Сокрушение совести.
Из истории церковно-государственных отношений в 1917 году

Надвратная икона свт. Николая Никольской башни Московского Кремля после большевистского обстрела 2 ноября 1917 г.

Свой крестный путь Первосвятитель Тихон начал у кремлевского Успенского собора. В то время центральный барабан пятиглавия храма зиял бесформенной пробоиной от шестидюймового артиллерийского снаряда – примета недобрая, но менять вековое место интронизации святитель Тихон не стал.

Твердо ступал он по кремлевскому двору, и люди верующие смотрели на долгожданного печальника и заступника Церкви с надеждой. Полагали, что в смутное время патриарший авторитет укрепит церковное единство и вольет свежую струю духовности в религиозную жизнь России. И мало кто верил в «демократические» начала революции, о которых под свист пуль так громко вешали ее глашатаи. Политические программы заботили Церковь менее всего.

Заседание Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917-1918 гг.

Поэтому для веры и Церкви важны не политические формы государственной жизни, а христианское вдохновение, с которым они созидаются.

Церковь не предначертывает путей для достижения политических задач: этим православное сознание отличается от католического. Там дана идея светской власти, подчиненной церковному управлению, а у Православия идет речь о веянии в жизни человеческой Духа Божия, который «дышит, идеже хощет» (Ин. 3: 8). Можно сказать, что если Церковь жива и действенна, то и культура и государственность будут вдохновляться этой ее жизнью. Такова и есть задача Церкви, ее традиция, способ ее действования в истории.

…Из всего сказанного следует, что в смысле внутреннем и религиозном нельзя допустить отделения Церкви от государства: Церковь не может отказаться быть светом миру, не изменив вере. И задача ее определяется не бойкотом неугодной власти, а великой ответственностью перед Богом за народ. Земля русская жила постольку – поскольку сознавала себя в связи с верой. Эту заповедь великой ответственности усвоила себе Русская Православная Церковь»^[1].

Эти строки – из доклада профессора С.Н. Булгакова на заседании Поместного Собора в тревожные ноябрьские дни 1917 года. Нужно ли еще говорить об истинных помыслах патриаршей Церкви – они налицо. Однако вскоре богословские искания путей подлинного духовного возрождения оказались в политических путах большевистского государства, а надежды верующих разбились о рифы циркуляров и декретов народных комиссаров. Обломки пришлось собирать долгие годы.

Патриарх Тихон

Прежде всего теоретики грядущих преобразований хотели видеть и увидели в Патриархе преемника и носителя идей свергнутого монархизма, духовного самодержца и непримиримого соперника. Вполне вероятно, им мерещилась и возможность консолидации реальных политических сил посредством укрепления церковной власти и ее авторитета. Ведь не секрет, что и временные союзники большевиков, и их ярые противники признавали дальнейшее развитие духовно-церковных начал в обществе и считали их обязательным условием будущей государственности. Более того, некоторые партии и союзы опирались в своей деятельности исключительно на религиозное сознание народа.

И иначе, как «классовым» врагом социалистической революции, молодое советское государство Церковь считать не собиралось. И это, действительно, была реальная сила.

В 1917 году численность православных верующих в России составляла около 117 млн человек, то есть более двух третьих всего населения. Русская Православная Церковь имела 67 епархий, в которых действовало около 80 800 храмов и часовен, 1025 монастырей (с 94 629 монашествующими), 35 000 начальных школ, 185 епархиальных училищ, 57 семинарий, 4 духовные академии и 34 497 библиотек. Численность священнослужителей превышала 66 000 человек, из них 130 человек составляли епископат^[2].

Советская власть не могла не опасаться духовного влияния Церкви и, несмотря на ее явную аполитичность, искала в ее позиции политические зерна.

Отсчет «контрреволюционных» деяний православного духовенства атеистическая пропаганда ведет с 11 ноября 1917 года, когда в Послании Поместного Собора социалистическая революция была объявлена «нашествием антихриста и беснующимся безбожием». Однако никто и никогда не задумывался о действительных причинах возникновения этого обращения. А ведь ему предшествовал до сих пор не признанный акт величайшей гуманности Русской Православной Церкви.

До сегодняшнего дня историки пытаются обозначить невидимый старт гражданской войны в России. Одни относят его к марту 1917 года, другие – к июню, третьи – к октябрю того же года, но никак не к весне 1918-го. Так вот, Русская Православная Церковь оказалась первой провидицей грядущего братоубийства и, как могла, попыталась его предотвратить. А было это так.

