Смиренный гений русской поэзии

Худенький старичок в очках, с мягкими всклокоченными седыми волосами и с задумчивым лицом… Тютчев со школьных времен большинству запомнился именно таким. На своих фотографиях Федор Иванович больше похож на пожилого немца, какого-нибудь учителя музыки, профессора. Словом, кажется, нет в его наружности великорусского размаха, широты. Но, по замечанию Д.С.Мережковского, «по внешности так же трудно судить о нем, как по черепку могильной урны о хранившихся в ней благовониях и о слезах, над нею пролитых».

М.Решетнев «Портрет Ф.И.Тютчева»

Смесь православного с французским

Протоиерей Георгий Флоровский писал: «Поэтический гений Тютчева столь же велик, сколь и самобытен. Он сочетал исключительно тонкое и проникновенное эстетическое и философское видение с непревзойденной легкостью и свободой русского поэтического языка»^[1].

Иван Николаевич Тютчев

Федор Тютчев родился 23 ноября 1803 года в родовой усадьбе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Писатель Б.К.Зайцев рисует детство поэта безоблачным и счастливым: «Ее начало (жизни Тютчева – прим. автора) озарено почти волшебно; роскошный дом имения Овстуг... Изящный, ласковый мальчик, очень одаренный, баловень матери. В доме смесь духа православного с французскими влияниями. – Так и всегда было в барстве русском. Говорили в семье по-французски, а у себя в комнате Екатерина Львовна, мать поэта (урожденная графиня Толстая), читала церковнославянские часословы, молитвенники, псалтыри.

Более двадцати лет прожил он за рубежом, лишь время от времени посещая Родину

«Юный принц» возрастал привольно. Учился, но нельзя сказать, чтобы умучивался трудом – навсегда осталось широкое, вольготное отношение к работе»^[3].

В 1821 году Федор Тютчев оканчивает словесное отделение Московского университета и поступает на службу в Государственную коллегию иностранных дел. В восемнадцатилетнем возрасте юноша отбывает за границу, в Баварию, в качестве сотрудника Российской дипломатической миссии. Более двадцати лет прожил он за рубежом, лишь время от времени посещая Родину. В 1839 году дипломатическая деятельность Тютчева внезапно прервалась, но в Россию он возвратился только в 1844 году, будучи уже сорокалетним человеком.

Николай I Павлович

По прибытии в Санкт-Петербург Тютчев возвращается в Министерство иностранных дел и с 1848 года занимает должность старшего цензора, а еще через 10 лет – 17 апреля 1858 года – назначается председателем Комитета иностранной цензуры. На этом посту Федор Иванович прослужит 15 лет, вплоть до своей кончины. Более чем удавшаяся карьера, успехи в светской жизни (высшее общество восхищается остроумием поэта и его красноречием, умиляется его простотой), кажется, не приносят душе поэта умиротворения и покоя.

И.С.Аксаков утверждал: «...томился он внутренним раздвоением и душевными муками. Ум сильный и твёрдый – при слабодушии, при бессилии воли, доходившем до немощи; ум зоркий и трезвый – при чувствительности нервов самой тонкой, почти женской, – при раздражительности, воспламенимости, одним словом, при творческом процессе души поэта, со всеми её мгновенно вспыхивающими призраками и самообманом; ум деятельный, не знающий ни отдыха, ни истомы – при совершенной неспособности к действию, при усвоенных с детства привычках лени, при необоримом отвращении к внешнему труду, к какому бы то ни было принуждению; ум постоянно голодный, пытливый, серьёзный, сосредоточенно проникающий во все вопросы истории, философии, знания; душа, ненасытно жаждущая наслаждений, волнений, рассеяний, страстно отдававшаяся впечатлениям текущего дня...»^[4].

Да и вся биография Тютчева, если присмотреться, поражает какой-то раздвоенностью: в служебной жизни, да и дома (обе жены по происхождению – немки) практически не произносивший ни одного русского слова; «этот почти – иностранец, едва ли когда говоривший иначе как по-французски»^[5], в поэзии он «словно дышал и не мог надышаться русским языком» (Аксаков удивлялся: «Каким же непостижимым откровением внутреннего духа далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мерная речь, которою мы наслаждаемся в его поэзии? Каким образом там, в иноземной среде, мог создаться в нём русский поэт – одно из лучших украшений русской словесности?.. Для этого нужна была такая самобытность духовной природы, какой нельзя не дивиться»^[6]). Будучи лично знакомым и даже друживший с Генрихом Гейне, Тютчев как старший цензор при Министерстве иностранных дел тем не менее нещадно «резал» его стихи. Политика, составлявшая всю внешнюю жизнь Тютчева, в его стихах если и появляется, то вяло и неуклюже.

Биография Тютчева поражает раздвоенностью. Эту раздвоенность он перенес и в свои стихи

Эту раздвоенность Федор Иванович перенес и в свои стихи.

О, вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьёшься на пороге
Как бы двойного бытия!..

