Учиться видеть…
Беседа с протоиереем Сергием Правдолюбвым об эстетическом воспитании детей

Протоиерей Сергий Правдолюбов – настоятель московского храма Троицы Живоначальной в Троицком-Голенищеве. Магистр богословия Московской Духовной Академии, профессор. Наследник старинного священнического рода Правдолюбовых. По линии отца его прадед, протоиерей Анатолий Правдолюбов, был расстрелян 23 декабря 1937 года. Трое его сыновей, два священника и мирянин, также отдали свои жизни за Христа. В 2000 году они были прославлены в лике новомучеников. Его отец – протоиерей Анатолий Сергеевич Правдолюбов – был арестован и претерпел заключение в Соловецком лагере особого назначения и на материке в течение пяти лет. По линии матери дедушка отца Сергия, протоиерей Михаил Дмитрев, был расстрелян 2 декабря 1937 года в г. Рязани. Его племянник, Евгений Дмитрев, пострадал в г. Перми. Они также были прославлены в лике святых в 2000 году. Кроме шести самых близких родных за веру пострадали еще пятеро других родственников отца Сергия – как священников, так и мирян. Всего из рода Правдолюбовых к лику святых Церковью причислено 11 человек.

– Мое детство прошло в деревне, которая на исходе 18 века стала называться селом, потому что там появился храм. В 1958 году настоятелем в этот храм был назначен мой отец, и я целых 10 лет имел счастье жить в этом селе около церкви. Возможно поэтому наше воспитание – не только нравственное, но и эстетическое, культурное – всегда было неразрывно связано с церковью. Храм был деревянный, рубленый. Он не был «красив» с точки зрения архитектурных пропорций, его нельзя назвать каким-то уникальным творением деревянного зодчества: построенный в 1780 году, он был обшит тесом – обыкновенными досками, его купол казался несообразным размерам храма, навершие колокольни не соответствовало по своему стилю деревянной архитектуре… И, тем не менее, храм воплощал для нас – детей – понятие прекрасного. Он был единственным в своем роде – на фоне обычных изб, срубленных по одному образцу. Мы любовались им, выглядывая из окна, гуляя, пробегая мимо – любовались  им в солнечном свете, в снегу, в зелени… Образ храма был всегда в движении, как и природа. И всегда рядом с нами. Он жил вместе с нами. Как мама всегда бывает лучше всех, так и храм наш был для нас лучшим. Это и была детская встреча с красотой. И здесь понимаешь, что далеко не всегда прекрасное есть соразмерность пропорций и стилистическая выверенность: красота нераздельно связана с опытом сердца, с душевным откликом. Конечно, никто нас не учил смотреть на храм и любоваться им: это было естественным чувством, которое рождается само по себе…

А внутреннее убранство храма было столь же простым, как и внешний облик: простой иконостас темнокрасного цвета, без лишней позолоты. На нем выделялись обычные иконы конца 18 века. Но мы воспринимали именно красоту – в простоте, в незамысловатости. Что уж говорить о праздничном убранстве, например, на Пасху, когда храм украшали цветами, когда привычное в свете красных праздничных свечей наполнялось внутренним светом, идущим не от интерьера, а из другого пространства, сквозь интерьер.

Украшением храма занималась мама и сестры. Если мы – остальные дети – больше развивались в музыкальном направлении, то старшая сестра – Елена – пошла по художественному пути. Отец никогда ничего не навязывал – ни нам, ни ей, – но, видимо, исподволь сумел пробудить подлинный, живой интерес к творчеству, который, повторяю, рождался сам по себе. Он просто знакомил нас со сферой эстетического, расширял горизонты, например, заказывая из Москвы репродукции картин Третьяковской галереи. Знакомство с миром искусства и было самой настоящей учебой. Сестра Елена, которая по этим репродукциям изучала живопись, часто объясняла мне принципы композиции и цвета, и, таким образом, воспитание эстетического вкуса направлялось постепенным и естественным постижением законов изображения. Впоследствии сестра закончила Художественно-промышленное училище им. Калинина в Москве и стала миниатюристом, работала как иконописец и реставратор.

Кстати, у моего прадеда – отца Анатолия – был художественный дар: он писал иконы в академическом стиле – такова была традиция 19 века. Иконы писал для своих сыновей, две из них я помню. Одна – «Евхаристия»: Спаситель, перед Ним – Чаша и Хлеб. Другая – Спаситель в терновом венце. Первую он подарил отцу Сергию – моему деду, а вторую – отцу Николаю, его младшему брату. И получилось так, что младший брат стал священномучеником – принял терновый венец, а старший – мой дед – стал священноисповедником: Господь уберег его от мученических страданий.