Еще летом 1917 года, когда политический кризис и экономический хаос стали угрожающими, экстренное соборное совещание приняло 24 августа «Послание Священного Собора Православной Российской Церкви всему православному народу русскому». Вчитаемся в его строки.

«Надвигается всеобщее разорение нашей армии, и городам предстоят ужасы небывалого голода. Уже закрываются фабрики от недостатка топлива, вскоре миллионы рабочих останутся без работы и без средств к жизни.

Зимою городское населения будет мерзнуть в нетопленных домах. А в это время истерзанная жестокою смутой Родина останется беззащитною против врага, который угрожает и Петрограду, и киевским святыням…

Родина гибнет. И не какие-либо не зависящие от нас несчастья тому причиною, а бездна нашего духовного падения – то опустошение сердца, о котором говорит пророк Иеремия: “Два зла сотворили люди мои; Меня, источник воды живой, оставили и выкопали себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды” (Иер. 2: 13).

Совесть народная затуманена противными христианству учениями. Совершаются неслыханные кощунства и святотатство; местами пастыри изгоняются из храмов. Люди всех званий и состояний стремятся использовать народную беду для легкой наживы. Изо дня в день возрастает дерзость грабителей. Захват чужого добра провозглашается как дозволительный. Люди, живущие честным трудом, становятся предметом глумления и хулы. Забывшие присягу воины и целые воинские части позорно бегут с поля сражения, грабя мирных жителей и спасая собственную жизнь. А в это время на несчастную Россию надвигается ужас междоусобной войны. Наша Родина стала притчею во языцех, предметом поношения среди иноземцев из-за алчности, трусости и предательства ее сынов… Православные! Именем Церкви Христовой Собор обращается к вам с мольбой. Очнитесь, опомнитесь, отбросьте вашу взаимную ненависть и внутренние распри, встаньте за Россию! Вспомните предостерегающие слова Предтечи Христова: “Уже и секира при корне дерева лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь” (Лк. 3: 9). Не допустите Родину до поругания и до позорного конца»^[3].

Не прошло и месяца после размножения и рассылки послания Собора по епархиям и приходам, как вдогонку ему полетело из Петрограда во все концы страны знаменитое большевистское «Всем, всем, всем!».

И вновь Русская Православная Церковь попыталась приостановить братоубийство, на сей раз уже в революционной Москве.

В отличие от Петрограда, октябрьский переворот в Москве затянулся. Здесь лилось много крови. И когда вооруженное противостояние сторон достигло апогея, а на священный Кремль обильно посыпались артиллерийские снаряды, взволнованные участники Поместного Собора решили направить для переговоров с большевиками делегацию. В ее состав для переговоров с московским Военно-революционным комитетом входили: митрополит Тифлисский Платон, епископ Камчатский Нестор, архимандрит Виссарион, протоиерей Э.И. Бекаревич, священник В.А. Чернявский, А.И. Дайн и П.И. Уткин.

Митрополит Платон (Рождественский)

«Должен прежде всего сказать, что первый раз в жизни я испытал такое острое и сильное впечатление. Большего озлобления у людей и непонимания того, что они совершают, я не могу себе и представить. Я даже представить не могу, чтобы люди доходили до такой страшной злобы. Единственное утешение я находил в том, что впервые увидел на улицах всю силу веры в душе православного человека…

Идя к цели нашего путешествия, мы спросили по дороге милиционера, где находится Военно-революционный комитет. По указанию этого милиционера мы направились к бывшему генерал-губернаторскому дому на Тверской улице. В дальнейшем пути мы встречали на улице абсолютно одно внимание. Многие солдаты снимали фуражки, крестились и подходили ко мне целовать крест.

Подходим наконец к генерал-губернаторскому дому и видим здесь большую солдатскую толпу. У выхода из дома тянулась бесконечная лента солдат, которые начали посматривать на нас далеко не дружелюбно. Так мы здесь попали в атмосферу злобы.

Нам сразу поставили вопросы: “Где вы были раньше? Зачем мешать религию в наши дела? Зачем тут духовенство? Оно уже известно своим раболепством. Идите лучше к своим юнкерам”. Обращаясь лично ко мне, некоторые сказали: “Уходи в Кремль. Там твои”. Простояли у дома минут 15–20, стараясь успокоить солдат.

Я обратился к одному человеку, самому злобному, бывшему в форме солдата, сказав ему, что религии здесь место, что мы не исполнили бы долга, если бы не думали об этой гражданской войне (выделено мною. – О.В.), а теперь мы на своем месте. Высокопреосвященный Димитрий, преосвященный Нестор, священники Чернявский и Бекаревич беседовали с другими.

