Я сидела в машине и ожидала мужа, который понёс на пятый этаж продукты моей матери. А потом мы должны были ехать дальше по своим делам.

Бомж приближался, обвешанный какими-то потёртыми сумками и грязными пакетами и вдруг, поравнявшись с машиной, неожиданно наклонился и, просунув голову в открытое окно, сказал:

– Дай хлебца!

Меня резануло это слово – «хлебца»: так не скажет тот, кто притворяется или попрошайничает без нужды. Он был голоден.

Но, когда всклокоченная, с запутавшимися травинками в волосах голова его приблизилась ко мне, когда он произнёс «дай хлебца!», я растерялась: у меня в машине не было ничего съестного...

– Нету хлебца, – сказала я, а сама лихорадочно стала думать, что же ему дать. «Денег дать? – промелькнула мысль. – Но у меня нет мелких, только 50 рублей, не давать же бомжу 50 рублей, это уже слишком!» (Вот в такие неожиданные моменты и проявляется суть человеческая – как будто можно человека накормить меньшей суммой! Как щедры мы на 5, 10 рублей и как горды бываем тогда своей щедростью!) Ни слова не сказав больше, он отошёл от машины и побрёл дальше своей странной вихляющейся походкой, а я смотрела на него в зеркало заднего вида и соображала:

«Развернуть машину, догнать его, дать ему 50 рублей, пусть купит себе поесть!

Но как я обращусь к нему: мужчина, гражданин? Что скажу?

Может, просто пьяница, зачем я так волнуюсь, подумаешь! Всё равно пропьёт!»

А в ушах звучали его слова: «Дай хлебца!»

Человек всё удалялся, и вот его уже не видно за поворотом. А я так и не тронулась с места.

Вышел муж, и мы поехали дальше. Я всё смотрела по сторонам, надеялась увидеть вихляющую походку и лохматую шевелюру.

Прошло несколько дней, и совесть моя не то чтобы успокоилась, а была погребена под сотней текущих дел и проблем. А ещё через некоторое время я получила письмо из Белоруссии от моей одноклассницы. Среди прочих новостей была и такая: «Умер твой двоюродный брат Саша, умер страшно...»

...И вот я мысленно в городке моего детства. Наш деревянный дом, крепкая дубовая лестница на чердак – там у нас, детей, свой «дом», там решаются все проблемы, рассказываются секреты, там мы играем в разные настольные игры. Чердак весь наполнен и пропитан нашими детскими тайнами.

Саша не был мне братом – моя тётушка Мария вышла замуж за вдовца с ребёнком. Когда Сашина мать умерла, ему было 4 года. Потом в семье родились общие дети: девочки Лариса и Таня.

Тётушка Мария была классической мачехой, именно такой, какими их описывают в сказках: она обожала своих дочерей и люто ненавидела Сашу. Он ей мешал, лишал покоя и душевного равновесия. К несчастью, Саша страдал энурезом, и это ещё больше усугубляло его положение. Конечно, тогда мы такого слова не знали, но зато часто наблюдали такую сцену: тётушка Мария тычет Саше в лицо мокрой простынёй или хлещет его ею по голове – при всех девчонках, чтобы ему было стыдно. А он и не плачет даже, ему действительно стыдно, и на лице его виноватая улыбка, и не улыбка даже, а подобие её, просто оскал.

Потом это как-то постепенно прошло.

Мы росли, учились в разных школах, но виделись часто и были дружны. Саша был незлобив, умел поддерживать игру, хранить тайну, не портил никакой компании. Он очень любил своих сестёр, а вот мачеха не могла дождаться того часа, когда избавится от него.

После окончания 8 класса его отправили учиться в приборостроительный техникум в Днепропетровск, подальше от дома.

Стоит отметить, что наш городок находился в 100 км от Бреста, где были учебные заведения на любой вкус: от ПТУ до вузов.

Потом следы его затерялись: после окончания техникума его направили на работу в Киев, потом была армия, потом он женился... А потом я и вовсе потеряла его из поля зрения – дороги наши разошлись.

