Работа с бесконечностью

Этой публикацией мы открываем серию бесед с саратовскими священниками — в первую очередь с теми из них, чей путь к вере, Церкви, а затем и к священству не был простым и гладким; с теми, кто прошел через различные искушения; кто дозрел не вдруг, но, дозрев, решился­таки круто развернуть свою жизнь, вполне уже, казалось бы, сложившуюся, и принять священный сан. Первый из наших собеседников — клирик храма в честь Рождества Христова (Саратов), секретарь епархиальной комиссии по канонизации подвижников благочестия, член Межсоборного присутствия, автор целого ряда книг и статей о людях, пострадавших за веру и Церковь в ХХ веке, иерей Максим Плякин.

— Отец Максим, Вы же физик — по первому, светскому образованию, так? Как вышло, что выбрали именно физику? И — уж заодно — помогло Вам физическое образование в обретении веры или наоборот?

— Я потомственный технарь, мои родители — выпускники Политеха, инженеры. Старший брат закончил ту же кафедру физфака СГУ, что и я. Поэтому, когда нас в 37-й саратовской школе делили на спецклассы, я попросился именно в физико-математический класс. Университетская специальность — «Микроэлектроника и полупроводниковые приборы». Что касается обретения веры — не претендую на всеобщность, но, по моим ощущениям, физику ее обрести легче, чем кому-либо еще. Физик знает границы нашего познавательного аппарата. Ему прекрасно известно, что наука, которой он занимается, очень часто отвечает на вопрос, как что-то происходит, но чрезвычайно редко — на вопрос, почему происходит именно это. Занятия физикой убеждают человека в том, что он должен быть честным с самим собой и не пытаться построить, как говорил один ученый, «всеобщую теорию всего». Еще Лейбниц писал о том, что только физики и математики работают с понятием бесконечности. Только для них оно родное. Мы работаем с бесконечностью как с инструментом, и, соответственно, понятие Бесконечного Существа не вызывает у нас отторжения.

— Как же она возникла у Вас впервые — мысль о Бесконечном Существе?

— Это был долгий путь, и он начался в детстве. Точкой отсчета для себя я считаю день, когда попал на экскурсию в московский Свято-Данилов монастырь, это 1989 год, мне десять лет, а Свято-Данилов — один из немногих действующих монастырей в России. Я ничего тогда еще не знал о Православии, о Церкви, не читал Евангелия и, казалось бы, мало что мог понять, но именно там, в монастыре, со мной что-то произошло. Потом, много лет спустя, оглядываясь на это время, я сделал вывод: наверное, святой князь Даниил обо мне позаботился. Это не было еще обретением осознанной веры, но это была какая-то точка поворота.

При моей технарской голове душа у меня, наверное, гуманитарная — я всегда очень любил историю. В 37‑й школе у нас были прекрасные учителя, они даже тогда, в советские еще годы, старались дать нам не только официальную, идеологически выверенную версию исторических событий. Вглядываясь в прошлое России, я видел там веру, видел святых и православные святыни. Я видел, что Православие из русской истории вытравить невозможно, и это убеждение во мне крепло, и вот, в 1992‑м, тринадцати лет от роду, я принял решение креститься.

— Сами решили? Без участия родителей?

— Сам, конечно. Я был знаком уже с отцом Лазарем Новокрещеных, он был тогда настоятелем храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали». В здании храма все советские годы был планетарий, а незадолго до моего Крещения его передали Церкви. И вот, я задал, наконец, отцу Лазарю вопрос: «Батюшка, как мне креститься?». И он ответил: «Приходи, я сам тебя крещу». Родители сопротивлялись, но в конце концов установилось какое-то равновесие. Крещение мое состоялось Вербным воскресеньем, я был не один, нас крестилось тогда сразу 14 человек. А в 1994‑м меня благословили читать на клиросе, это был уже Серафимовский храм. И в том же году я впервые надел стихарь, стал помогать на службе. Но о том, чтобы выбрать служение Церкви как основную дорогу жизни, я тогда не думал, до этого оставалось несколько лет. Хотя, когда мы с женой венчались, священник — он хорошо меня знал — сказал супруге: вот, совершили мы одно Таинство, а теперь ты, матушка, готовься к следующему.

— Значит, Вы ровно, поступательно двигались, без метаний?

— Нет, это только с внешней стороны — когда я вот так об этом рассказываю — мой путь представляется гладким. 90‑е годы — эпоха духовной всеядности, и я, несмотря на крещение, тоже ее не избежал: долго пытался усидеть на нескольких стульях сразу, совместить то, что на самом деле несовместимо. Особенно сильным оказалось увлечение индийской религиозностью, в частности, учением кришнаитов.

