Ночью в пустыне

Эссе …

Монастырь Святого Павла Фивейского в Восточной Пустыне в Египте

В наших намерениях вовсе не было заехать ещё и к Павлу Фивейскому. Накануне мы даже не знали, где это. Ближайшее намерение было совсем иное: от монастыря Антония Великого вернуться к побережью и провести час, другой в первом подвернувшемся кемпинге, чтобы, перед рывком к Суэцкому перешейку, искупаться, наконец, в море.

Но монахи напоследок сказали нам, что тут неподалёку есть ещё одна древнейшая обитель, и в ней жил большой друг преподобного Антония - Павел из Фив, и многие считают не Антония, а как раз его, Павла, самым первым во всём Египте и на всём свете христианским отшельником. Тем более, что так считал и сам Антоний. Не зря же он дважды от своей горы ходил через пустыню пешком, чтобы успеть застать престарелого Павла в живых.

Мы долго не размышляли. Если уж старенький Антоний пешком ходил, то стыдно нам будет не добраться туда по асфальту на микроавтобусе. Но на всякий случай перед отправкой всё же проверили у антониевцев: точно ли в обители Павла не откажутся во время Великого поста принять нечаянных пришельцев из России?

А то ведь был уже два дня назад обидный от ворот поворот, когда, несмотря на наши воздыхания и увещевания, вратарники Макария Великого за свою глухую ограду нас так и не впустили. Извечная, тысячелетиями оправданная чёрствость. Но не будь её, может, и остовы этих суровейших крепостей духа давно бы исчезли в пустыне под толщей песков или заросли плантациями бананов. Нам оставалось, укротив своё разочарование, пропеть перед высокими, без единого оконца стенами «Царю Небесный, Утешителю...» и уехать дальше.

Зато здесь вот, у Антония, сторожа без осторожных расспросов приняли, и к нам сразу вышел сдержанно-приветливый молодой инок со знанием английского, показал самые старые храмы, а в них самые, возможно, давнишние фрески, вывел за околицу монастыря на раскалённый солнцем каменистый путь к металлической лестнице, поднявшись по которой и миновав закрытый храмик, мы уже сами, без сопровождения, одолевали неровные, вытесанные в скале ступени. Чтобы оказаться, наконец, у входа в пещерку, больше похожую на преузкую щель.

Не только преузкой она оказалась, так что и двоим не разминуться, но и совсем неглубокой. Как раз для сидения или стояния на коленях некрупному ростом и тщедушному основателю обители, который, по преданиям, поднимался сюда, ища уединения, потому что, с приходом других монахов, внизу сосредоточенной тишины ему уже не хватало.

Антоний, Антоний, где только не искал ты укровища от обуревавших всю жизнь наваждений! Но разве упасут и неприступные стены, и отвесные скалы, если страшные или, наоборот, сладостно-прельстительные видения умеют угнездиться и под черепной пещеркой?..

Но да ладно! Нам ли укорять великого победителя земных вожделений?..

...Густая мягкая темень поглотила нас почти сразу, как выехали. Вскоре мы уже неслись на юг вдоль того самого Красного моря, к кромке которого ещё недавно намеревались припасть хоть ненадолго.

Никто не слепит нам глаза, никто не обгоняет. Морской сезон, говорят, на побережье ещё не расшевелился. Поэтому такое вокруг первобытное безлюдье? Или потому, что мы, кажется, уже свернули вправо, и машина теперь движется украдчиво и бережно, как ночное животное на мягких лапах, мимо каких-то смутных всхолмлений, никем не заселённых?

Не знаю, как и выразить особое свойство этой простёршейся вокруг ночной темноты. В любом случае в ней не было ничего пугающего. Уж скорее, объявись впереди или сбоку хоть один фонарь, возник бы повод слегка озадачиться. Но тут было какое-то полнейшее погружение в податливую блаженную темь. Будто существо ночи безмятежно спит, и эта от роду незлобивая душа источает из своей груди одно лишь доверие ко всем и вся.

То ли мы и сами погрузились на время в забытьё, то ли путь оказался совсем недолог, только вдруг остановились прямо перед высокими каменными стенами, облитыми каким-то мягким терракотовым свечением. Оказалось, что это низкая медная луна, только-только поднимающаяся из-за холмов, захотела подсказать, что мы уже на месте.

С помощью низкорослого монашка, возникшего из-за врат, мы разглядели на стене фреску с изображением Павла Фивейского и его друга льва... Оказывается, у первого в мире христианина-отшельника кроме Антония был ещё и этот друг и даже более надёжный, потому что жил здесь постоянно, а не от случая к случаю, и пережил Павла, и оплакал его кончину.

Впрочем, наш монашек, кажется, совсем не произносил слов, а только бормотал что-то про себя, показывая кивками головы на фреску и оставляя нам возможность самим строить догадки о подробностях неизвестного жития. Может, лев вовсе и не плакал, не считая слезливость свойством, достойным царя зверей.

Что нам было ещё узнавать? Мы совсем не подготовились к встрече и чувствовали себя неловкими отсевками из кочующего по миру самодовольного племени верхоглядов. Потоптались было перед ярко освещённым, но закрытым магазинчиком, в котором, возможно, лежал какой-нибудь тоненький путеводитель на английском или набор фотографий обители, с тем же львом. Под стеной невысокого храма сидело несколько монахов, невозмутимо смотревших на мягкую медную луну, как будто это созерцание напрямую соединяло их с годами, когда тут так же сиживал святой со своим гривастым охранником. Что-то было в недвижных фигурках смуглолицых коптов невыразимо прекрасное, словно это не они луной, а она любовалась их верностью своему дому.

Нам дозволили пройти в ближнюю часть храма. Здесь, в самодельном, извилистом, будто детьми вылепленном глиняном русле, протекала вода, наполняя смутные своды едва различимым журчанием. В этом лепете тоже было что-то детское, доверчивое.

2014