Тётушка рассказывала, что звонила его жена, жаловалась, что пьёт.

– Да он такой урод с детства, – отвечала ей тётушка, – ещё в Днепропетровске пристрастился.

Неужели она искренне не понимала того, что именно она отправила 14-летнего мальчика подальше от дома, от родных, от хоть какого-то присмотра?

...Вспоминаю детство.

Он мог часами сидеть в углу комнаты, ожидая, когда я закончу играть скучные гаммы, этюды. Я знала, чего он ждёт: как только я закрою крышку пианино, он с виноватой улыбкой попросит: «Сыграй Полонез Огинского, а?» Обязательно вот это «а» в конце, оно меня всегда бороло.

– Господи, – деланно возмущаюсь я, – снова «Полонез» Огинского! Когда ты уже продвинешься дальше?

– Сыграй, а? – повторял он.

А я уже и так снова открывала крышку пианино, но меня начинало заносить: я уже была захвалена и перехвалена педагогом и воображала себя настоящей пианисткой – добивалась изящной вязи ноктюрнов и мазурок Шопена, а тут снова и снова Полонез Огинского, уже основательно мне надоевший.

– Ну, ладно, последний раз! – снисходительно соглашалась я.

Через много лет, перейдя уже на последний курс университета, я видела его в последний раз (тогда я ещё и не знала, что в последний). Он приехал на несколько дней из Киева, где работал и жил с семьёй, был сильно выпившим и всё с той же виноватой детской улыбкой попросил:

– Сыграй Полонез Огинского, а?

А когда я играла, он плакал, но эти слёзы тогда меня совсем не тронули, слёзы пьяного мужчины...

Я думаю сейчас: чему только нас не учили в жизни! Интегралам, устройству доменных печей. Мы заучивали километровые формулы органических веществ. Мы, девочки, наряду с мальчиками изучали на уроках труда слесарное дело, составляли электрические цепи, чинили утюги...

Но никто не учил нас любви. Простой любви, апостольской: да любите друг друга! Мало того, само слово «любовь» связывалось тогда с чем-то взрослым, постыдным...

А я? Научила ли я сама кого-нибудь вот этому: любите друг друга?

...Одноклассница пишет: «Незадолго до смерти Саши я случайно столкнулась с ним на улице, мы поравнялись и встретились с ним глазами: он меня узнал, но не остановился... Вид его был удручающим: грязный, в туфлях на босу ногу. Чёрные густые всклокоченные волосы, многодневная щетина, затравленный взгляд. Шёл он какой-то вихляющейся нетвёрдой походкой – то ли пьян, то ли болен... В руках какие-то грязные авоськи...»

Он вернулся в родной город, где его никто не ждал: там уже не было не только тех, кто его любил, но и тех, кто его ненавидел...

Одинокий, никому не нужный, он замёрз на скамейке в сквере... Ему было 57 лет.

Господи, спаси нас от равнодушия!

Господи, научи нас любви!

Умиление

Значение слова «умиление» я поняла лишь после того, как увидела в церкви Стёпу. Этот молодой человек, похожий на студента – в очках, с короткой бородкой и густой кудрявой шевелюрой, – служил пономарём. Его никто не называл полным именем: Степан, оно ему не подходило, было слишком грубым и не выражало сущности этого юноши. Все ласково звали его Стёпа.

Когда Стёпа заходил в церковь, его лицо озарялось необыкновенной улыбкой: чуть выраженной внешне, но идущей из глубины его существа. Казалось, он с большим усилием её сдерживает, не позволяя ей вырваться наружу, иначе она навечно завладела бы его лицом. Так солнечный луч рвётся в щель задёрнутой шторы.

Как Стёпа молился! Как целовал иконы!

Вот тогда я и поняла значение слова «умиление» – оно было на Стёпином лице, в его трепетном прикосновении к свечам, к цветам у икон. Стёпа всё время что-то поправлял: сдвинувшуюся салфетку, цветы, горящие свечи. Казалось, он не знал, что бы такое ещё сделать, чтобы выразить свою любовь к Богу, к людям…

К пожилым женщинам в церкви он неизменно обращался словом «матушка». И странно: это обращение так всех согревало, так радовало. В обществе до сих пор спорят и размышляют, как теперь обращаться друг к другу – женщина? гражданка? товарищ? А тут просто: матушка. И все женщины в ответ на это обращение ласково улыбаются.

