«Плохая дочь» – моменты истины

У меня есть одна старая знакомая, назову ее Галиной. То, что вы прочтете ниже – ее монолог, вернее, несколько монологов, несколько наших с нею разговоров. Она согласилась на мою редакцию и публикацию при условии анонимности. Галине 39, по образованию она филолог, до недавнего времени преподавала в вузе, а теперь – младший воспитатель (читай – нянечка) в детском саду. Прихожанка одного из наших храмов.

– Детский садик – это находка, – говорит Галя, – во-первых, в двух шагах от дома, во-вторых, заведующая – очень хороший человек, она знает мою ситуацию и всегда идет навстречу, когда у меня с мамой проблемы – подменяет, отпускает.

Мама Галины больна. Тяжело и безнадежно. До недавнего времени передвигалась еще по квартире – хотя и с трудом; а теперь уже и не встает.

Вот уже четыре года, как жизнь Галины подчинена маминой болезни

Кроме дочери, ухаживать за больной некому. Денег на сиделку нет. Вот уже четыре года, как жизнь Галины подчинена маминой болезни. Галя смертельно устала.

– Наверное, я плохая дочь…

Ну да. С этого каждый раз начинается разговор. А дальше…

– Я регулярно исповедуюсь в эгоизме. И очень часто – в раздражении на маму. Раньше батюшка что-то мне в ответ говорил, что-то советовал читать – сейчас уже не советует. Видимо, он понял, что ситуация моя – хроническая и безнадежная. На самом деле я не так уж мало читала об этом – ну, ты понимаешь – о скорбях, о терпении, о служении, о кресте… Читала и святителя Игнатия, и игумена Никона (Воробьева), и Паисия Святогорца, и других…Что-то выписывала в блокнот, какие-то галочки на полях ставила... Я знаю, всё это правильно – и то, что кресты наши Богом посланы ради нашего спасения, и что каждому эта ноша подобрана так, чтобы именно его грехи уврачевать, и то, что Богу доверять нужно. Всё так, только мне, грешной, хочется – ты понимаешь? – поехать в Крым недельки на две и тупо полежать там на камушках у моря. Или какой-то старинный русский город увидеть, побродить по нему – ты знаешь, как я люблю эти старые города, церкви, монастыри… Мне необходимо переключиться, отдохнуть, а я не могу это сделать, я ни на день оставить маму не могу. И у меня просто нет сил жить по этим словам, по этим мудрым духовным правилам. Моя психика им не подчиняется, она отказывается на них реагировать, хотя я ведь верующий человек и без веры, без Церкви себя не мыслю. Но на меня наваливается уныние. Я и в нем тоже аккуратно исповедуюсь. Только оно от этого не проходит. Я выхожу из храма, и у меня опять то же, что и вчера, и позавчера: аптека, шприцы одноразовые, скорей домой, как она там одна. Суп куриный, каша манная, утка резиновая, мечта заветная – чтобы ночь спокойно прошла, без вызова «скорой».

У меня просто нет сил жить по этим словам, по этим мудрым духовным правилам

А у меня самой бывают приступы острой жалости к себе, такой, что, кажется, сейчас разревусь… И тут я себя жестко останавливаю. И говорю себе: Галя! Тебе хочется в Крым, это понятно. А маме твоей, как ты полагаешь, не хочется – просто встать на ноги? Снова стать здоровой, хотя бы относительно? И молодой?.. Ей очень этого хочется, уж будь уверена. Но этого с нею никогда уже не будет. Так что сделай для нее что можешь, пожертвуй своим Крымом или Суздалем. И я сглатываю этот комок и прилежно записываю в свой церковный блокнотик – что мне опять необходимо исповедать эгоизм и саможаление. Вот так и живу – плохая дочь…

Я защищала от «непонимающей» мамы свой внутренний мир

А мама у меня хорошая. Терпеливая, не эгоистичная, сознательная – понимает мою ситуацию, старается, насколько может, ее облегчить. Я знаю, что другим с подобными больными гораздо тяжелее. Я должна быть маме благодарна. Почему во мне нет благодарности?.. Если и есть, то чисто рассудочная, не в сердце. А может быть, я просто мало маму люблю?.. Вот эта мысль – она, пожалуй, самая тяжелая. Ведь если бы я любила ее по-настоящему – всё для меня было бы совсем по-другому. Я не тяготилась бы своей ношей, я вообще не думала бы о себе – только о том, чем мне ее утешить, чем ее страдания облегчить, и это было бы для меня – радостью. Трудной, но радостью. Я не искала бы ничего лучшего для себя, я была бы – хоть и в слезах, но счастлива своим служением. Да и слезы были бы совсем иными… Эта ее болезнь, она просто обнажила мою сухость, косность и мою неспособность оставить долги – как в молитве Господней говорится. Какие долги?.. Обиды юности мятежной. С этих моих обид у нас начался разлад: я задрала голову и демонстративно ушла в свою жизнь, она – замкнулась по-своему. Я не придавала этому значения. Мне казалось – ну и что, всё равно ведь мы никуда друг от друга не денемся. Я защищала от «непонимающей» мамы свой, как мне казалось, внутренний мир. Я вообще ранима и болезненно горда, а с мамой это почему-то особенно остро проявлялось – потому, может быть, что это всё равно человек близкий, самый близкий, и ты, как бы там у вас ни складывалось, все равно перед нею в долгу, то есть заведомо перед нею виновата, и это чувствуешь, и этому сопротивляешься. Я сопротивлялась; мне было нетрудно попросить прощения – если я видела в чем-то свою вину – у кого угодно, у любого человека, только не у мамы: здесь я сжималась в комок… И так понемногу пересыхала и скукоживалась во мне любовь, а теперь, когда маме так плохо… Почему она не оживает?