Художественным талантом обладал и мой отец. В юности он писал стихи и оформлял каждое свое стихотворение еще и рисунком. Это удивительно, что большинство моих родных были отмечены столь разносторонними талантами. Увы, никаким из этих талантов я не обладаю…

Наше эстетическое воспитание было связано еще с одной особенностью нашего уклада, которая, видимо, была традиционна для всех священнических семей.  Мы жили совершенно в других условиях, чем в Москве. Москва – это стихия, которую ничем не усмиришь. А жизнь в нашем небольшом поселке позволяла уберечь детей от тех соблазнов, которые столь часто увлекают молодых людей, сбивая с пути традиционного семейного воспитания. Разумеется, как и везде, наше окружение далеко не всегда отличалось высокой нравственностью и утонченной культурой. Но отец всегда старался увлечь нас интересными занятиями, чтобы дети не бежали на улицу, а предпочитали проводить свое время в увлекательных, но полезных и важных для внутреннего развития делах. У нас была прекрасная библиотека, все мы посещали музыкальную школу, и из окон нашего дома постоянно доносились звуки разных музыкальных инструментов. Мы с братьями играли на скрипках, а сестры – на виолончели и фортепьяно. У нас был даже свой домашний квартет. Таким образом, отец сумел пробудить в детях живой интерес к искусству.

Кроме того, отец приобрел для нас фотокамеру «Смена-8», показал, как фотографировать, и мы добровольно и с большим увлечением фотографировали все вокруг, а затем добровольно запирались в темную комнату, чтобы проявлять пленку и печатать снимки, а не бежали на улицу. Потом эти фотографии обсуждались с точки зрения композиции, освещения, выбранного ракурса, найденного художественного взгляда, ощущения пространства. Шла настоящая школа обучения. А что более всего достойно художественного кадра? Конечно, храм. И природа, которая никогда не бывает застывшей и одинаковой. Снимки не делались просто так, мимоходом, а всегда создавались в поисках воплощения некоего композиционного целого. Это и было воспитание вкуса, знакомство с эстетикой, пробуждение чувства прекрасного – без какого бы то ни было принуждения. Каждый из нас учился видеть. Все, что окружало нас, все, с чем мы каждодневно соприкасались, – и природа, и храм с его внутренним убранством – все это вырабатывало навык, искусство восприятия красоты.

С самого начала ребенок учился видеть не только внешнее, но и внутреннее. Восхищение, любование, восторг связаны с любовью. Важнейшее из того, что можно воспитать, – это умение видеть и чувствовать внутреннее содержание, небесную красоту, божественное наполнение. Обычный, не выдающийся никакими архитектурными изысками храм внутренне преображался во время богослужения, и созерцание этой красоты, если ты ее научился видеть, – начало любой эстетики.

– Отец Сергий, Вы выросли в патриархальной священнической семье, в особых условиях, Вас окружали одаренные и глубокие любящие люди. А как воспитать ребенка в современной среде – большого города, нынешних нравов, в условиях современной массовой культуры? Как воспитать вкус и эстетическое чувство?

– Сейчас, особенно в крупных городах, это очень трудная задача. Потому что сама среда по своей природе агрессивна. Это становится заметно в любом проявлении современной жизни мегаполиса, которая целиком подчинена законам всеобщей враждебности. И от этого никуда не денешься. Например, когда садишься за руль… Ты невольно становишься столь же агрессивным, как и все остальные, усваиваешь общий стиль и манеру вождения, чтобы тебя не расколотили… В этих условиях очень тяжело.

С другой стороны, детское сознание, не замутненное образами современной жизни, отличается врожденным чувством прекрасного. Посмотрите на детские рисунки: ребенок, пусть даже живущий в новостройках современного города, никогда не станет рисовать серые многоэтажки – он скорее нарисует дерево, небо, храм, солнце, птиц, радостных людей. Он видит нестандартно. И вот тут надо помочь. Просто попытаться сохранить и объяснить тот образ мира, который ребенок созерцает своим еще чистым и непосредственным взглядом. Не навязать ему «взрослый» культурно обоснованный образ прекрасного, а развить то, что уже изначально присутствует в детском восприятии. И тут, видимо, необходимо познакомить ребенка с творениями искусства, привести в ту же Третьяковскую галерею – с целью увлечь и заинтересовать, а не навязать. Понемножку, мало-помалу, без насилия и навязчивости. И объяснять, почему то или иное произведение прекрасно.