Пришлось наблюдать нам и такую картину: солдаты, окружив кольцом, вели значительную группу евреев, захваченных, когда последние стреляли из переулка и готовились стрелять из пулемета. Над головами евреев солдаты махали ружьями и повели их, как говорили в толпе, к расстрелу. Вообще озлобление против евреев неописуемое.

В дальнейшем я, и только один я, получил приглашение войти в дом. Не могу вам описать, что в нем увидел. Если на улицах всюду теперь грязь, то там в полном смысле слова болото.

Мне пришлось протискиваться среди женщин, среди всевозможного народа со свирепыми лицами, в загрязненном виде, не знающих туалета; у многих людей были испитые лица… Так меня провели через две комнаты, повели потом вниз, затем вверх. Опять я прошел через две комнаты и уже в третьей увидел группу военных и светских лиц, а также проходящих женщин. У дверей стояли часовые.

Не помню всего, что говорил я здесь, но все-таки в общем припоминаю мною сказанное. Я говорил, что пришел к ним с приветом, с Богом, с Христом.

“И вы, – продолжал я, – со Христом, и между нами – Христос. По Его милости Господней я пришел к вам и буду говорить с вами о любви”.

Дальнейшая фраза моя была такова: “В настоящий момент, когда здесь кровь льется, когда ужасом наполняется страна, Священный Всероссийский Собор не может молчать, и он послал меня во имя братолюбия, во имя московских святынь, во имя Ермогена и других святителей, на святые жилища коих летят бомбы, во имя ни в чем не повинных женщин и детей, во имя всего этого Собор послал меня и спутников моих”.

(Кто-то предложил митрополиту сесть, и он стал умолять этого человека прекратить междоусобие.)

“Если нужно, – добавил я, – то я прибегну к последнему средству”. При этом я стал опускаться пред ним на колени. Он подхватил меня и стал рассказывать, что драма переживает последние минуты, что всего несколько часов отделяют нас от мира, но что перемирия другой стороной дано не будет. “Но мы, – говорил этот господин, – испортили бывшее перемирие, и теперь мы предложили им сдаться. Мы послали двух делегатов и ждем ответа в положительном смысле.

(Митрополит Платон спросил о возможной расправе.)

“С нашей стороны расправы не будет. А юнкера вот что делают. Вчера они в Кремле захватили в плен солдат, вывели их к памятнику Александра II, выкопали яму, перестреляли солдат и бросили их туда. Может быть это и ложь, но это чрезвычайно взвинтило нервы солдат. И все же могу сказать, что расправы с юнкерами не будет. Вчера или сегодня (не помню точно указанной собеседником даты) в 3 часа ночи была взята телефонная станция. Захвачено было 140 юнкеров и служащих на станции. Хотя и ожидали, что на них зверски нападут, но они целиком были доставлены к нам, и ни один не пострадал. Им, юнкерам, надо сдаться. Да к тому и идет дело”.

Но когда я сказал об юнкерах, что они, как юноши, горячи, что они отстаивают Родину и можно допустить, что они будут сражаться до последнего, то собеседник мне сказал, что к вечеру Собор уже узнает о мире.

“Но что же с Кремлем?” – спросил я,

На что последовал ответ: “На Успенский собор не было сброшено специальных ударов. Пострадал только Чудов монастырь”.

“Кто же участвует в примирении враждующих?” – снова задал я вопрос. Собеседник ответил: “Железнодорожный союз, социал-революционеры, меньшевики и прибывшие из Петрограда представители газеты "Новая Жизнь"”.

Я продолжал: “Не отправиться ли мне со спутниками, которых сюда не пропустили, в Кремль? Мы побеседовали бы с юнкерами; и их надо бы посетить”. На это последовал ответ: “Это было бы возможно, но по пути туда вы подвергаетесь опасности попасть под выстрелы”.

“Что же, значит нам надо возвращаться домой?” – спросил я.

“Да”, – ответил этот господин.

Я спросил: “А с кем я имею дело?” От ответил: “Фамилия моя Соловьев”.

При этом он взял у меня благословение, проводил на площадь, стараясь обезопасить проход. Довел меня он до памятника Скобелеву к спутникам моим, мы перекрестились и пошли сюда, получив проводника и пропуск»^[4].

Закончив доклад Собору, митрополит Платон отправился было с кафедры, но, вспомнив упущенное, вернулся и добавил: «Когда во время беседы моей с Соловьевым вбежал офицер и сказал: “Нашли пулемет на церкви”, я стал просить: “Пощадите церковь!” – и он мне сказал, что не будет трогать ее. Из этого я вновь заключил, что религиозное чувство у этих людей не умерло, оно у них есть»^[5].

