Гоголь о единстве русского слова и смесительной путанице Запада

Николай Васильевич Гоголь

Несомненно, писатель стремился явить в собственной душе, в творчестве, в жизни такое «совершеннейшее в человечестве» единение великорусского и малорусского начал. Он всегда подразумевал, что это части единого народного целого. Потому и восклицает у него украинец Тарас Бульба: «Постойте же… узнаете вы, что такое православная русская вера! <…> подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..» (6, 320). И повествователь тут же называет силу Тараса «русской силой» (6, 320). Конечно, Бульба не Гоголь, да и повествователь в этой повести – далеко не полностью совпадает с автором по мировосприятию, но письма Гоголя свидетельствуют, что в данном случае устами героя и повествователя говорит сам писатель.

Русское и общеславянское начала Гоголь рассматривает как нераздельное целое

В сущности, когда Гоголь рассуждает о русском народе, русском языке, русском слове, он охватывает этими понятиями и всё малорусское, белорусское, возводя русский корень к общеславянскому духовно-языковому единству эпохи православного Крещения славян. Русское и общеславянское начала он рассматривает как нераздельное целое. Именно поэтому, обобщая собственный опыт творчества, он призывает друга, поэта Языкова (в письме от 5 апреля 1845 года), выставлять «в живых и говорящих образах» «русские стихии и чисто славянские струи нашей природы» (XII, 478).

Подводя итог собственному творчеству, а вместе с тем и всему предшествующему становлению русской словесности в ее высших, «поэтических» проявлениях, Гоголь указал на три «самородных ключа», три «источника» вдохновенной силы русских писателей: народные песни, пословицы и «слово церковных пастырей» (6, 147–148) в его единстве с «церковными песнями и канонами» (6, 184). Эти три ключа можно свести к двум, а два затем к одному. Так, слово пастырей, отцов Церкви, творцов священных песнопений передает вдохновение Божиего Святого Духа, воспринятого еще апостолами, основателями Церкви, а пословицы и песни народные передают соборный дух народа, который сотворен опять же по образу и подобию Божиему. В итоге источником живой вдохновенной силы для русских писателей оказывается Сам Бог в двух доступных человеческому восприятию Ипостасях-Лицах: Сына-Христа-Слова и Святого Духа. Именно это имеет в виду Гоголь, когда объясняет природу русской души в письме А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года: «Будьте русской <…> Но помните, что если Богу не будет угодно, вы никогда не сделаетесь русскою. К источнику всего русского, к Нему Самому, следует за этим обратиться» (XIV, 111). Лучшие писатели, творцы слова, как и самые простые крестьяне, показывают, по мнению Гоголя, яркие примеры такого обращения: «Эти люди… более русские, нежели люди других сословий», – пишет он той же Вьельгорской 29 октября 1848 года (XIV, 93).

Отсюда, из понимания основных ключей русского слова и русской души, проистекает неустанное и неизменное в течение жизни влечение Гоголя к собиранию народных песен, поговорок, пословиц, к знакомству с новейшими их изданиями. Еще в 1832 году он пишет статью «О малороссийских песнях» и потом в письмах постоянно обращается к теме народного устного творчества.

Тем же пониманием боговдохновенного единства русского слова определяется и возраставшая с годами любовь писателя к «славянскому» (церковнославянскому) и древнерусскому языку в их живом единстве, питающем современный русский язык, особенно его высшие художественные уровни (см., например, письмо к А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года: XIV, 111). Стараясь глубже проникнуться силой и духом церковнославянского языка, он в свои зрелые творческие годы делает обширные (в сотни страниц) выписки из творений святых отцов, из Минеи месячной, содержащей церковные песнопения.

Гоголь понимал, что сила русского духа, выраженная в слове, распространяясь в мире, творит русский мир, русскую землю, державу, которая по сути, то есть по духу веры и языку, ее выражающему, является православным образом мироустроения в целом. Гоголь изначально осознавал себя служителем Бога в пределах православно-русского царства.