Не случайно Тютчев, поэтически переживая раздвоенность своего внутренней жизни, с поразительной чуткостью умел изобразить самые зыбкие, переходные, неуловимые состояния природы.

Как неожиданно и ярко
На влажной неба синеве
Воздушная воздвиглась арка
В своем минутном торжестве!
Один конец в леса вонзила,
Другим за облака ушла –
Она полнеба обхватила
И в высоте изнемогла.

О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его – лови скорей!
Смотри – оно уж побледнело,
Ещё минута, две – и что ж?
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем ты и дышишь и живёшь

По меткому наблюдению М.М.Дунаева, доктора богословия, автора книги «Православие и русская литература», «не природа сама по себе тут перед нами, а лишь отражение в ней душевных движений»^[7]. Радуга, смена времен года, лунная дымка – все под пером Тютчева становится метафорой тех переживаний, которые роятся в душе человека, метафорой самой переменчивой жизни.

Как дымный столп светлеет в вышине! –
Как тень внизу скользит неуловима!..
«Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, –
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма...»

Узреть Творца в творении

Владимир Сергеевич Соловьёв

В.С.Соловьев написал большую интересную статью «Поэзия Ф.И.Тютчева», в которой отмечает: «созвучие его (Тютчева – прим. автора) вдохновения с жизнью природы, – совершенное воспроизведение им физических явлений как состояний и действий живой души. Конечно, все действительные поэты и художники чувствуют жизнь природы и представляют ее в одушевленных образах; но преимущество Тютчева перед многими из них состоит в том, что он вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, – ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину»^[8]. О пантеизме Тютчева Соловьев не говорит, но в статье о поэзии Фета он выделил критерии пантеизма: «Отвлеченный пантеизм растворяет все единичное в абсолютном, превращая это последнее в пустую безразличность; истинное поэтическое созерцание, напротив, видит абсолютное в индивидуальном явлении, не только сохраняя, но и бесконечно усиливая его индивидуальность»^[9].

В стихах Тютчева мы не обнаружим ни растворения явлений в абсолютном начале, ни их незначимости в сравнении с абсолютным, ни безличности самого этого начала. «Личность Божества для поэта несомненна, и безусловна значимость каждого отдельного, конкретного явления»^[10].

Природа для Тютчева – именно творенье, созданье, покрытое постоянной заботой Творца:

Он милосердный, всемогущий,
Он, греющий Своим лучом
И пышный цвет на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском.
(«Когда на то нет Божьего согласья…», 1865)

Федор Иванович для того-то так глубоко и вглядывается в творение, чтобы показать неопровержимость бытия Творца.

Не хлопоча о славе

Иван Сергеевич Аксаков

Дадим слово биографу поэта, Ивану Сергеевичу Аксакову:

«Он не только не хлопотал никогда о славе между потомками, но не дорожил ею и между современниками; не только не помышлял о своем будущем жизнеописании, но даже ни разу не позаботился о составлении верного списка или хотя бы перечня своих сочинений. Если стихи его увидели свет,   так только благодаря случайному, постороннему вмешательству…».

«...Его скромность относительно своей личности не была в нём чем-то усвоенным, сознательно приобретённым. Его я само собой забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли, умаляясь до исчезновения в виду откровения Божия в истории, которое всегда могущественно приковывало к себе его умственные взоры»^[12].

Это не могло не отразиться и на отношении Тютчева к своему поэтическому творчеству:

«Стихи у него не были плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но всё же труда, подчас даже усидчивого у иных поэтов. Когда он их писал, то писал невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что он не мог их не написать: вернее сказать, он их не писал, а только записывал. Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались в его голове, и он только ронял их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток. Если же некому было припрятать к месту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нередко и пропадали»^[13].

Федор Иванович, в отличие от многих и многих своих великих собратьев по ремеслу, «со смиренной снисходительностью взирал на самоё возможность начальствовать над умами и душами людскими»^[14]. Отсюда – его великое поэтическое прозрение:

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать...

В выставлении, выпячивании собственного «Я» Тютчев видел один из главных соблазнов гуманизма. И.Аксаков, отмечая врожденное глубинное смирение Тютчева, писал: «Мы видели также, что поклонение своему я было ему ненавистно, а поклонение человеческому я вообще представлялось ему обоготворением ограниченности человеческого разума, добровольным отречением от высшей, недосягаемой уму, абсолютной истины, от высших надземных стремлений, – возведением человеческой личности на степень кумира, началом материалистическим, гибельным для судьбы человеческих обществ, воспринявших это начало в жизнь и в душу»^[15].

В статье «Россия и революция» (1848) Тютчев отметил: «Человеческое «Я» – желая зависеть только от самого себя, не признавая и не принимая другого закона, кроме собственного изволения, словом, человеческое «Я», заменяя собою Бога, конечно, не составляет ещё чего-либо нового среди людей, но таковым сделалось самовластие человеческого «Я», возведённое в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом. Вот это-то новое явление и получило в 1789 году название французской революции»^[16].