Некоторое время после речи митрополита Платона в Соборной палате стояла тишина.

Архиепископ Арсений (Стадницкий)

В 3 часа дня тот же архиепископ Арсений вынес на голосование текст обращения.

«Во имя Божия Всероссийский Священный Собор призывает сражающихся между собой дорогих наших братьев и детей ныне воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани.

Священный Собор от лица всей нашей дорогой Православной России умоляет победителей не допускать никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь “побежденных”. Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всей России наших в нем святынь, разрушения и поругания которых русский народ никогда и никому не простит…»^[6]

Документ приняли единогласно. Неизвестно, что больше возымело действие – военное положение сторон, дипломатия большевиков или церковное послание, а может быть, все вместе, но так или иначе в 5 часов вечера Комитет общественной безопасности капитулировал и подписал мир с комиссарами. Однако в последующем большевики оказались глухи к церковным просьбам. Обещания товарищ Соловьев не сдержал. Уже после подписания перемирия до утра следующего дня артиллерия Военно-революционного комитета продолжала бесцельно расстреливать пустующий Кремль. А вскоре по Москве пронеслась молва о повальных арестах и самочинных расправах над «контрреволюционерами».

И снова Церковь встала на пути кровопролития, и вновь на соборную кафедру взошел архиепископ Арсений и огласил очередное обращение.

«До членов Собора доносятся возмущающие душу и сердце вести о том, что в Москве и разных концах России юнкерам и другим беззащитным людям угрожает со стороны вооруженной толпы самосуд и иные виды насилия и кровавой расправы. Священный Собор во всеуслышание заявляет: довольно братской крови, довольно злобы и мести. Мести не должно быть нигде и никогда; тем более она недопустима над теми, кто, не будучи враждующей стороной, творил лишь волю их посылавших.

Победители, кто бы вы ни были и во имя чего бы вы ни боролись, не оскверняйте себя пролитием братской крови, умерщвлением беззащитных, мучительством страждущих. Не причиняйте нового горя и позора истерзанной Родине, и без того слишком обильно обагренной кровью своих сынов.

Вспомните о несчастных матерях и семьях и не примешивайте еще новых слез и рыданий к пролитой крови.

Даже и те, кто отказался от Бога и Церкви, кого не трогает голос совести, остановитесь хотя бы во имя человеколюбия.

Собор взывает и к вам, руководители движения: употребляйте все свое влияние на обуздание кровожадных стремлений тех, кто слишком упивается своей братоубийственной победой»^[7].

На этот раз обращение Собора адресовалось не только московскому Военно-революционному комитету, но и Совету народных комиссаров, всем политическим партиям и всему вооруженному населению России.

Было это 8 ноября 1917 года, а 11 ноября из Петрограда в Москву поступила депеша с извещением о конфискации у Русской Православной Церкви всех учебных заведений согласно декрету Совета народных комиссаров.

Вот тогда-то Поместный Собор и окрестил большевистскую рать «нашествием антихриста и беснующимся безбожием».

Могло ли быть по-другому? Вряд ли. Ведь выпад Совнаркома был не только многозначащей угрозой Церкви, но и откровенной провокацией. Но Русская Православная Церковь, верная своему принципу человеколюбия, ответила власти иначе.

На следующий день после провокационного известия на улицах, площадях и храмах Москвы появляется «Объявление от Священного Собора Православной Российской Церкви».

«В воскресенье, 12 ноября, в храме Христа Спасителя по окончании Божественной литургии будет совершена от лиц Священного Собора панихида по всем павшим во дни междоусобного кровопролития на улицах Москвы. Жители Москвы – и богатые и бедные, и знатные и простые, и военные и невоенные – все приглашаются, забыв всякую партийную рознь и помня только заветы великой Христовой любви, объединиться в общецерковной молитве о блаженном упокоении почивших»^[8].

Панихида по убиенным, независимо от цвета их политической принадлежности – и «красным», и «белым», – состоялась. Это ли не свидетельство каноническому уложению позиции Церкви и ее незыблемой верности христианскому долгу?

И мало того, Церковь пошла еще на один шаг во имя святой идеи гражданского покоя.

Накануне панихиды в храме Христа Спасителя, 11 ноября, с заявлением в Поместный Собор обратился его депутат Павел Астров.

«Вчера, 10-го сего ноября, в Москве на Красной площади состоялись похороны православных воинов (красногвардейцев. – О.В.), но православное сознание смущено тем, что на месте погребения не было совершено установленного при погребении православных христиан богослужения.