Вместе с тем видел писатель и в себе, и в русском народе, и тем более в других, особенно западноевропейских народах опасные движения, уклоны от живого единого и единящего народ слова – к слову мертвому, разлагающемуся и разрушающему мир вокруг себя. «Слово гнило да не исходит из уст ваших!» (6, 21) – напоминает он в книге «Выбранных мест…» наставление апостола Павла Ефесянам (Еф. 4: 29). Гнилое слово разлагается и гибнет, заражая и убивая жизнь.

Вавилонская башня

Согласно православной историософии, основной источник мертвых слов в языках всех народов – магическая гордыня вавилонских столпотворителей, которая и послужила причиной Божиего наказания – омертвления, разрушения, смешения единого человеческого языка (Быт. 11: 1–9). Масонское магическое учение, возобладавшее в западном Просвещении, предполагало вопреки Божиему наказующему смешению первоязыка создать новую рукотворную «смесь» всех разнородных проявлений духовности в языках и культурах и тем самым восстановить однородное качество человечества и единый для всех язык, чтобы в новом «столпотворительном» порыве завершить попытку человеческого самообожения, прерванную по воле Бога смешением общего первобытного языка в древнем Вавилоне.

«Смесь» родственно словам «мешать», «помеха», «помешательство», означающим нарушение и разрушение естественного жизненного хода

С начала XIX века слово «смесь» в русском языке обретает не свойственное ему раньше положительное значение. В почитаемых толстых журналах появляется особый раздел «Смесь». Само наименование «Вавилон», которое переводится в Библии как «смешение» – «яко тамо смеси Господь устна всея земли» (Быт. 11: 9), – в определенных кругах просветителей приобрело положительный смысл. Напротив, в исконном православном толковании, запечатленном в русском языке, понятие смеси окрашено отрицательно: «смесь», «смешение» родственно с «мешать», «помехой», «замешательством», «помешательством», то есть со словами, означающими нарушение и разрушение естественных жизненных связей и естественного жизненного хода. Именно это отрицательное значение «смеси» обостренно чувствовал Гоголь, равно как и чувствовал, что новое, наступающее с Запада сознание основано на духе всесмешения, иначе говоря, на духе гордости, духе богоборчества.

То, что начинается в уме и в слове, распространяется через деяния людей во все области народной жизни. Еще будучи преподавателем истории в Санкт-Петербургском университете, Гоголь прослеживает в своих лекциях, как народы Западной Европы, начиная с древнеримского, вновь и вновь искушались мнимо воссоединяющими духовными смешениями и наказывались за то очередными смесительными самораспадами (8, 99; 6, 263).

Само наименование «Запад» несет в себе начало отрицательного истолкования: закат, за-пад, падение, падаль

Подобно многим своим современникам, Гоголь воспринимал западный мир под знаком смесительного упадка, разложения смерти. Само наименование «Запад» и его иностранные соответствия (английское и немецкое West, французское Occident), принятые не только противниками, но и сторонниками данного человеческого сообщества, несут в себе начало отрицательного истолкования: закат, за-пад, за-падение, падение, упадок, падаль (а где падаль, там и гниение, смерть). Духовная болезнь заразна, и Гоголь наблюдал оком художника и ученого, как западное смесительное гниение всесторонне поражает русскую действительность. «Ты горд чужим, мертвым умом…» (6, 127), – обличает он в 27-й главе «Выбранных мест…» историка и писателя Погодина, а в его лице – многих образованных русских. В этой же главе «гниль» несправедливых выводов «приятеля»-Погодина об истории, финансах России объясняется заимствованием «мертвых мыслей» – «чужеземного навоза» из «иностранных книг», «английских журналов» (6, 127). Так писатель пользуется понятием «гнилого Запада», утвердившимся в русской отчизнолюбивой среде на рубеже 1830–1840-х годов.

В своем творчестве он отслеживает вавилонское смешение во всех областях жизни, во всех уголках народной души и в особенности, конечно, в языке, в изрекаемом слове. Примеры мертвящего русскую жизнь вавилонского смешения многочисленны и разнообразны в художественном отображении Гоголя.