— Батюшка, неужели?.. Я что-то с трудом представляю Вас в этих одеяниях…

— Нет, до одеяний дело не дошло, ограничилось интересом к вероучению. Я вовремя почувствовал в индийской религиозной культуре моральную индифферентность, безразличие к добру и злу. Индийская пантеистическая всеохватность действительно охватывает все — и добро, и зло. Я не мог этого принять — в силу, может быть, национально-культурной моей принадлежности. Мы русские, и тысячу лет христианства из нас так и не удалось выбить, несмотря на все усилия советского идеологического аппарата… Сначала было какое-то интуитивное отторжение, но уже потом, анализируя, пропуская всё узнанное через свои физические мозги, я пришел к выводу, что в этих восточных учениях возможно увидеть лишь проблески света, но полноты, сияния истины — там быть не может.

Через искус протестантизма мне тоже пришлось пройти. Первый Новый Завет, который я взял в руки, — это был именно подарок баптистов. Я его получил еще до моего Крещения. И до сих пор храню как драгоценность. Тогда, в самом начале 90‑х — где еще можно было взять Новый Завет, Библию целиком? Только у баптистов. Почему я не принял их веры? Отторжение началось для меня с культуры, которую вера порождает. Гимнография баптистов чрезвычайно обширна, но очень бедна поэтически. А мне была уже к тому моменту известна русская традиция религиозности в литературе: и переложения псалмов Тараса Шевченко, и религиозные стихи Пушкина («Отцы-пустынники и жены непорочны..», «Духовной жаждою томим…», «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», «В дверях Эдема…»), и Лермонтов, и христианская лирика Цветаевой, которая почему-то осталась незамеченной — даже ценителями ее поэзии. И я не понимал, как можно отвергнуть все это ради стихов, прямо скажем, невысокого качества. И уже потом, анализируя, понял, почему в баптизме нет духовной глубины. У баптистов нет Евхаристии. Они убеждены, что приимите, ядите: сие есть Тело Мое (Мф. 26, 26) мог сказать только Хрис­тос и только один раз, то есть только апостолы приняли тогда Его Тело и Кровь, а мы теперь можем лишь творить сие в Его воспоминание (см.: Лк. 22, 19), то есть лишь символически изображать Причащение апостолов. Что же оставляет нам Христос — только текст, то есть Библию, и символическое действо, или Он оставляет нам Самого Себя — до скончания века? Вот основное расхождение между баптизмом и Православием. Выбрав Православие, я выбрал реальную Евхаристию.

Теперь я благодарен Богу за все эти увлечения, через которые мне пришлось пройти, за то, что я сам всё это перепробовал, узнал всё это на своем собственном опыте. Это помогло мне потом, будучи уже пастырем, разговаривать с людьми — людьми, которым, как и мне когда-то, непросто сделать выбор. Это первое, а второе — мой собственный выбор стал до конца осознанным именно благодаря близкому знакомству с иными вероучениями. Я — с моей технарской, научно-исследовательской привычкой все анализировать и раскладывать по полочкам — сравнивал эти вероучения с Православием, сопоставляя практики, тексты, и делал свои выводы. И наконец смог уже без всяких оговорок сказать о себе: я православный.

— Вы долго были дьяконом — пять лет. Почему не спешили стать священ­ни­ком — не решались?

— Мне просто хватало моего диаконства, хватало вполне. Я в алтаре, у престола, я непосредственно участвую в Евхаристии, чего еще желать? Быть пресвитером, возглавлять общину — это совсем, совсем другое качество, это гораздо тяжелее, и я не был уверен тогда, да и сейчас не уверен, что у меня сил хватит. Потому и не спешил, пока Владыка Лонгин сам не сказал: «Давайте-ка, отец Максим, я Вас рукоположу». И в день памяти новомучеников и исповедников Российских в 2011 году совершил хиротонию.

— Это так символично — что именно в их день Вы стали священником. Как у Вас появился интерес к новомученикам? Теперь Вы уже столько трудов положили ради их памяти и прославления, а как все начиналось?

— Все началось с человека, имя которого до сих пор стоит для меня во всем списке русских новомучеников особой, отдельной строкой — преподобно-исповедника Никона Оптинского (Беляева). Первое, что попало ко мне в руки — это записки его послушницы, впоследствии схимонахини, на руках которой он умер. Она оставила подробнейшую хронику его ухода, буквально по часам. Я прочитал эти воспоминания о старце Никоне в 91-м году, задолго до его прославления — только-только стало возможно вообще об этом говорить — и с этого момента новомученики для меня стали чем-то особым. Сам факт, что эти люди были, жили, что они приняли мученические венцы совсем недавно, навсегда изменил приоритеты моей жизни.

— А как создавалась комиссия по канонизации подвижников благочестия? Как Вы стали ее секретарем?