Просим Священный Собор принять соответствующие меры к тому, чтобы такое богослужение на могилах павших воинов было совершено…

Принять участие в погребении павших воинов, предстоящих 13-го сего ноября, для чего освободить желающих членов Собора от участия в соборных занятиях от 10 до 2 часов дня, вывесив о том заранее объявление»^[9].

На заявлении стояло 12 подписей. Члены Собора тоже смутились, но не от того, что предлагалось совершить погребальный обряд над безбожниками-большевиками, а от того, что Церковь, действительно, могла просмотреть соблюдение обрядности при похоронах солдат и рабочих.

Поэтому вначале было решено все-таки уточнить через Военно-революционный комитет, присутствовали ли при погребении священнослужители. Дело поручили митрополиту Тифлисскому Платону – лицу, комиссарам известному. Выяснилось: православного обряда погребения не было.

Следуя исторической правде, надо сказать, что мнения членов Поместного Собора относительно погребального богослужения у кремлевской стены разделились. Противную точку зрения взволнованно отстаивал епископ Тобольский Гермоген. К нему присоединилось еще 37 человек. Будущий новомученик Гермоген свою позицию отстаивал твердо: «Выражаем решительный протест против желания некоторой группы членов Собора “поспешить” совершением “торжественного отпевания” жертв междоусобной брани, закопанных руководителями партии большевиков у священных стен Кремля, так как:

первое: ни руководители, ни самая масса членов партии отнюдь не пришли к сознанию и искреннему покаянию и раскаянию по поводу совершенных тягчайших преступлений против Церкви, Родины и московского общества (населения Москвы) оскорблением и разрушением святынь и тому подобное;

второе: красные знамена, красные плакаты с революционными надписями политическими и противорелигиозными, вообще революционно-политический характер отпевания не может быть допущен;

третье: должны прежде всего руководители партии снять со стен Кремля громадный красный плакат с революционной, угрожающей мировым кровопролитием надписью, а также красные знамена и флаги;

и четвертое: должны руководители партии предварительно отпевания согласиться перенести все закопанные ими гробы на Братское кладбище, куда и возможно торжественное шествие, а также погребение (совместное) жертв междоусобной брани.

В противном случае “отпевание” (без указанных условий и требований) будет не отпевание, а вторая революционно-политическая демонстрация, способная создать новые тяжкие последствия для Церкви, общества и духовенства»^[10].

Надеяться на то, что партийное руководство выполнит церковные требования, было бы наивно, но и грешить против пастырской совести соборное духовенство не хотело и не могло. А потому решили: торжественного соборного богослужения не устраивать, но провести частное отпевание погибших красногвардейцев по усмотрению священников близлежащих приходов, что и было сделано.

Вскоре Москву потрясла весть о злодейском убийстве бывшего верховного главнокомандующего русской армией генерал-лейтенанта Н.Н. Духонина. Церковь открыто и в числе первых осудила это безрассудное преступление. По настоянию архиепископа Евдокима и еще 46 членов Собора была совершена специальная панихида по генералу Духонину и «всем погибшим за веру и отечество»^[11].

Для Церкви не было разницы в убиенных, будь то «красные» или «белые». Несколько месяцев спустя, когда пожар гражданской войны заполыхает по всей России, Патриарх Тихон подтвердит миролюбивую позицию православного духовенства отказом от благословления белых армий.

***

Почти столетие отделяет нас от тех трагических дней российской истории. Страна дважды пережила социально-политический и экономический слом, ввергший в хаос «переходности» миллионы людей. Менялись праздники, делались попытки очередной раз переписать историю с белого листа, навязать новые идеалы и принципы. И над всем этим, как и во все времена, незыблемой и сияющей остается Церковь.

^[1] Цит. по: Булгаков С.Н. О правовом положении Церкви в государстве: Доклад в заседании Священного Собора // Церковные ведомости. Пг. 15 ноября 1917 г.

^[2] ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 2. Д. 4. Л. 24.

^[3] ГАРФ. Ф. Р-3431. Оп. 1. Д. 617. Л. 35.

^[4] ГАРФ. Ф. Р-3431. Оп. 1. Д. 35. Лл. 67–69.

^[5] Там же. Л. 72.

^[6] Там же. Л. 49.

^[7] ГАРФ. Ф. Р-3431. Оп. 1. Д. 39. Л. 11.

^[8] Там же. Л. 23.

^[9] Там же. Л. 31.

^[10] ГАРФ. Ф. Р-3431. Оп. 1. Д. 53. Л. 27.

^[11] Там же. Л. 29.