Вспоминаю, как в пору моей учебы в музыкальном училище нам устроили экскурсию в Андрониковский  монастырь, и музейный экскурсовод – Алина Сергеевна Куклес – в течение нескольких часов говорила только о двух иконах. Она буквально вводила нас в дух древнерусской живописи, погружала в саму ткань средневековой эстетики. Она показывала, объясняла, рассказывала, и это было великое дело – научить видеть то, что скрыто поверхностному взгляду. Таким же открытием для меня было посещение зала икон Третьяковской галереи: этого богатства нельзя лишать детей, которые еще не успели познакомиться с искусством. Там происходят необъяснимые вещи, когда буквально захватывает дух от ощущения духовной силы и этого неподдельного, подлинного присутствия красоты.

– Можно ли объяснить красоту? Найти ее критерии, логически обосновать? Почему мы говорим, что одно прекрасно, а другое – фальшиво?

– Если бы не отец Павел Флоренский с его «Иконостасом», если бы не его «Философия культа», то я бы, наверное, сказал, что прекрасное необъяснимо. Я прочитал «Столп и утверждение истины» в семинарии, и эта книга стала для меня большой опорой в вере. А когда я учился в Академии,  как раз была опубликована «Философия культа». Для меня эта книга стала оправданием древнего, такого не современного для человека ХХ века, богослужения.  Ничего принципиально нового в книге я не нашел, но поразился тому – как о. Павел смог понять и почувствовать и объяснить очень многое, хотя он не был сыном священника и не вырос в церкви с кадилом в руке. «Эстетику Возрождения» А. Ф. Лосева, вышедшую в 1977 году, читали все, не только студенты Семинарии и Академии, но и некоторые монахи Троице-Сергиевой лавры.

Еще в школьные годы при созерцании икон меня стала занимать и даже мучить одна мысль: а вдруг это все «апперцепция»? А что если это всего лишь мое восприятие? Вот передо мной красивая девушка. Она объективно прекрасна, или же это только видимость, мое личное впечатление? Мой глаз может ее видеть именно так. А присутствует ли истина в моем созерцании? Существует ли подлинная онтологическая красота вне наших представлений – красота, которая не зависит от особенностей наших вкусов, предпочтений, нашего субъективного взгляда? Этот вопрос мучил меня многие годы. До тех пор, пока я не прочел об одном интересном опыте. Кто-то из математиков, взяв за основу линии куполов Успенского собора Московского Кремля и дуги бровей Лика иконы Спаса Звенигородского чина, попытался сопоставить и просчитать линии изображения в математической системе координат, вывести некие цифровые параметры этих линий и выявить их общую закономерность.

– То есть красота имеет свою объективную, математически просчитываемую природу?

– Есть объективность в красоте – нечто, не зависимое от нашего стремления, восприятия, вкуса, «кажимости». Как ни странно, опыт этих математиков произвел на меня сильное впечатление. То, что я только предчувствовал, оказалось доказуемым с научной точки зрения фактом. Таким же доказательством стали для меня книги Флоренского. «Философия культа» была оправданием очень многих моих детских впечатлений. Безотчетное, непонятное, иррациональное чувство нашло свое объяснение, подтверждение, богословское осмысление.

С древнейших времен существовало два способа изображения прекрасного: изображение, которое пытается создать иллюзию действительности – то есть, условно говоря, «реализм», которым восхищался еще Григорий Богослов. И наряду с этим реализмом существовал духовный, линеарный, почти графический подход к изображению, который рождал возвышенные иконы, лишенные какой бы то ни было иллюзорности. Они направлены на  духовное созерцание. Как сосуществовали Антиохийская и Александрийская школы в богословии, так и в искусстве: во все времена параллельно развивались, казалось бы, противоположные по своей природе способы изображения мира. И эти разные подходы, как ни странно, воплощали один и тот же идеал – Истину, Красоту. В этом тайна искусства, в этом его глубина. Многообразие форм существовало во все времена: Господь все терпит и всему радуется.

«Всякое дыхание да хвалит Господа», и любое выражение божественной красоты может привести душу к Богу. Вот моя жена. Выросла в семье неверующих, но в пору своего студенчества заинтересовалась древнерусским искусством, стала ездить по русским городам. Она смотрела на монастыри и храмы, изучала архитектуру – и именно через этот, чисто исследовательский интерес, через созерцание прекрасного, пришла к Церкви. Для меня такие случаи – это свидетельство неземной природы красоты, без которой не бывает ни подлинного искусства, ни подлинной культуры. Именно потому эстетическое воспитание столь необходимо для каждого из нас, что в искусстве заложено то зерно веры, и отблески Божественного, без которого жизнь пуста и бессмысленна. Красота неизбежно приводит нас к Богу.

Беседовала Александрина Вигилянская