— Первые шаги в этом направлении были сделаны задолго до того, как комиссия была документально оформлена. Первые публикации о пострадавших за веру в Саратовской епархии, подготовленные и Валерием Тепловым, и Александром Новиковым, Царство ему небесное, и, Царство ей небесное, Ольгой Константиновной Пудовочкиной — это первая половина 90-х годов, тогдашние «Саратовские епархиальные ведомости». Именно тогда мы попытались составить список саратовских подвижников. Мы искали сведения о них, где только могли, и к 99-му году материала набралось достаточно — мы смогли собрать его в книге. И тот наш белый томик — «Саратовские подвижники» — он, по большому счету, до сих пор не имеет аналогов. Сделали мы это фактически вчетвером: отец Лазарь, который возглавлял нашу работу, Валерий Теплов, я и Александр Яковлев.

Тогда не было еще никакой централизации сведений, никаких банков данных, все нужно было искать и собирать самим, и сориентироваться было очень сложно. Для меня в этой работе соединились два чувства — любовь к новомученикам и любовь к родному городу: в работе помогало то, что я саратовец, причем коренной, несколько поколений моих предков жило здесь. Фраза из службы новомученикам «сродники наши чина и сословия всякого» стала для меня совершенно буквальной. И не только потому, что мой дальний родственник — священномученик Емилиан Гончаров — был казнен на Бутовском полигоне.

В результате наших усилий в 2004 году, когда Епископ Саратовский и Вольский Лонгин подписал указ о создании комиссии, она начала работать не с нуля. У нас уже был коллектив единомышленников, готовых продолжать эту деятельность, более того — не мысливших уже без нее жизни; и был опыт. Мы знали, куда двигаться, какие публикации отслеживать, о ком собирать сведения в первую очередь. Радость этого лета — канонизация священномученика Владимира Пиксанова — итог 21 года работы: первая статья о нем вышла в «Саратовских епархиальных ведомостях» в 1995 году.

— Вы сказали уже, что труд священника гораздо тяжелее дьяконского, а что в нем самое трудное?

— Конечно, исповедь. Потому что задача исповедующего священника — не просто дать человеку возможность выговориться, а помочь ему увидеть реальный путь покаяния, освобождения от греха. Кроме того, к священнику ведь идут не только с духовными вопросами. Гораздо чаще: «Батюшка, что ж у меня все так плохо…». С одной стороны, нельзя отказать этому человеку в сочувствии; с другой — в какой бы беде человек ни был, ты должен хотя бы попытаться сказать ему что-то о Христе и Евангелии. Даже если он не очень-то хочет сейчас об этом слышать — все равно достучаться до него. По моим ощущениям это самое трудное.

— Для многих, причем именно искренних, сердечных пастырей, опасным искушением становятся нестроения церковной жизни, ее несовершенство, присутствие в ней конфликтов, обид, несправедливости, греховность собратьев — людей, облеченных саном. Вам это искушение не грозит?

— Меня от таких искушений отчасти спасает знание церковной истории. Ведь все то, что мы называем нестроениями, началось не вчера и не позавчера. Если мы откроем протоколы Вселенских Соборов, переписку некоторых святых — да, именно канонизированных святых, и каких! — между собой, если мы поглубже вникнем в историю Русской Церкви хотя бы в XVIII–XIX веках — мы увидим там все то, с чем мы сталкиваемся сегодня. Надо просто знать, что это не новость, и не ты первый так больно об это стукнулся. Это было всегда, но Церковь при всем этом жила и живет, и не просто живет, а цветет и плодоносит. Сегодня можно прочитать о некоем «глубоком кризисе» и «духовной деградации» Церкви в Синодальный период, но, позвольте, этот период дал нашей Церкви целую плеяду святителей и преподобных и воспитал целый сонм новомучеников, которые не отрекались от Хрис­та и шли под расстрел. Если им никакое «синодальное пленение» не помешало стать такими, значит, и нам тоже ничто, кроме собственных наших грехов, не мешает быть православными христианами.

— А что предохраняет Вас от эмоционального выгорания? Может быть, Вам просто повезло с врожденными свойствами характера, психики, с темпераментом?

— Темперамент у меня на самом деле замечательный — по психологическим тестам я флегматик. И это в какой-то мере помогает. Но это не главное, конечно. Что главное? О духовной стороне проблемы здесь лучше, пожалуй, умолчать, это личное. Мне чрезвычайно повезло с двумя людьми: женой и духовником. Я об отце Лазаре говорю, конечно. Я, может быть, плохое духовное чадо, я очень редко к нему сейчас выбираюсь, но сам факт того, что я видел его, общался с ним, пришедшим словно из дореволюционной Церкви, дореволюционной России, изменил в моей жизни очень многое. Вот он, живой — выпускник Свято-Николаевского лицея в эмигрантском Харбине; я об этом лицее в книгах читал. Я видел синодик отца Лазаря, в нем весь цвет РПЦЗ, и он многих из этих людей знал лично. Встреча с отцом Лазарем в моей жизни — это возможность живого, не прерванного общения с той Россией. Но здесь надо не только об отце Лазаре говорить, но и о покойном отце Георгии Лысенко, об отце Николае Земцове: их судьбы, их рассказы — бесценное свидетельство, и я благодарен Господу за то, что я этих людей видел живыми.

Газета «Православная вера» № 20 (568)