Потому, наверное, что она так просто, по одному только моему хотению, ожить не может. Для того чтобы она ожила, нужно смирение, а смирение требует долгого терпеливого труда… и долгой молитвы. Помнишь, у Иоанна Кронштадтского – почему наша молитва должна непременно быть продолжительной, неотступной? Чтобы размягчить окаменелые сердца. Работа, принимаемая со смирением, без ропота – это та же молитва, и если бы я действительно смогла свою работу, свой уход за мамой сделать молитвой – мое сердце в конце концов размягчилось бы. Наверное, для того мне это все и дано... Вот видишь, опять к тем самым мудрым книгам возвращаемся – крест вручен каждому человеку Богом, и именно такой, какой ему нужен для уврачевания его язв.

Все понимаю, как видишь, но – устала и хочу в Крым. Или в Суздаль. Или хотя бы – опять преподавать то, чему училась, а не работать нянечкой в детском саду.

Можно годами ходить в храм и не задавать себе вопроса, веришь ли ты по-настоящему

А больше ничего не хочу. Да, всего того, о чем сама только что тебе говорила: смирения, размягчения сердца, оживания любви – на самом деле не хочу, нет у меня к этому подлинного стремления. Есть – ну разве что чисто теоретическое осознание того, что вот это мне нужно… если я христианка. А я христианка? Интересный вопрос… Нет, я не о том уже сейчас, что я грешу эгоизмом и так далее. Быть христианином вовсе не значит быть безгрешным. Но это, бесспорно, означает – верить. Верю ли я? – это такой же, по сути, вопрос, как – люблю ли? Понимаешь, можно годами ходить в храм и не задавать себе вопроса, веришь ли ты по-настоящему, уверен ли до конца. А вот такая ситуация, как сейчас у меня, она задает человеку этот вопрос. Так же, как угроза мученичества, страдания за веру. Если ты не уверен до конца, вряд ли ты согласишься страдать. Теплохладные, хотя и называющие себя христианами, люди бессознательно не принимают мученичества, оно им не ко двору. Не потому ли у нас и настоящего народного почитания новомучеников нет, помнишь, мы с тобой об этом говорили – что они неизвестными святыми для нас, по сути, остаются?..

А я вот теперь частенько себе о них напоминаю. И говорю: Галя, ты устала и хочешь в Крым, это понятно, но ты не в тюрьме и не в лагере. Те, кто там был, кто там десятки лет провел, кто умирал там – им бы твои трудности… Но они верили. А ты – веришь? Ты не можешь поехать в желанный Суздаль, но у тебя есть возможность участвовать в Литургии, в Евхаристии каждое воскресенье – а много ли ты от этого получаешь? Чувствуешь ли ты, стоя в храме, подлинную радость – такую, в которой человек ничего другого уже не желает? Помнишь эту молитву из Псалтири: «Ты бо еси, Господи, свет паче всякого света, радость паче всякия радости, упокоение паче всякого упокоения, жизнь истинная…» Паче, понимаешь – больше! Больше от Него радость должна быть, чем от поездки в Суздаль или Крым. Почему же я, так желая этих поездок, встречи со Христом желаю гораздо меньше?..

…Вот так я себя воспитываю, варя манную кашу для мамы или помогая ей приподняться, чтобы перестелить постель. И – видишь, по замкнутому кругу ходим – опять прихожу к тому, что не зря, не так просто мне этот крест дан…

… Прихожу, да, но только разумом, не сердцем. Сердце цепенеет еще и от страха перед будущим. Стоит только подумать, что вот так я буду жить, что вот по этому пятачку между домом, детсадом и церковью я буду метаться – и завтра, и через месяц, и, возможно, через год, и через два…

А дальше – содрогание: Галина, ты что?.. Что у тебя в голове?.. Ты матери своей смерти желаешь?.. «Да нет же, нет, нет!..» И понимаю, что какой-то частью своего существа – да…

