаем, что жизнь этих деток — сплошное страдание, что это и не жизнь вообще? Жизнь обычного человека — это одна сторона жизни, жизнь человека с синдромом Дауна — другая, жизнь инвалида, лишенного интеллекта — третья, и так до бесконечности.

Люди бывают разные, разной бывает жизнь, и самое важное, что мы можем сделать для другого — просто быть рядом.

Фото из архива автора