«Какая чистая и светлая душа у этого мальчика, – думала я. – Как счастливы его родители и как легко и просто должно ему жить с такой верой и такой любовью ко всему миру!»

Я, конечно, ошибалась.

Нездешнее Слово с трудом воспринимается нами в быту. Как распознать в обыденной жизни идеал Христов: бескорыстную доброту, высшее смирение (не бояться быть смешным)? Христос не только для эллинов был «безумием», Он, оказывается, является таковым и для нашего прагматичного времени. Мы можем ещё воспринимать Христа в обстановке Его времени, в далёкой от нас Палестине, Иудее. Но идею человеческого совершенства понимаем по-своему, соответственно нашему времени. Видеть же в современном человеке черты идеала Христова нам мучительно, невозможно. Архиепископ Сергий (Пражский) в книге «Духовная жизнь в миру» пишет: «Пребывание Христа на земле было раскрытием для людей божественной жизни в земных условиях». Но как тогда гнали Христа и поносили Его, так и сейчас даже малейшее проявление подобных Ему черт личности раздражает, вызывает у людей неприязнь. Ну, не может «нормальный» человек так по-детски искренне улыбаться, при встрече близкого его сердцу человека – кланяться, а за добро платить добром. Не может! А если он это делает – значит, у него не всё в порядке с головой.

…Так и прослыл Стёпа больным на голову. Но в чём заключалась его болезнь – непонятно. Хотя… Почему непонятно? Понятно: он был не такой, как все. И вот что удивительно: на Стёпу начали ополчаться как раз верующие в церкви.

Место послушания у каждого своё: следить за свечами, лампадками, за порядком в храме… Но почему-то на самом простом и незначительном месте человеку хочется чувствовать себя хотя бы маленьким, но всё-таки начальником. Стоит такая «начальница» возле «своего» подсвечника и бдительно его охраняет… от всех: не так и не туда поставили свечку. Зачем переставили свечку, кто разрешил? Зачем без разрешения зажгли её? Но вот, на секунду потеряв бдительность, она не заметила Стёпу, который подошёл поправить расплавившуюся и согнувшуюся свечу. О, ужас! – вторжение в её сферу влияния! Грозное шипение, злобный взгляд… Бедный Стёпа в смущении отходит от подсвечника, но видит свесившийся из гирлянды цветок. Его отзывчивое сердце не позволяет безразлично пройти мимо – он протягивает руку, чтобы поправить цветок… Но там свой страж, который тоже ревностно следит, чтобы чужие не вторгались на его территорию…

Всё чаще стали жаловаться настоятелю храма: Стёпа всем мешает, вмешивается не в своё дело, уберите его.

Дальше вражда и ненависть стали расти как снежный ком: на «борьбу» со Стёпой стали подключать прихожан, не задействованных в послушаниях. И многие стали уже следить не за своими подсвечниками, не за ходом службы, а за Стёпой – куда бы он ни повернулся и ни шагнул, он всем мешал.

Господи! Это мы, православные!

Настоятелю храма надоели бесчисленные жалобы прихожан – и он сдался. Так Стёпа появился в нашем храме. Они с мамой (отца давно не было в живых) вынуждены были переехать из города в село, лишь бы только Стёпу приняли в храм – без этого он не мог жить.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

«Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на Небесах…»

Мы прекрасно осознаём евангельские истины, произносим их в своих молитвах, но почему не ощущаем их своим сердцем? Всякий человек несёт в себе образ Божий, но не всегда мы умеем это увидеть. Ф.М.Достоевский всё своё творчество посвятил поиску и раскрытию образа Божия в человеке. Но есть люди, у которых этот образ обозначен на челе…

…Присмотритесь: может быть, рядом с вами стоит другой Стёпа, трепетно поправляя цветы у иконы Богородицы… Не гоните его!