…Боюсь сказать на исповеди. Напоминаю себе – «…сугуб грех имаши». Произношу-таки – немеющими губами. Батюшка: «Это помысл…». В общем, смысл такой, что я как бы и не очень виновата в том, что помысл этот во мне возникает. Но я-то понимаю, что он во мне возникает, а не в ком-то другом. И что я на самом деле вовсе не такова, какой себе кажусь – все равно кажусь ведь, при всех моих исповедях в эгоизме и прочем…

Дело вот в чем: когда человек говорит «я», он всегда имеет в виду – не всего себя, а лишь небольшую, наиболее просвещенную, организованную и контролируемую разумом часть своего существа. Такую окультуренную делянку, за которой сразу начинаются мрачные дикие дебри. И вот я увидела, что может из моих дебрей выползти. И я говорю себе: Галя, видишь, насколько правильно то, что тебе всё это дано – мамина болезнь, необходимость ухода… Какую страшную черную язву внутри себя ты призвана уврачевать – терпением, кротостью, самоотвержением, да, вот главное – самоотвержением... Благодари Бога за эту возможность – трудного, да, но исцеления!

И сама себе в ответ: да, все правильно, только… Если бы у меня была сейчас возможность хоть немного передохнуть – пусть без Суздаля и Крыма, просто посидеть с хорошей книжкой в кресле где-нибудь на даче среди леса хотя бы денек-другой – я бы нашла в себе силы по-настоящему, от всего сердца поблагодарить Бога за всё. Но сейчас у меня этих сил нет…

Комментарий священника:
чего не хватает человеку, который всё уже знает.

Иерей Михаил Богатырёв

И я решила показать свою запись иерею Михаилу Богатыреву, настоятелю храма в честь Покрова Божией Матери в Яхроме (Московская епархия).

– Батюшка, что бы вы сказали этой прихожанке, приди она со своей проблемой к вам?

– Действительно, трудно сказать что-то человеку, который, кажется, и сам всё знает – по крайней мере, теоретически. И даже не только теоретически, не только из книг – размышляя (и, действительно, честно размышляя) о себе, о своей душе и духовной судьбе, Галина, по сути, сама, опытно пришла к тому самому евангельскому Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф.16,24). Но чего же ей тогда не хватает? Почему при разговоре с нею не возникает ощущения, что человек обрел основание на камне (ср. Лк.6,48) – истину? Почему нет радости, а есть только уныние, подавленность, жалоба, стон? Только ли в усталости здесь причина?..

С одной стороны, усталость, хроническое переутомление – это такая вещь, которую со счетов не сбросишь, это действительно серьезное испытание. С другой – в усталость можно спрятаться, объяснив ею нечто иное, а именно – отсутствие решимости. Решимости всецело предать себя Богу – того, о чем говорили и преподобный Серафим Саровский, и святой праведный Иоанн Кронштадтский.

Идти крестным путем – вот здесь и нужна решимость личного выбора

Мы ведь все нынче много знаем. Церковь проповедует без всяких ограничений, духовная литература доступна, ее много, есть интернет, есть православные телеканалы, словом, информации хоть отбавляй, и мы ее усваиваем, хотя и с переменным успехом. Но одно дело – усваивать, другое – жить так, как жили святые, в реальности идти крестным путем. Вот здесь и нужна решимость. Решимость личного выбора.

К подвигу нельзя принудить. Подвиг, жертва – это свободный выбор человека. Что я сказал бы Галине? Я просто напомнил бы ей, что она свободна. Обратите внимание, она все время настаивает на некоей своей несвободе, все время повторяет «не могу» или «не хочу» в смысле – «не могу захотеть». В этом заключается, возможно, неосознанное малодушие: ведь свобода означает ответственность за себя, а несвободный человек, он и не в ответе. Беда, когда мы остаемся в неопределенности – с одной стороны, тянемся к истине (понимая, что это истина на самом деле, и что она спасительна), а с другой – боимся до конца ее принять. По-моему, это и происходит с Галиной: сложившаяся в ее жизни ситуация – совсем не самая тяжелая, не самая трагическая, что она, впрочем, тоже знает – просто обнажила это обстоятельство. Галине нужно понять, что она на самом деле свободна сделать выбор и принять все то, что она уже знает – как единственно возможный смысл и содержание ее жизни.

Но этот выбор она должна сделать сама. К сожалению, очень часто бывает так, что человек приходит к священнику и говорит ему: батюшка, сделайте что-нибудь, чтобы я стал другим, начал жить иначе. То есть прихожанин хочет, чтоб священник за него его изменил. Но священник не может сделать выбор за другого человека. Выбирать нужно самому. Едва ли не любому священнику известны случаи, когда просто истрачены уже все слова, и остается одно-единственное слово: выбирай. Самый классический случай – алкоголик. Ты ему уже всё сказал, что мог, и понимаешь, что повторы бесполезны, нужно просто сказать: всё, хватит, иди и выбирай – жить или погибнуть. Просто иди и выбирай, я за тебя выбирать не буду. Галина, слава Богу, не алкоголик, у нее ясный ум и здоровая воля, но и ей я в конечном итоге сказал бы одно-единственное слово: выбирай.