Чуть позже об этом он напишет уже в стихах:

Смотри, как на речном просторе,
По склону вновь оживших вод,
Во всеобъемлющее море
За льдиной льдина вслед плывёт.

На солнце ль радужно блистая,
Иль ночью в поздней темноте,
Но все, неизбежимо тая,
Они плывут к одной мете.

Все вместе – малые, большие,
Утратив прежний образ свой,
Все – безразличны, как стихия, –
Сольются с бездной роковой!..

О, нашей мысли обольщенье
Ты, человеческое Я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ли судьба твоя?

Протоиерей Георгий Флоровский не случайно написал труд «Исторические прозрения Тютчева». Федор Иванович еще в 1873 году говорил: «Что меня наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе, это недостаток разумной оценки некоторых наиважнейших явлений современной эпохи. Это дальнейшее выполнение все того же дела, обоготворения человека человеком, – это все та же человеческая воля, возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный. Таковою проявляется она в политических партиях, для которых личный их интерес и успех их замыслов несравненно выше всякого иного соображения. Таковою начинает она проявляться и в политике правительств, которая, ради достижения своих целей, не стесняется никакою преградою, ничего не щадит и не пренебрегает никаким средством, способным привести ее к желанному результату. (…) Как только надлежащим образом опознают присутствие этой стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, – последствия, важность которых способна, для всего мира, достигнуть размеров неисследимых»^[17]. И поэт пророчески предсказывает, что Европа в результате может оказаться в состоянии варварства, которого еще не наблюдала история мира.

Индивидуализм, приведший к утрате веры – вот причина страданий как личности, так и всего мира

Индивидуализм, доведенный до предела, приведший к утрате веры – вот причина бед и страданий как личности, так и всего мира. В Ком искать спасения – Тютчев знал:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвётся из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознаёт свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит...
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..» (1851)

Подвиг веры, на который был способен отец бесноватого отрока из евангельской истории, недоступен сытому и спокойному, уверившемуся в себе человечеству.

Еще через 10 лет Федор Иванович напишет стихотворение «При посылке Нового Завета»

Но скудны все земные силы:
Рассвирепеет жизни зло –
И нам, как на краю могилы,
Вдруг станет страшно тяжело.

Вот в эти-то часы с любовью
О книге сей ты вспомяни –
И всей душой, как к изголовью,
К ней припади и отдохни (1861)

И на исходе жизни, в возрасте 67-ти лет, Тютчев оставит такие полные радости и надежды строки:

Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.

И увядание земное
Цветов не тронет неземных,
И от полуденного зноя
Роса не высохнет на них.

И эта вера не обманет
Того, кто ею лишь живёт,
Не всё, что здесь цвело, увянет,
Не всё, что было здесь, пройдёт!

Но этой веры для немногих
Лишь тем доступна благодать,
Кто в искушеньях жизни строгих,
Как вы, умел, любя, страдать,

Чужие врачевать недуги
Своим страданием умел,
Кто душу положил за други
И до конца всё претерпел (1870)

Любовь к России

Семья Федора Тютчева

Аксаков утверждал: «...Любовь к России, вера в её будущее, убеждение в её верховном историческом призвании владели Тютчевым могущественно, упорно, безраздельно, с самых ранних лет и до последнего воздыхания. Они жили в нём на степени какой-то стихийной силы, более властной, чем всякое иное, личное чувство. Россия была для него высшим интересом жизни: к ней устремлялись его мысли на смертном одре»^[18].

Любовь к Родине не затмевала в Федоре Ивановиче способности критического отношения к действительности. На смерть императора Николая I он откликнулся весьма острой эпитафией:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Тютчев умел, окинув взором Отчизну, за временным увидеть главное

Тютчев умел, окинув взором свою бескрайнюю Отчизну, за временным увидеть главное. Об этом – одно из самых известных его стихотворений о России, которое хоть и полно тихой грусти, но вместе с тем как бы сияет изнутри, между строк свидетельствуя о святости Руси.

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.

Федор Иванович Тютчев не был безупречным семьянином, греховные страсти часто порабощали его, но было и осознание своего недостоинства, и глубокое смирение грешника перед Милосердным Судией:

Чертог Твой, Спаситель, я вижу украшен,
Но одежд не имею, да вниду в него (1872)

Эти строки поэт написал за год до смерти.

Нам же остается по-христиански надеяться, что Господь призрел на Своего раба и упокоил его в селениях праведных.

****

Тютчев кажется слишком знакомым (с его стихами каждый встречался с самого детства), а оттого – слишком простым.

Нам не дано предугадать…

И эта кажущаяся простота мешает вчитаться. Но не вчитавшись – не понять истинной глубины. Не поняв глубины – не почувствовать гениальности, а не почувствовав гениальности – легко пройти мимо.

Позвольте себе заново открыть Тютчева.

И, воспевая вслед за ним творение, прославлять Творца.