Примеры мертвящего русскую жизнь вавилонского смешения многочисленны и разнообразны у Гоголя

Например, в «Мертвых душах» описывается особое пристрастие Ноздрева к разного рода смешениям в пище и винах (а всякая пища, как и питье, в духовном понимании, так или иначе духоносны и соучаствуют в питании души): повар, распознав нрав Ноздрева, «руководствовался более каким-то вдохновеньем» и смешивал «что попадалось под руку» – «катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет» (5, 72). Сам же хозяин особенно «налегал» на вина и потчевал «портвейном», затем «госотерном, потому что в губернских городах не бывает простого сотерна»; потом – «мадерой», в которую, как было принято у купцов, добавлялся «ром», а порой и «царская водка» – «в надежде, что всё вынесут русские желудки». Наконец, Ноздрев «велел еще принесть какую-то особенную бутылку, которая, по его словам, была бургуньон и шампаньон вместе» (5, 72). Смешение вин знаменательно сопровождается языковым помешательством русской души, которая, соглашаясь на языковую смесь, терпит поражение от западного смесительного магического духа. Ноздрев говорит на уродливо смешанном языке, к примеру, дамские руки, «по словам его, были самой субдительной суперфлю, – слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства» (5, 72). Образ душевного помешательства Ноздрева довершается и другими смесительными подробностями: любимая им шарманка играла какое-то крошево западных мелодий: «<…> мазурка оканчивалась песнею: “Мальбруг в поход поехал”, а “Мальбруг в поход поехал” неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом» (5, 72). Были у Ноздрева и «турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: “Мастер Савелий Сибиряков”» (5, 72).

Артист Е.Т. Райков в роли Ноздрёва в опере Р. Щедрина «Мёртвые души», 1983г.

Высшим проявлением смешанного, лжеединого языка Запада стал законнический язык международной плутократии. В этом языке слились две нечистые силы: магия власти и магия денег. Образцовым носителем сего языка в творчестве Гоголя стал «маг-юрисконсульт» (он же «философ-юрист») из второго тома «Мертвых душ». Он с удовольствием учит родственную душу Чичикова магической грамматике денежных обманов и юридического крючкотворства: «“Спутать, спутать – и ничего больше <…>!” – повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит учитель ученику, когда объясняет ему заманчивое место из русской грамматики» (5, 318). Одним из прототипов его можно считать неаполитанского Ротшильда – с ним писатель столкнулся на жизненном пути в Неаполе и красочно описал свою попытку получить от него деньги по векселю в письме к Жуковскому от 12 марта 1847 года (XII, 254).

Будучи не только писателем, но также историком, Гоголь окидывал единым взором жизнь славян, в особенности русских, и видел, что нестроений было в России даже больше, чем у других народов, но зато было больше и святости, единения с Божественным Словом-Христом, усвоения словесных семян Его учения, и сия духовная пища, сия связь с Богом всякий раз чудесно превозмогала нестроения, удивляя как самих русских, так и весь мир. Об этом он рассуждает, в частности, в письме к А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года (XIV, 109).

Единство русского слова – это единство народной души со Христом как Божественным Словом

Единство русского слова – это единство народной души со Христом как Божественным Словом. Таков, по Гоголю, залог непрестанного воскрешения народного духа и силы народа в череде поколений. Писатель верил, что народная душа, а значит, и народный язык, творческое слово народа, питаемые Светом Христовым через особое православное просвещение, будут вновь и вновь очищаться от смесительной мути вавилонского лжепросвещения, волнами идущего с Запада и усугубляемого собственной русской гордыней. Он верил, что это очищение будет ритмично усиливаться, и в конце концов в народной душе и в самой русской действительности созиждется образ, о котором «скажут в один голос: “Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине”» (6, 185).

Опираясь на эту веру, Гоголь в конце последней своей книги ‒ «Выбранные места из переписки с друзьями» ‒ выразил убеждение в том, что Русская вселенская держава, русский Третий Рим устоит до Второго Пришествия Христа, когда и воспразднуется по-настоящему Светлое Воскресенье Христово: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? <…> Такие мысли не выдумываются. Внушением Божиим порождаются они разом в сердцах многих людей… Знаю я твердо, что не один человек в России… твердо верит тому и говорит: “У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!”» (6, 191–193).